Маскарад для эмигранта

– Да, это так и я счастлив тем, что принимал в ней участие, и мы все, кто к этому был причастен, испытываем чувство гордости за наши русские святыни. И именно за эту икону, Курскую Божью Матерь Знамение, которая без всякого преувеличения спасла нашу армию от разгрома и пленения. О том, что икона в Крыму знали немногие. Ее Петр Николаевич Врангель еще в прошлом году велел доставить из Сербии.

– Простите, что я вас перебиваю, отец Сергий, – извинился Бибиков, – но как она очутилась в Сербии, ведь мы все представляли, что икона находится в России?

– Ваши представления были верными, но только до того момента, когда красные добрались до святынь Знаменского собора. Золото и серебро конечно было разграблено, а иконы брошены в глубокий колодец. Когда безбожники ушли, прихожане заглянули в него и узрели, что один образ плавает на поверхности. Вытащили из воды и изумились: икона весила около четырех килограммов, но не погрузилась на дно. Само по себе уже это было чудо. Благодаря стараниям неизвестных героев икона была спасена, вывезена из России на Балканы.

Когда стало ясно, что прорыв красных не сдержать, барон Врангель встретился с представителями крымского духовенства с митрополитом Вениамином во главе. После этого икона Божьей Матери Знамение пересекла возможный путь красных от деревни Кизыл-Бай и до деревни Чорелек, что на Арбатской стрелке.

– Это было перед взятием Юшуни, верно? – спросил Зайцев и, получив подтверждение, продолжил, – как только путь большевистской армии наткнулся на запретительный ход, действия красных лишились логики. Вместо того, чтобы взвинтить темп, кое-где они стали рыть окопы, готовиться к обороне. Командарм красных Фрунзе стал слать обращения к барону Врангелю и белым офицерам. Ничего серьезного не предпринималось с их стороны; последний солдат Русской Армии покинул Графскую пристань около трех часов дня, а в четыре часа сорок три минуты большевики вступили в Севастополь.

– Какая же сила таится в иконе, как она действовала? Вам известно об этом, святой отец? – поинтересовался майор.

– Мне неизвестно. Да, думаю, что это и не должно знать никому. А сила ее великая, вспомните, мы как мы от Севастополя отходили, насколько вода морская спокойна была. Я всю жизнь здесь прожил, такого спокойствия не видел. Может и на врагов наших Святыня подействовала таким же манером, успокоила их что ли?

Отец Сергий поднялся с койки и перекрестился: «слава тебе Господи всемогущий, за то, что послал нам свою Спасительницу». Офицеры вслед за ним повторили молитву благодарения.

Наконец в густой серой пелене утреннего тумана показались огни незнакомого берега. Это была Турция. «Георгий Победоносец» сбавил ход; оказывается голова колоны подошла сюда намного раньше, но то ли из-за густого тумана, либо их просто не ждали, вводить в залив их начали около десяти утра. Перед ними Босфор, его огромная дверь медленно приоткрывается. «Со скрипом», как сказал Бибиков, только вместо скрипа корабельные гудки, на которые изредка отвечает сирена на берегу. Куда приведет эта дверь, и что таится там за ней? Этот вопрос написан на многих осунувшихся от бессонницы и еще непонятно от чего лицах.

Они стоят на палубе броненосца и вглядываются в проплывающие берега. Только отец Сергий бывал здесь раньше по пути в Иерусалим, теперь он делает пояснения. Справа вплотную надвинулся какой-то городишко; неужели это Константинополь?! – спрашивает Бибиков, не скрывая разочарования. Нет, это Сарыер, затем слева, Бейкоз. И вот наконец Константинополь; его ожидали с нетерпением, считая конечной точкой похода. Но караван судов ползет дальше. На стенках множество людей, они машут руками и подают приглашающие жесты. Радуются что ли? Нет, приглашают, хотят торговать. Действительно, вскоре у борта появились крошечные лодки, снующие от берега к кораблям и обратно; что-то поднимают на веревках вверх, опускают вниз. Справа, это Бакыркей, говорит священник, мы вышли в Мраморное море. И вот он полуостров Галлиполийский, вытянувшийся почти на восемьдесят верст в сторону Эгейского моря. Галлиполи или Голое Поле, как станут его называть русские офицеры. Несколько убогих городишек, лагерь, обнесенный колючей проволокой, куда в течении шести часов высадился Первый армейский корпус.

– Наш новый дом внушает тихий ужас, – продекламировал поручик Петренко.

Просто непролазную грязь тысячи сапог быстро превратили в сметанообразную массу, которая сразу приобрела способность самостоятельно передвигаться и даже заползать в палатки. Паек выдали очень скудный, вначале говорили, что продукты еще не выгрузили, но потом все осталось без изменения. И тогда произнесены были первые упреки в адрес французов, наших бывших союзников. Отобрав все корабли в счет оплаты за перевозку армии и населения, они присвоили все, что было можно и во всем теперь беспредельно ущемляли, особенно в продовольствии. Офицеры стали менять, у кого что есть на хлеб и инжир. Турки охотно шли на обмен, особенно если речь шла о серебре или золоте.

