Повитель

– Накинь хоть на плечи, бесстыжая, – сказал ей Гордей, сдернув с гвоздя полушубок.

Брат Гордея и военные внимательно осмотрели избенку, заглянули под кровать, слазили даже в подпол.

– Да что это, господи?! – выдавила наконец из себя Марья.

– Муж-то пишет? – вместо ответа спросил брат Гордея Зеркалова, оглядывая Безрукову цепкими глазами.

– Пишет… редко только…

– У нас в деревне, господа, дезертирующих нет… – сказал староста Гордей, обращаясь к военным. – Если появятся, я и сам… А неожиданная проверка… да, нужна… Слежу строго, с усердием… А все ж таки можно и не углядеть… Потому благодарствую за помощь…

Гордей говорил, заметно волнуясь, противно изгибаясь перед людьми с погонами, беспрерывно оглядываясь на брата, как бы ища поддержки.

Один из военных, тощий и желтый, как высохшая селедка, все время морщился от слов Гордея, дергал рыхлой щекой, потом сказал раздраженно:

– Да не мешайте же, прошу вас… Благодаря вашему «усердию» ссыльный Семенов сбежал…

– Виноват, недосмотрел… Но ведь тих, покорен был, исполнителен… Кто бы мог подумать!.. О побеге я в тот же день доложил. И о дезертирах, если такие появятся… будьте покойны…

Военный прижал ладонь к щеке, словно у него заболели зубы, и отошел от Гордея.

Утром деревня гудела. Оказывается, не у одной Марьи Безруковой побывали ночные гости.

Понемногу волнение, вызванное ночным обыском, улеглось. И снова над Локтями установилась тишина.

* * *

Похоронив жену, Петр Бородин ходил по земле прямо и молодо, будто сбросил с плеч гнувший к земле груз.

– Так-то, сынок… Теперь возьмем свое… – сказал он Гришке, возвращаясь с кладбища.

И начал брать…

На несколько дней старик уехал из Локтей. Вернулся в новых запыленных сапогах из толстой юфти, в добротной суконной паре. Пиджак висел на нем, как на колу, и тоже пропылился насквозь. В новую, купленную где-то бричку-пароконку были запряжены два свирепых, точно звери, жеребца. Третья лошадь шла позади, мотая головой, пытаясь оборвать ременный повод.

Когда ехал по деревне, провожали Бородина завистливые, изумленные взгляды, тихо переговаривались меж собой бабы и старики:

– Смотри-ка! Землю купил, а теперь вот… Неужели с самогона разжился?

– Теперь гадай с чего…

– Гордей Зеркалов, поди, знает! – ввернула Марья Безрукова и, не стесняясь, по-мужицки выругалась.

– Чего лаешься? – заметил ей Демьян Сухов, поплевывая подсолнечной шелухой под ноги женщин. – Может, еще поклониться придется Бородину, как подопрет нужда.

– Вот, вот… Уж и защитники у него объявились!.. Все вы сволочи, – сказала женщина и снова выругалась. – Пес пса не тронет, только обнюхает да порычит… А поклониться – кому я не кланялась? Нужда заставит и ноги ему целовать. Жрать-то надо…

Однако никто, кроме Алексея Лопатина, не осмелился подойти к Петру, выпрягавшему лошадей возле своей избушки.

– Где таких купил? – спросил Лопатин, кивая на лошадей.

– Где купил, там уж нету их…

– Н-да… Ничего коняшки… Кровь играет… Только где держать будешь? Твоя изба и под конюшню не годится…

– Ничего, твоя подойдет. Куплю… для коней. А для себя дом построю.

– Ну, ты! – воскликнул Лопатин. – А говорил – на землю еле наскреб, до смерти долги платить будешь. Хитер!..

– Какая хитрость? Покойница Арина – она хитрее была… и умнее… Кубышку завела и утаить сумела до самой смерти…

– Ври поскладнее, – попросил Лопатин.

– Я тебе не поп Афанасий… Не веришь, так нечего со словами лезть, – отрезал Бородин, но тут же смягчился, спросил: – Что ты все на меня, Лексей Ильич? Теперь времена какие!.. Человек за человека держаться должен, а ты… Зайди лучше, обтолкуем кой-что…

– О чем это мне толковать с тобой? Земли продажной нет у меня больше.

– Ну… все-таки… Может, и найдем о чем…

Лопатин просидел у Бородина допоздна. Когда уходил домой, Гришка, все еще крутившийся возле лошадей, услышал его разговор с отцом.

– Ты, Петр, мужик с таланом, верно… Но уж шибко злющий… – говорил Лопатин тихо, поучающе. – Ну, собаку по злости ценят, а человек должен быть всегда с приветливостью… Так-то лучше, способней… А то наживешь недругов… А зачем они тебе? К человеку если с приветом, так он вспомнит обиду, вздохнет, да не выскажет людям…

– Благодарю, Лексей Ильич, на добром слове… Истинно: к людям с улыбкой, и они с добром. Как вот мы с тобой… – заискивающе бормотал отец. Гришка даже поморщился, подумал: «Сапоги еще оближи ему, как Зеркалову…»

– Земли тебе я еще уступлю, коли потребуется, – продолжал Лопатин. – И лесу на домишко продам. А вот насчет лавки – зря твои планы. Я добрый совет говорю… Ты пойми: зачем две лавки в Локтях, когда у меня одного покупателей нет? Ну, откроешь лавку, потратишься… А выгоды ни тебе, ни мне… Убыток – и все. Понял? Да и чем сейчас торговать? Товару нет.

– Как не понять… Верно, пожалуй, – согласился отец.

Оставшись вдвоем с Григорием, отец кивнул в сторону, куда ушел Лопатин:

– Видал, сынок? Лавку-де не открывай… Хитер бобер! Ан ничего! Как-нибудь прижмем тебя… Дай только срок.

– Планы у тебя, батя…

– Подходящие, сынок, планы. Развернемся…

* * *

…Быстро, как бурьяк после дождя, начал подниматься, набирать силу Петр Бородин. Чувствуя, что Зеркалов да и Лопатин стали вроде бы как своими людьми, он уже не боялся людского любопытства, повел себя так, будто сроду водились у него деньжата. К осени на берегу озера отстроил просторный двухэтажный сосновый дом на каменном фундаменте. Вверху стал жить сам с сыном, а внизу подумывал все-таки открыть со временем лавку.

Рядом с домом старики плотники, нанятые Бородиным, достраивали завозню. А еще немного погодя эти же старики вместе с молодыми солдатками стали возить сюда тяжелые мешки с пшеницей первого урожая на купленной у Лопатина земле. Петр Бородин в эти страдные дни, кажется, не ел и не спал, бешено мотался от тока, где лошадьми молотили пшеницу, до завозни. Зорко следил, чтобы ни одна горсть зерна не просыпалась, не попала в карман работников.

– Видел, сынок?.. Собственный хлебушек-то! И себе и продать хватит, – говорил старик Григорию, погружая обе руки до локтей в зерно, засыпанное в сусеки. И голос его дрожал от жадности, от радости…

«Оборотистым оказался Петр Бородин, сумел вывернуться из нужды, взял верх над жизнью», – так говорили теперь про него в Локтях.

А Петр, помня, очевидно, совет Лопатина, сделался вдруг ласков да угодлив с любым. Приходили просить денег взаймы – он тотчас доставал кошелек. И, отказываясь от благодарности, говорил: