– Кажется…
– Не кажется, а точняк! – капризно поправил грудной девичий голос.
За лежавшим на боку сыном Мария не видела девчошку. Увидела лишь, когда та, проговорив, в назидание столь основательно дёрнула согнутыми двумя пальцами за нос Джи, что тот ойкнул.
– Выключи же! – в один голос крикнули и Джи, и янгица.
Мария смешалась.
Она не знала, то ли повернуться и уйти, то ли всё же сказать, зачем вошла.
– Ну и ёбчество! Может, – мокрощёлка снова весьма профессионально поймала Джи за нос, твёрдо потянула из стороны в сторону, – может, ты всё-таки соизволишь популярно объяснить своей мамуленции, что темнота – друг молодежи?
Боже, как она таскает его за нос… И кто?
При облаве на наркоту Джи выскреб эту пигалицу в какой-то тайной ночлежке. Не то в «Белой смерти», не то в «Доме всех новых начал», не то в «Конце всех начал»…
Эта кручёная коза ему глянулась. Он ничего не придумал лучшего и вместо фараонки[416 - Фараонка – отделение полиции.] повёз её к себе домой.
Дорогой она тогда пела:
– Заче-ем люби-ить,
Заче-ем страда-ать,
Коль все пути-и
Ведут в крова-ать?..
– А ты хохмогонка, – похвалил он. – Притопила муму[417 - Притопить муму – принять наркотик.] и фестивалишь теперь по полной?
– Как видишь… Вся в пожаре…
– Скажи, тебя устраивает роль моей заложницы? – спросил Джи.
– Заложницы-согревушки?
– Да.
– Условия?
– Я не даю делу ход. А ты, подружка-лягушка, раз в неделю, по средам, прибегаешь ко мне на полежалки…
– На приём с коктейлем?
– Ну!
– Не откажусь и чаще. Ты такой умнявый. Много читаешь?
Он расхохотался:
– Очень много! За всю жизнь одолел целый заборный романище! Из четырёх букв! Не считая мягкого знака. И запомнил весь наизусть. Роман называется «Даша». Слушай же меня внимательно… «Даша! Дашь, а?» – «Да». – «Ша!»
Мария никогда не видела эту сойку в лицо. Зато вчастую видела её со спины – уходила от сына по утрам.
Не сльшала её голоса.
Но вот услышала. Дожила до счастья.
– Джи, – потухшим голосом проронила Мария, – у нас пропал дедко.
– А я тут при чём? – поморщился Джи. – Что я, бюро находок? – Уныло потянулся к пиджаку, висел на спинке стула, просторно раздвинул нутряной карман большим и указательным пальцами, сосредоточенно посмотрел на дно кармана. – Здесь его, как вижу, нету. Может… Может, перед сном качнул прогуляться?.. А? Чего раньше времени гнать волну?
– Так уже поздно!
– Ну и что? Он не бесогон какой трёхлетний. Ему можно разрешить погулять и подольше.
– Да кончай ты трёп! Как быть? Усоветуй что-нибудь…
– После семи, может, что и посоветую. А сейчас не мешай нам входить в столбняк.[418 - Входить в столбняк – наслаждаться.] Не могу я сразу два дела делать хорошо. Тебе не кажется, что я и так уже весь в работе? – лениво хлопнул по замку девичьих рук у себя на шее. – Мамунцуня, пока ты свободна. Чао, какао!
Про себя Петро обругал Джи тупым, как колун, и пустым, как куль дыму, и, ничего не говоря, поплёлся за Марией, звавшей рукой следовать за ней.
Они шли в её ювелирную лавку.
По мере того как приближалась туго черневшая в конце коридора тесная дверь в лавку, Мария подтягивалась всё более, гордовато выпрямлялась. Петру подумалось почему-то, что и змея выпрямляется, когда вползает в свою нору.
В лавке откуда-то сбоку тревожно мерцало красным.
Витрины, полки мёртво отсвечивали драгоценными камнями, поделками. Всё переливалось, блестело, загадочно играло.
Невесть почему ей вспомнилось, что вот это забившее всю лавку чужое, бродвейское, золото взяло у неё мужа, сломало, раздавило её саму, и ей стало как-то жалко себя.
– Последняя ночь, Петруччио, – тихо проговорила она. – Сухарь… Сколько же тебя размачивать?
Он понуро молчал.
Среди этого тоскливого, холодного великолепия она долго, жалко смотрела на Петра и, тяжело, по-бабьи взвыв, виновато приникла к жаркой глыбе его плеча.
"Одна… Совсем одна… Как сорока на берёзке…"
От матери она слышала, что славянский мужик ласков, нежен, прямодушен в любви; он не обидит платой за радость, как за проезд на такси.
Хотелось ей хоть последний рассвет встретить вместе с Петром. Навсегда хотелось оставить подле себя Петра в его ребёнке.
Вслух же она просила, взрыдывая:
– Бери на память… Что только на тебя смотрит…
– Ловлю на слове… На меня вся лавка весело уставилась, – пробовал он шутить в грусти.