У Владимира после перехода открылись раны, пришлось идти в санчасть. Накануне барон Врангель приказал для сохранения боевого духа ежедневно проводить занятия строевой подготовкой. Народ роптал и массово стремился укрыться в госпиталях. Поэтому появление поручика медперсоналом было принято с изрядной долей недоверия, но взглянув на его спину, тотчас же послали за хирургом. Ему довольно долго пришлось ожидать его прихода. Высокий и широкоплечий, с громовым голосом хирург спросил после осмотра:

– Где же это вам, каналья, так шкуру подпортили?

Поручик не стал обижаться, он уже понял, в чьи руки попал, причем самые искусные во всем армейском корпусе. Каналья, было его слово-паразит и его же кличка.

Пока врач обрабатывал ему спину, он успел сообщить, что канальи офицеры, чтобы избежать муштры толпами бегут в госпиталь. Здесь они принимаются канючить спирт, а выпросив, пытаются подпаивать его самого, как говорится, за компанию. В подтверждение этих слов от него сильно пахло, но движения рук были твердыми и осторожными. Санитару, которого он послал за обедом, было строго наказано предупредить повара пусть в кашу льет подливу, а не воду, иначе, когда этот каналья попадет ко мне, я ему обязательно отрежу что-нибудь дорогое для него. И возьми обед на больного. Теперь вы должны полежать пару часов, затем я отправлю вас в палату.

Пришел полковник попрощаться; выглядел он чуточку печальным.

– Завтра уезжаю в Берлин. Есть сведения, что много наших осело в этом городе еще после первой мировой. Моя миссия – привлечь их под знамена Врангеля. На весну двадцать первого планируется новый поход на Россию. Торопиться нужно, красные объявили о создании миллионной армии через пару лет. Мало кто верит, что им что-то удастся сделать в этом плане, но спешить нужно. К сожалению, все сейчас упирается в отсутствии денег, я даже тебя не могу взять с собой по этой же причине. Но ничего, ты подлечись, а когда я вернусь в Париж двинем. Хотя признаться, чем дальше, тем меньше мне нравятся французы: взяли наши суда как плату за эвакуацию, продовольствие изъяли, а теперь даже кормить по-человечески не желают. Все они союзнички одинаковы, к войне с Россией толкают, а денег давать, похоже, не собираются.

В общей палате, куда к вечеру перевели Макарова, офицеры встретили его дружескими приветствиями.

– Господа, давайте положим поручика возле печки, вы только взгляните на его спину, – предложил незнакомый ему капитан. Все согласились; кого-то тут же переместили в другой угол палаты. – Здесь больных или раненых, как вы – раз-два и обчелся, остальные все волынят от муштры, как, впрочем, и я, – шепнул все тот же капитан, – будем знакомы, штабс-капитан Чернявский Сергей Иванович.

Вскоре принесли ужин: постная каша, в которой плавало по два-три крошечных кусочка мяса и чай. Критиковать свой скудный рацион им уже надоело, кормят отвратительно. И нет никакого намека на то, что будет лучше. А как жить дальше? Разве на таких харчах помаршируешь? Это нам в госпитале еще более – менее сносно, а там, в строю один киловой хлеб на шестнадцать человек или две галеты на два дня. Турки, увидев, что выменять у нас уже нечего, смотрят презрительно, обзывают неверными.

Утром пришел Каналья, сообщил, что ночью из лагеря Чаталджи вырвалось около двух тысяч казаков. Перебив охрану, они захватили один из пароходов, стоящих на рейде и двинулись на Новороссийск. Остальных срочно переводят на греческий остров Лемнос, откуда убежать невозможно. Большинство из них письменно заявили о своем желании вернуться в Россию. Французы молчат; скорее всего, что они имеют на нас какие-то планы.

– Мы бы все охотно вернулись, – ворчал доктор, – все до одного, да только нас там ничего не ожидает, кроме свинцовых пилюль.

В канун Нового года какая-то благотворительная организация доставила в госпиталь для офицеров продовольственные пайки и спирт. Последнему были очень рады, так как врач резко ограничил его выдачу для внутреннего употребления, ссылаясь на скудость запасов.

– Да мне скоро вас, канальи, лечить будет нечем, – парировал он все обвинения в жадности в свой адрес, – вам разве неизвестно, что все вывезенные из Крыма запасы конфискованы нашими союзниками? чтоб им пусто было!

Новогодний праздник провели весело. Юнкерские песни забытых лет юности, воспоминания боевой молодости; несмотря на всю кровь и грязь, случавшуюся тогда, все равно в них находили что-то смешное и веселое. В рассуждениях старших товарищей, прозвучавших в застольных речах и тостах уже слышится оправдание муштры, учений, штабных игр. В предстоящем февральском смотре войск видели только залог будущего наступления, будущей победы. Теперь муштра в непролазной грязи, лагерь, обнесенный колючей проволокой, холод и голод, рваные английские шинели и гнилые консервы – все казалось не существенным, временным, все можно и нужно перетерпеть ради возращения в Россию. Всем известно, что эмиссары барона разъехались собирать новую армию; наших много в Берлине, Варшаве, Париже и других городах Европы, их бы всех собрать под знамена генерала Врангеля и двинуть на Россию. Кто нас поддержит? Антанта, в первую очередь, да и в самой России Воронеж и Тамбов, казаки Дона и Кубани только ждут сигнала, так как на дух не переносят Советскую власть. Все сразу и со всех сторон, и за Советы никто не даст даже ломаного гроша. Царит всеобщее воодушевление; нужно только ждать и терпеть галлиполийские тяготы, как неизбежное сейчас, но в будущем очень недолгое недоразумение. А следующий Новый Год обязательно будем встречать дома в России.

И такое приподнятое настроение царит в продолжение всех первых месяцев нового двадцать первого года. Еще никто не знает, что одни эмиссары, посланные на Запад, вместо списков будущих полков и дивизий, привезут известия о крайней непопулярности Врангеля в среде белой эмиграции. Другие, заранее зная о столь негативном отношении к барону, никуда и не ездили, а успешно проматывали, выделенные для вербовки средства в игорных домах и ночных ресторанах Константинополя.

Уже с декабря прошлого года в лагерь стали доходить слухи о кровавых расправах красных над нашим офицерами, оставшимися в Крыму. Те, кто имел представление о нашем терроре против красных, предполагали подобный ход событий, но никто не мог представить, что это произойдет так быстро, причем с такой жестокостью и беспощадностью. Теперь уже всем не терпелось идти в десанты, не дожидаясь наступления. Идти и мстить.

Известие о Кронштадтском мятеже вызвало всеобщий подъем боевого духа. Нужно выступать, поддержать героев! что же наши генералы, почему медлят? Ведь нельзя упускать столь подходящий момент. Радость и ликование были настолько сильными, что известия о подавлении восстания восприняли как обычную пропаганду красных.

Но свои плоды вспыхнувший среди офицеров дух патриотизма, все-таки принес: командование приняло решение отправить десант к берегам Крыма. Паровая шхуна с отрядом, численность которого, как и все остальное держалась в глубокой тайне, отправилась ночью с Константинопольского рейда. И вдруг она возвратилась, имея на борту лишь капитана и пятерых членов команды. Они на второй день бесследно исчезли; поговаривали, что их спрятала контрразведка на острове Лемнос или в городской тюрьме, дабы пресечь распространение слухов. Но эти меры оказались тщетны, и вскоре о десанте известно стало многое.

Им предстояла высадка под Балаклавой, где в лагере по агентурным данным, содержалось около тысячи офицеров. Был четкий план: перебить охрану, вооружить пленных (для этого на шхуне было достаточно винтовок и пулеметов) и тут же двинуться на Севастополь, где в городе и его окрестностях находилось в заключении солдаты и офицеры Белой армии. Сигнал для высадки два костра зажженные у причала ровно в полночь. Так все и оказалось. В полной тишине, заглушив машины, шхуна под парусами подошла к небольшой пристани, и десантники бесшумно исчезли в кромешной темноте. Капитану приказано держать судно у причала и по сигналу приступить к выгрузке оружия. Но он из осторожности нарушил приказ и отошел от берега. Прошло около часа, как тишина внезапно взорвалась винтовочной и пулеметной стрельбой. На шхуне недоумевали: откуда пулеметы, если они остались на борту? Через некоторое время шквал огня стих, раздавались только одиночные выстрелы. Капитан приказал поднять якорь; сейчас будет зеленая ракета, сигнал для выгрузки оружия. Он приготовился запустить машину, чтобы не терять времени на маневрирование под парусами. Но вместо зеленой ракеты они услышали звук мотора: к ним со стороны Севастополя на малых оборотах подкрадывалось какое-то судно. Запустили двигатель, и тут же их осветил прожектор, очевидно катера береговой охраны красных. Прозвучала команда остановиться, но шхуна двинулась в открытое море. На катере взревел мотор и, чихнув, захлебнулся. Рупор разразился бранью; защелкали винтовочные выстрелы, пули застучали о борта, рвали паруса, шлепались рядом в воду. Но шхуна уходила; ее спасли своевременно поднятый якорь и поломка движка на катере. Они долго вглядывались в ночь, но зеленой ракеты не было. Больше часа они дрейфовали вдоль берега, погасив фонари, но вокруг только темная ночь; ни ракеты, ни костра, ни огонька. Учитывая, что неподалеку был вражеский катер, на котором в любую минуту могли устранить поломку, они взяли курс на Турцию.