Поезд до станции Дно

– Что же вы хотите от немцев? У них всегда дисциплина и палка были одно и то же, – отвечал ему господин демократичного вида с усиками а ля Габриэль Лёвьель[8 - Позже получил известность под псевдонимом Макс Линдер].

– Однако порядок-с, доложу я вам… Да что же, господа, может и нам не мешало бы иной раз… Сами ведь рассказывали, как накинулись эти… студенты или ещё там кто на офицера – инвалида с войны, – возражал малярийный, обращаясь к переодетому городовому.

– Ну, уж теперь после девятого января и думать нечего. Теперь чуть что – и вспоминают. Теперь с энтими только здрасте, да пожалуйте, да мерси-пардон. А чуть что – сразу и палач, и кровопийца.., – смущённо отвечал тот.

– Вы бы это, того… потише, – толкал его локтем кум.

– Гм… Да вот – дожили… Тебе будут в морду плевать, а ты и не утрись даже, не говоря о прочих мерах… А мне сдается, это жидовские происки. Ну, мыслимое ли дело – в воскресенье, с хоругвями, портретами царя, да ещё поп энтот во главе. А Государя-то в столице и не было… К кому же шли? – оправдывался городовой.

– Кто ж тогда приказ стрелять отдал? – удивлялся с усиками.

– То-то и оно… – кряхтел городовой.

– Да ведь только какой-нибудь дурень не знает, что все эти «революционные» кружки на фабриках – не что иное, как глупейшая затея московского начальника департамента полиции генерала Зубатова. Хотели, дескать, выявить заговорщиков.., – выпалил малярийный.

– А вышло вона как.., – развёл руками городовой.

– А вышло так, что народ против Государя настроили. Гапошка ведь засланный, – оживился кум. – И то, какой он священник – одно обличье. Ряса и та краденая – из церкви. Он, говорят, уже не то в Женеве, не то в Париже. В цивильном костюме, брит и пострижен.

– Так ведь, господа, – не выдержал городовой, – никакого расстрела на Дворцовой площади не было!

– Как же так?

– Это наверное?

– Доподлинно-с! На Петербургской стороне боевики, которых вёл провокатор Гапон, обстреляли полицию. А те – в ответ. Нешто им ждать, пока их перещёлкают, как кур? Да ещё на Васильевском острове постреляли друг в друга.

– А откуда же жертвы?

– Так ведь то уже наутро расклеили везде заранее заготовленные листовки, где говорилось о сотнях убитых.

– Да-да! А в либеральных газетёнках – так и о тысячах!

– Да-с, а ничего такого не было. Да вы сами подумайте – расстреляли сотни людей, а ни похорон больших, ни такого количества родственников нет – у кого погиб кто-то. Ну вот вы знаете родственников, хоть одного погибшего?

– Нет-с…

– А вы?

– Нет, вроде…

– Вот видите!

– Вот я и говорю – жидов это дело рук. Околпачили народ, настроили против Государя.

– Вот вам и причина еврейских погромов – сами виноваты-с, понарожали революционеров…

– Да ведь в газетах опять же пишут, что погромы правительство организует. Вот как всё запуталось.

– Чертовщина…

– А вот наш народ хоть и подлец, и шельма изрядная, а доверчив порой до глупости.

– Особливо когда за веру, да за Царя.

– Да! Государь для него, что отец родной – накажи, ежели за дело, но и справедливость восстанови!

– Да, это у немцев всё по закону, а у нас закон один – правда.

– Правда то, – останавливал их малярийный, – видите ли, что вся эта шкурная общественность кричит, что война, дескать, несправедливая, что её затеяли родственнички царствующей особы, а вот, поди ж ты, ещё перед самой войной наши, желая предостеречь японцев от активных боевых действий своей мощью(!), открыто допустили японскую и прочую иностранную прессу на кораблестроительные заводы. Естественно, под видом корреспондентов прибыли военные специалисты, которые с дотошностью и большой точностью определили состояние российского флота и сроки постройки новых кораблей. И, сделав выводы, скорректировали и ускорили планы ввода в строй своего нового флота.

– Да-с.., – только и изрёк городовой.

– Прямотой и открытостью русских пользуются, как наивной доверчивостью невинной барышни. Между прочим, у того же господина Куприна вышел нынче замечательнейший рассказ «Штабс-капитан Рыбников». Не читали? В журнале «Мир Божий».

– Да как же-с, – спохватился усатый, сидевший до этого с отсутствующим видом Имел удовольствие. Тут он на удивление высказывает взгляды прямо противоположные тем, что излагал в «Поединке», – обличает беспечность, головотяпство и разгильдяйство и призывает к патриотизму и бдительности.

– Вот-вот…

– Измена кругом…

– Говорите уж прямо – предательство. А ещё говорят – царская Россия зачинщица войны.

– Когда мы уже перестанем всем доверять и открывать перед всеми объятия?

Оскорблённый, уязвлённый в самую душу, взволнованный до крайней степени происшедшим инцидентом, Макаров шёл, ничего не видя перед собой. Собственное бессилие, и бессилие тех, кто полил своей кровью маньчжурскую и китайскую землю, чьи тела покоились на дне Цусимского пролива и Жёлтого моря, душило его, сжимая грудь и не давая пробиваться воздуху в легкие. Поэтому он не заметил, как и откуда перед ним возникла грязная, оборванная нищенка. Она была одета странно даже для нищенки – в мужское платье, но Макаров почему-то сразу безошибочно догадался, что перед ним женщина, или, вернее то, что раньше было женщиной. Она смотрела на него не умоляюще-жалобно, как делают большинство нищих. Взгляд ее лихорадочно горящих глаз вначале казался безумным, но это безумие пронизывало находящегося под ее взглядом, она словно читала чужую судьбу, вглядываясь сквозь время.

– Тебя обидели, солдатик, – заговорила она, гипнотизируя Макарова, – тебе плохо? Я дам тебе пятачок – ты его береги. Он поможет тебе… – ничего не осознавая, Макаров взял у нищенки пятак и сунул его в карман галифе. – Уезжай отсюда, солдатик. Чёрный город. Здесь против царя пойдут и против Бога! Страшно будет. И сами убоятся содеянного. За это у города святое имя отнято будет и именем сатанинским наречется. За то расплата страшная придет – глад и мор великие, тем только грех свой окупят.

У Макарова перед глазами всё поплыло. Возникли страшные картины: оседающие в облаках пыли храмы, рушащиеся дома в Петербурге, лежащие на улицах трупы людей. Он мотнул головой, пытаясь отвести наваждение, и очнулся. Нищенки уже не было. Да и была ли она вообще? Или это расстроенные фронтом и последними событиями нервы сыграли с ним злую шутку. Он огляделся и увидел, что стоит напротив Казанского собора, мимо которого уже проходил. Макаров понял, что шел не в ту сторону. Он быстро и широко перекрестился на крест собора и зашагал в обратную сторону.

«Стало быть… нищенки не было… И видения эти – так… от расстройства. Нервы, – решил он и вдруг хмыкнул и воспрянул духом. – Хватит, навоевался. Пора тебе, Роман Романович, домой, пора».

На Знаменской площади у вокзала Макаров замедлил шаг возле безногого нищего в солдатской форме. Безногий, сидя на деревянном самокате, пел под гармошку песню, уже ставшую популярной, о моряках только что закончившейся войны, это был один из её многочисленных вариантов:

Рычит орудий злая свора,

Шипят шимозы над водой,

А молодого комендора

Несут с пробитой головой.

Но в нас отвага не погибла,

Хоть ждет соленая вода.

Орудья главного калибра