Бурситет. Приключения удалых пэтэушников, а также их наставников, кого бы учить да учить, но некому

– Фарс, – морщился Истомин, – цирк, абсолютно бесполезное дело.

– Итак! Я тут, вроде как, слышу, с позволения сказать, дерзостные смешки, но им, – Лыков ткнул очками в сторону ребят, – им было не до смеху, когда я выложил ихние документы и предложил гулять на все четыре стороны. Надо было видеть, какими слезами они умывались только что у меня в кабинете, умоляя… Но товарищ, товарищ, так нельзя, прилюдно… – Снова оттаскивали несдержанного отца, под шумок подкравшегося к горлу сынишки. (Позже оказалось, что это был театральный прием давно пьющего на пару семейного тандема для безотказного втирания очков дирекции).

– Итак, только ихние бурные слезы умоления заставили меня пересмотреть свою жестокую категоричность и оставить их в стенах училища с испытательным сроком…

– Враки, так вы и отдали документы, два года прошу не допрошусь.

– Это кто у нас здесь такой говорливый, аки счетверенная швейная машинка? – угрожающе ссутулился директор.

– Да я тут у вас.

– Головин, кому еще быть, – ответствовал мастер блекло.

– После линейки в мой кабинет! он мне надоел! я ему выдам диплом спеца по ловле блох у собак. Ситуация в корне меняется, нам вручили наконец-то кнут к мешку пряников, мы начнем закручивать гайки, будем карать со всей немыслимой жестокостью наглецов и пьяниц…

– Да прошлогод ведь еще давали…

– Да заткнешься ты или нет наконец! – взвизгнул мастер.

– Три по семьсот – два с лишним литра тяжело вздохнул у плеча Виктора мастер Сургучев Родион Касьяныч. – Добро-то какое изводят почем зря…

– О курении! – воздел очки директор. – Курцов, застигнутых на месте преступления, я буду заставлять набирать ведро окурков по всей территории поселка, часть из них он будет жевать, здесь же на линейке, остальное похоронит в яме емкостью два куба, им же вырытой…

Выходили пять первокурсников и торжественно рвали в ведро с «Дарами осени» нераспечатанные пачки «Примы». Сургучев шопотом матюкался. Затем Анна Михаловна, частя и сбиваясь, зачитала приказ облуправления о поощрении геройского поступка ученика другого училища, спасшего тонущего ребенка. Ребятня запозевала, запереминалась, зароптала потихоньку на затянувшуюся линейку. И впрямь, глянул Виктор на часы, уже прихвачено десять минут учебного времени. Подошел к группке преподавателей, стоящих в отдалении.

– Ну какое моральное удовлетворение может быть от такого усеченного урока, – фальшиво сетовал чертежник Федор Моисеевич, – расстройство на весь день – любимые личики меньше чем положено, видеть буду…

– Приходи ко мне, посиди, когда «окошко» будет, для компенсации, – посоветовал электротехник, – я с Лыковым договорюсь.

– Обязательно, непременно, да еще после работы на пару часиков останусь, с троечниками позанимаюсь.

– Разогнался он на халяву-то, не обломится, маэстро циркуля и транспортира, у них у всех нынче вечерка…

– Не-ет, но какой все-таки тончайший педагогический ход, – презрительно усмехалась историчка Шорина, смотрелась она мрачным, нахохленным коршуном, так далеко подалась вперед на костыли, она – калека, из двух ног после автокатастрофы сохранила от силы три четверти одной. – Какой резкий поворот к трезвенности, повальному отказу от курева. Бедный наш магазинчик и его талантливая глава Бутыль Сельповна, ведь они и не подозревают о неизбежной затоваренности склада неходовой продукцией. – Красивое лицо ее морщилось, не понять, то ли от боли, то ли от брезгливости к минувшему мероприятию, скорее, от боли, разнообразных болячек у нее было предостаточно.

– Не скажи, Васильевна, – возразила Клуша, недослышавшая и наблюдавшая за выражением лица говорящей, – отворотить от зелья людей не так-то просто, – она потянула нить с клубка, упрятанного в сумку, и продолжила спорое вязание. – Пить обучают годами, сызмала, да, почитай, все вокруг, а отучить ловчатся за день да в одиночку…

– Итак, все вопросы вычерпаны, – директор сурово оглядел строй. – А теперь по занятиям…

Учащиеся загомонили, затолкались и затопали так, что немногие служащие у себя в кабинетах вздрогнули и попридержали кое-какие предметы, самостоятельно двинувшиеся на края столов.

– Давайте-ка, Анна Михаловна, помогу вам, – перехватил из ее рук ведро Сургучев, – выплесну на помойку это дерьмо зловредное для ребяток наших.

– Вот спасибо, – закивала та благодарно, – экий рыцарь, и уж заодно, Родион Касьяныч, занесите, пожалуйста, ведерочко завхозу.

– Лады. Нет, но чего творят сволочи, – удрученно заглядывал в ведро Сургучев, – чего творят, а, Михаловна? Ладно еще ни одного моего, враз бы башку отвернул, ну не паразиты ли!..

– Ух, и мерзость!. – проходящий мимо электротехник неожиданно наклонился и высморкался в ведро, сплюнул.

– Ты чего-о?!. – опешил Сургучев. – Ты чего, ку-курва делаешь? – он даже начал было замахиваться, но опомнился и закивал, мерзость, мол, мерзость.

– У тебя чего, Витя, урока нет? – взял Истомина под руку физрук. – Тогда пошли ко мне, перекурим, тачки смажем…

Физрук, Соссий Мефодьевич Хрюкин, худоног, но плечист, на лицо крайне худ, глубоко посаженные маленькие глазки лишены всегдашнего характеризующего блеска, что мешает собеседнику определить общее выражение лица сообразно его словам. С такими глазами удобно хитрить. Хрюкин стесняется улыбаться, в моменты, когда это делать все же необходимо, он приказывает соответствующим мышцам противоборствовать растягиванию рта к ушам, как банально делается всеми, отчего и без того острое личико его еще более заостряется и даже уменьшается.

– Вот посуди сам, Витя, – жмурился он от сигареты, ловко снуя руками над очередной сетью, – посуди, что имею я, человек с высшим образованием. Сто сорок оклад, рублей сорок за педнагрузку и обязанность безвылазно торчать весь день в этих стенах. А ведь у меня двое детей, жена с большими потребностями, у которой окладик, кстати, чуть больше сотни. Такой вот доход, едва хватает на жратву, квартплату и кое-какие тряпки, чтобы не совсем светить задом, – он отклеил от губ сигарету и стряхнул пепел в консервную банку. В кабинете пахло грибной сыростью стен, кислыми ногами и заплеванными окурками. Виктор потер виски, от столь давнего спертого духа никотина у него, некурящего, появилась боль в голове, но зарешеченное окно форточки не имело.

– Мне, Витя, стыдно так жить перед отцом, мужиком, не имеющим за плечами даже примитивной восьмилетки. Он – помощник машиниста маневрового тепловоза, при заводе работает, три с лишним сотни имеет всегда, сутки пашет, трое дома. У него большое хозяйство, он к тому же скорняк и сапожник, шапки, полушубки, унты только отскакивают.

– А где он шкуры-то достает? – спросил Виктор.

– Вертится папаша, – Соссий снисходительно поострел лицом, что означило улыбку, вмял окурок в банку и сронил туда длинную слюну. – Собак, кошек пользует, а больше по деревушкам ездит, машина у него давно имеется, скупает шкуры сырые, почти задарма отдают люди. У него на книжке, Витя, тысяч тридцать. Ну а как мне жить прикажете? У меня нет таких возможностей, а жить охота не хуже других, то есть тоже необходимо вертеться. Я вот встал в очередь на «жигуленка», года через два должны дать. К тому времени у меня как раз страховка на тыщу кончится, тыщи две к тому времени насобираю, мотоцикл загоню за тыщонку и у папаши взаймы просить буду, с отдачей через года два-три, обещал ссудить старикан. А что такое три года, а Витя? За это время с половинку может забудется, сын как-никак, а может, дай ему бог здоровья, и загнется папанька, по-всякому может выйти.

– Прибедняешься, – сказал Истомин, – за-адом светить, – поддразнил он давешние слова Соссия, – а сам, собак, пару тыщ уже успел нахватать.

– Надо уметь делать деньги, Витя, – поострел лицом Хрюкин и закурил новую сигарету. – Разорались чего-то хлопчики, – прислушался он и стремительно вышел. – Так что я говорю, – продолжил он вязание уже через минуту, – делать их, денежки, сноровка требуется и чутье, денежки они, Витя, кругом, только присмотреться надобно. Я вот шестой «телевизор» за этот месяц пластаю, – Соссий с заметным даже на его лице удовлетворением просмотрел на свет ячейки будущей рамки, – спрос у бурсаков ого-го! каждый не меньше червонца идет. Вот сейчас, заметь, бросил пузырь пацанам, а сам, между делом, гоню продукцию. Кто мне эти шестьдесят рубликов даст, если я брошу вязать, тут делов-то, кстати, дня на три…

– Соссий Мефодьевич, – просунулась в щель приоткрытой двери голова мальчишки,

– можно, я того… на воздух прошвырнусь?

– Такса, – не поднимая головы буркнул физрук, – и завейся хоть в космос, только я тебя, стервеца, сегодня вообще не видел.

– У меня двадцарик, сдача есть?

– Найдем, – Хрюкин отложил сетку, аккуратно умостил сигарету на край стола и полез в нижний ящик стоящего рядом шкафа, – найдем такие суммы, – придушенно говорил он при этом от неудобной позы. Парнишка, настороженно косясь на военрука, подошел, положил монету на стол и торопливо дважды затянулся хрюкинской сигаретой.

– Ты чего?! – опешил Виктор. – Ты чего наглеешь, скотиняка?

– А-аа, пускай, – беспечно махнул рукой вынырнувший физрук, – рыбак, друг. На, держи свой пятак и проваливай. – Ученик ушел. – Во, – повертел в пальцах монету Соссий, – пачка «Примы» с коробком спичек есть.

– Так что, за уход с урока ты берешь пятнадцать копеек? – не тая брезгливости, удивился Виктор.

– Ага, – Соссий снова погрузился в работу, – по пятнадцать, в день до трояка настукиваю, можно бы и больше, да я не борзею. У них, у хлопчиков-то денег много. Вчера двое с бутылочкой подошли за все мое хорошее, на пятом уроке. Как водится у нашего брата, мало показалось – побежали еще. Опять мало. К автобусу совсем захорошело, хотели еще, но сельпу прикрыли.

– И ты с ними сбрасывался?!

– Чего я, дурной лошади свояк? ни копья!

– Ну, ты и даешь! Смотри, подзалетишь ведь, Соссий. Кстати, что это у тебя за имячко, все хочу спросить, сроду до этого не слыхивал?

– Да матушкина сестра подсказала, дура, самая грамотная в те времена у нас в родне считалась – учительница, вот и научила, послушались, сказала, что означает «здоровый», а какая мать не хочет видеть своего ребенка здоровым.

– Н-да, – досталось же дочкам отчество, прямо оскорбление какое-то – «сосиевны», «соски».

– Не говори, – согласился Хрюкин, но по его беспечному виду никак не заключишь о каком-то всвязи с этим переживании. – Где сейчас, Витя, можно не подзалететь, да везде бойся, – вернулся он к прежнему разговору.

– Сижу вот, вяжу и побаиваюсь, а ну директор выломится или кто со стороны. Своих-то я больше никого не боюсь, с Лебедевым мы регулярно бухаем, Анка, вообще, не в счет, остальные же мне до лампочки, так что все пока тихо-мирно.