Немой набат. 2018-2020

– Спасибо не спасибо, но такой ныне исторический момент, что козни Запада оборачиваются выгодой России. Кто начинает – тот проигрывает. Почему так, сам не пойму. Рудокопный гном истории, он рук не покладает, роет без устали, без перекуров. Похоже, слом цивилизации надвигается, чего Запад ещё не чует, бабушкиными сказками пробавляется. А сам, как пластырь, к гибельным порокам липнет. Но путинское постепенство, которое меня лично подутомило, сегодня, пожалуй, кстати. Наше дело – ждать и собой заниматься. Над нами сейчас не каплет, России надо выиграть время. Мы свои памятники уже посносили, теперь пусть Запад свои святыни крушит.

– Что-то мы таких речей в трёп-шоу не слышали, там словесная какофония, – проворчал Дед.

– Был бы среди нас Власыч, он, может, и возразил бы, – ершисто упорствовал уже слегка пьяненький Цветков, доливавший всем рюмки. – Меня Донцов сразу чем взял? Сделавшись богатым, остался с нами ровней. А какой-то прыщ, сморчок из района, который за десять лет службы цвилью, плесенью оброс, перед простыми людьми нос дерёт. Все они там честь и совесть обнулили. Тут один приезжал с санинспекции, сунулся в «Засеку» и шумит: тяп да ляп, почему меж столиками меньше двух метров? А Валентина – она бабёнка лихая – отвечает: в Поворотихе чужих нет. Только начальство, как вы, пускаем; может, мне для вас на морду бюстгальтер нацепить? Он стушевался, говорит, отчёт надо составить, штраф положено наложить. Под одну гребёнку метут. Пральна я говорю, Иван Михалыч?

Гостев опять задумался, а Вера, по вдовьему статусу не принимавшая участия в общих дебатах, с благодарностью, хотя и чуть напыщенно, что простительно было для её душевного состояния, подумала: «А ведь это они Витюшу провожают. Не пьянкой-гулянкой с показной слезой, а уважительной, достойной поминальной песнью. Кабы не он, разве шли бы в старом доме Богодуховых такие разговоры? Он, Витюша, вдохнул сюда это святое возроптание».

– Чего же вы хотите, Григорий? – наконец отозвался Иван Михайлович. – Господа ташкентцы как раз сейчас в низах и властвуют. Их время.

– А при чём тут Ташкент? – удивился Цветков.

– Так, уважаемый, окрестил их благоутробие рвачей государственного пирога незабвенный Михаил Евграфович, который Салтыков-Щедрин. Они всегда для правежа народных нравов наизготове.

– Я слыхала, у них у всех за границей дома, а то и поместья. Но в Евангелии от Матфея пророчески сказано: «Где сокровища ваши, там и сердце ваше». Эти Смердяковы, вся эта публика приказная, они Россию не любят, – вставила Галина Дмитриевна, видимо, чтобы предъявить свои литературные познания. «Хочут образованность показать!» – невольно шевельнулось в голове Веры.

Но Гостев понял, что Крестовская плавает в теме и, опрятный в словах, деликатно поправил, сказав как бы по иному поводу:

– Писатели наши великие всегда с большой точностью свои взгляды излагали. Как перед Богом! Спроста ли у Достоевского ненавистник России убогий Смердяков зачат от безумной нищенки, а Безухов у Толстого Божьей милостью незаконнорожденный сын вельможи? В большой русской литературе, как в жизни, ничего случайного не случается.

Помолчали. Потом Иван Михайлович, видимо, увлечённый неожиданным для таких застолий литературным разговором, воспоминательно продолжил:

– Я человек книжный, таким мать родила, таким и судьба выковала. Почему после пединститута в Поворотиху вернулся? В деревне читать сподручнее, жизнь спокойнее. Помню, в перестройку истеризм историзма настал, прошлое марать стали. А у нас в школе всё чин чином. Но я, понятно, не думал, что в Новой России с книгой обойдутся так жестоко.

– Да, дороговаты теперь книжки, – подтвердил Дед. – Да и читать-то, смотрю, ни у кого охоты нет.

Гостев задумчиво негромко перебирал пальцами левой руки по столу. Его буйноволосую седую голову заполнили воспоминания. Он родился перед самой войной и детство провёл рядом с отцом, вернувшимся с фронта инвалидом, – рука скрюченная не сгибалась, в ней не хватало куска кости. Отец был колхозным бригадиром и всегда брал сына на осеннюю сельхоз-ярмарку в Алексин. В Алексине был уникальный сосновый бор, где стояли дачи актёров Малого театра, Пашенная там летом жила. А с другого конца города, на удалении от Оки на останках старого стадиончика шумело людное торжище. Колхозы и совхозы торговли прямо с грузовичков. В кузовах истерично бились, в свин-голос визжали поросята, меченные по спинам синими цифрами, удостоверявшими их вес. Испуганно бяшили овцы и жались в кучу бараны, предчувствуя, что их берут колоть. В больших клетках квохтали куры и – запомнил Ваня – поднимали жуткий садом всякий раз, когда по выбору покупателя ловкий торговый парень виртуозно крючком цеплял пеструшку за голенастые ноги и выволакивал из клетки. Вёдрами лился в мешки фуражный ячмень, на вес брали комбикорм. На рынок в избытке выбрасывали свежайшую убоину, и продавцам приходилось скидывать цену. Но гвоздём ярмарки были, конечно, полуторки с соломистым, сухим «мужицким» навозом, – в сторонке, чтоб ни духу ни паху. Навоз шёл нарасхват, его сразу развозили по адресам.

А ещё врезалось в подростковое сознание, змеями вились очереди за шашлыками и ситро. Раздвигая тело толпы, осторожно вели свои выводки бабы-ребятницы. «Милости прошу к нашему грошу со своим пятаком!» – зычно кричал кто-то с лужёной глоткой. А рядом звонко голосила с грузовичка баба: «Поросёночка берите! Ландрасики мясные!» Отец остановился поторговаться, но его перебил какой-то мужичонка, просивший подсвинка, рученца, да подешевле. Баба отмахивалась: «Отстань, видишь нос утереть некогда. Сэкономить хочешь на выпивку». Мужик вдруг умолк, потом громко серьёзно сказал: «Во-первых, я вино в рот не беру. А во-вторых, с утра уже стаканчик пропустил, раздобыл окаянную». «Где?» – мигом откликнулась баба, но по дружному хохоту народа поняла, что её околпачили. И сама рассмеялась: «Я об одном только и думаю, как бы моему мужичку подарочек с ярмарки привезти, вечерком покуражиться».

Те картинки живой жизни навсегда остались в памяти Ивана Михайловича. Но особо зацепило то, что он видел на самом краю торжища. Там впритык стояли два складных стола на «козлах», а на них навалом лежали читаные журналы и книги. По сей день помнятся иные названия – «Далеко от Москвы», «Даурия», «Два капитана»… Книги можно было перебирать, выискивая интересные – глазам запрету нет, – стоили они копейки и покупали их немало – в «лапотной России» считалось престижным привезти детям с ярмарки не только гостинец, но и книжку.

Так ярко, так отчётливо всплыла в сознании Ивана Михайловича та картина, что он вдруг обозлился на сегодняшний день и решил не таить своих переживаний. Сказало Деду:

– Андрей Викторович, вы, возможно, не знаете, каким обращением великий тульский гражданин Лев Николаевич Толстой начинал письма царю?

– Вчера знал, но, как на грех, с утра позабыл, – улыбнулся Дед.

– Так вот, он писал царю: «Любезный брат…» Да-а. А надысь я смотрел телепередачу, как правнук, а может, праправнук Льва Николаевича Толстого – наверняка не знаю, – ну тот, который у Путина служит, докладывал президенту по культурным вопросам. В струнку тянется. Обо всём в подробностях – от театра до цирка, но про книги, я насчитал, два кратких тезиса: книготорговля хиреет, издательствам худо. А слово «литература» даже не прозвучало. Праправнук Толстого…

За столом стало совсем тихо, посуда не звякнула. Никто пока не понимал, к чему гнёт Иван Михайлович, но все знали: просто так он слова не скажет. Ждали.

Между тем Гостев, тоскливо вспоминавший, как на сельской ярмарке ласкал руками потрёпанные книги, как мужики грубыми пальцами зазнай, без выбора, но осторожно, почтительно брали их для подарка, решил идти до конца.

– Думаю, всё же это какие-то аппаратные игры. Не может быть такого, чтобы праправнук Льва Николаевича Толстого, сидящий рядом с президентом, не сделал много доброго для русской литературы. Сделает! Но другое беспокоит. Путин похвалялся, что ни одной книги про себя не прочёл… Ну, не все же книги про него хвалебные, на которые времени жаль. А критика книжная очень даже полезна. Это не газетное тявканье. Во-вторых, читает ли Путин какие-либо книги вообще, один Бог знает, а нам неведомо. Спорт у него всегда на языке, а про литературу я от него слова не слышал. Он её в министерство цифры замуровал, книжульки! – язык у неё вырвал, заменив духовное общение фанфарными книжными выставками. – Усмехнулся. – Литературный маскарад.

Культурную дистанцию держит. Не понимает, что войдёт в историю тюремщиком русской литературы. Ни единого живого слова о ней не сказал, а! В президентской библиотеке уже лет десять никого не принимал. В неё и не заглядывает, наверное. Новые книги необрезанными стоят, вернее, теперь-то все в плёнке. Чувствуется, ни по службе, ни для отдыха библиотека ему не нужна. Так, для порядка держат… Вот, Андрей Викторович, и ответ, отчего у людей охота читать пропадает.

Цветков, уловивший лишь часть из сказанного, рубанул:

– Я тоже слыхал – с места не сойти! – как он говорил, что ему плевать на всякие забугорные оскорбления. И верно, плевать!

– А мне, Григорий, не плевать, – твёрдо ответил Гостев. – Это мой президент, я его от души на Царствие благословил, а он моей гордостью пренебрегает. Ты что, главное российское ругательство не знаешь? Твою мать тронут, сразу по физиономии ответишь. А тут президента великой страны оскорбляют – и плевать! Эрдоган за карикатуру в суд подал, вся нация турецкая возмутилась. А нам – плевать. Читал бы побольше, понимал бы получше, что для народа авторитет царя важен. А он, вишь, какой удалой: про себя книг не читает, на оскорбления поплёвывает.

– Так ему что ж, на каждый чих пальцем тыкать? – не унимался Цветков, всё же немного хвативший лишку.

Галина Дмитриевна решила поддержать Гостева:

– Ну что вы, Григорий, упрямитесь? – Со смехом добавила: – Упрямый муж вечно поперёк постели лежит.

Но Иван Михайлович ответил по делу:

– Зачем же в открытую драку с подлецами ввязываться? У царя такие ответы есть, что обидчикам мало не покажется. В другой раз язык-то прикусят. А главное, народ не будет чувствовать себя оскорблённым. Ты же знаешь: нас тронут, мы умеем в зубы дать. А тут обиду за обидой проглатываем, потому что царю наплевать…

Аккорд вышел достойный памяти Донцова, и Дед подмигнул Цветкову:

– Гришка, а ну-ка долей по полной.

Когда виночерпий выполнил указание, Дед поднялся, строго сказал:

– Светлой памяти Виктора Власыча. Царство ему небесное.

На этот раз все выпили до дна.

Глава 18

После Нового года Устоев позвонил Синягину:

– Иван Максимыч, есть потребность пообщаться. За городом. – Это означало, что тема неделовая.

– Та-ак… Прибывай-ка на обед, в воскресенье. Клавдия будет рада.

– Мне удобнее после обеда, часов в пять. Да и настроение не застольное.

– Понял. Пришлю машину в шестнадцать часов, ты же по воскресеньям безлошадный.

По пути Пётр Константинович ещё и ещё раз обдумывал предстоящую встречу. Разговор затевался необычный, Синягин будет поражён. Но, во-первых, без Ивана Максимовича тут никак не обойтись, а главное, именно с этим бывалым, прочным мужиком, познавшим и святое товарищество и людскую неправду, сполна владеющим опытом жизни, можно посоветоваться по жгучим и жгущим вопросам. Привычное Устоеву военное мышление уподобляло беседу с Синягиным своего рода стратегическому предполью. Формально она ничего решить не могла, но от того, как она сложится, как повернётся, удастся ли им найти общий язык, поймёт ли Иван Максимович суть дела, угадает ли глубину стратегического замысла, – от этого будет зависеть дальнейший ход устоевской жизни. Вспомнился Высоцкий: «По обрыву, по-над пропастью, по самому по краю». А ведь так оно и есть. Он, Пётр Константинович Устоев, волею случая оказался на самом краю, по-над пропастью, куда при поражении может рухнуть и разбиться в осколки его судьба.

Но без самооглядки, открыто, положа руку на сердце, как на исповеди, говорить нельзя. В карете четвернёй не подъедешь, покровы нужны. Глубокий манёвр задуман.

Как всё сложится?

Они сели в глубокие, на «аглицкий» манер удобные каминные кресла перед ворковавшим, весело порхавшим по сухим полешкам огоньком, жару почти не дававшим. Его тепло и не требовалось, дом отапливала газовая котельная. Красивый большой камин с кованой решёткой – для уюта и полумрака. Между креслами наборный столик с бокалами, початым коньяком.

Сперва по капельке выпили за встречу.

– Ну что, Пётр Константинович, Трамп уже не пишет в Твиттер и не пляшет твист? Если с военной колокольни, чего ждать? Кстати, может, тебе итальянского «Кьянти» плеснуть или испанского «Риохо»? Для бужеле не время, а «Вдовы Клико» нет, не обессудь.

Без галстука, в сером гражданском костюме нараспашку, пошитом по его статной фигуре, Устоев выглядел элегантно и в то же время неофициально, вровень с Синягиным, облачённым в просторный домашний свитер. Тет-а-тет они уже давно общались на «ты», и генерал ответил: