Дом толерантности (сборник)

Время поджимало. Впереди нас ждала встреча с деревней Вахрево. По частым тревожным взглядам Владимира Алексеевича в ту, родную, сторону, я догадался, что он и торопится, и переживает. И как тут не волноваться, если судьба 30 лет отводила его от поездки на малую родину.

– Душа истосковалась, – признался Владимир Алексеевич, признаваясь Алмазовой в грехах занятости и ненужной суеты, помешавших ему раньше проведать малую родину. – Сплю порой, а Вахрево снится, зовет, зовет, зовет… А я, нерадивый, только что собрался. Наверное, Бог позвал, пристыдил, подтолкнул в дорогу. Я ведь и на могиле деда в Павлове селе тысячу лет не был.

Перед отъездом Галина Петровна сунула мне в руки пяток белых грибов. На ощупь они были упругие, холодили ладонь. Они издавали лесной запах соснового бора, который в здешних краях называют «светлым лесом». Мне показалось что эти грибы ждали меня, дышали туманами, впитывали утреннюю росистую свежесть, но за ними пришла Галина Петровна.

Длинный день сиял осенними красками. Мы ехали молча, и грустными глазами смотрели, как добрая старушка с умным лицом махала нам в дорогу, а позади нее среди густолистой сени берез огненно краснели гроздья румяных рябин.

* * *

Длинная роща нежных берез вмиг расступилась и перед нами открылось безбрежное поле, за которым виден был одинокий домик под кронами старых деревьев. Мы не ожидали скорого появления такого живописного уголка природы, требующего внимания великого художника Шишкина. Вступив на землю, я глубоко вдохнул, набрав в грудь чистого воздуха, наполненного пряными ароматами перезревших ягод и высохших трав. Рядом стояла деревня Вахрево. Глядя на нее, мои друзья Владимир Алексеевич и Алексей Михайлович, признались, что сердца у них крепко реагируют на встречу с родными местами.

– Неужели это не сон?! – вымолвил, оглядываясь вокруг, взволнованный Владимир Алексеевич. – Я все-таки дожил до этого дня…

Вдали, на лесной опушке, раскинувшейся слева от нас, показалось немногочисленное стадо коров. Рядом уныло брел пастух. Его рослый силуэт напоминал мне знакомого пастуха из деревни Труфанцево Валентина Ивановича Крыльцова. Тот всегда пас скот вдали от населенных пунктов, давая ей возможность полакомиться лесной невыгоревшей и на солнце травкой. При этом с удовольствием наблюдал, как буренки с шумом ее едят на вольном воздухе. В душе Валентин Иванович – поэт и натуралист, умеет в обычном видеть необычное. Часами сидит у норы енота и наблюдает за его утренними моционами, уходом за кожей, мордой, лапами. А между тем, жизнь его крепко и тяжко била, ломала, гнула в дугу. На войне в последние дни победного сорок пятого погиб в танке его любимый отец. В молодости сам попал под косилку, потерял ногу. Кажется, человек не смирится со своей ущербностью, с горем, сломается, а он преодолел все трудности и даже создал прекрасную семью. Ну, а любимой работой стало пастушество. Как пройдется он по деревне после долгой и морозной зимы, так услышит с чужих дворов радостное мычание коров… Это буренки, подойдя к окнам, узнают и приветствуют своего вожака.

Поравнявшись с пастухом, мы расспросили его про брошенную деревню и одинокий домик. Оказалось, что фермер, лихо начавший обустройство своего хозяйства, также быстро его и свернул, не выдержав жлобства и равнодушия чиновников. Уехал восвояси. Дом ему продать не удается уже несколько лет. Да и кому он нужен в этой глуши, еще и без электрического света и телефонной связи?!

На нашем пути этот неказистый домик с заколоченными окнами и дверью стал первым обследуемым объектом. Вид у него был жалкий, сиротливый. Осмотр его продлился недолго. Владимир Алексеевич со всех ног пустился к черемухе, схваченной со всех сторон стеной крапивы и лопухов. Среди этих зарослей стоял его родительский дом.

– Здесь мы и жили, – показал он рукой на то место, где не видно было ни одного бревна, кроме бурьяна. – Точно. Здесь!

И дальше Владимир Алексеевич загорается желанием делиться безостановочно яркими воспоминаниями. Мы с Алексеем его не перебиваем, наоборот, всем своим видом показываем, что нам интересно узнать, чем жила деревня в его юные годы.

– У нас дом был большой, бревенчатый, обитый тесом, – торопливо говорил он, взмахивая руками. – Мой дедушка Степан Федорович был до революции лесником-объездчиком. Отгрохал для себя разные постройки. Мне нравилась горница, где зимой хранилась клюква, а летом стояли кровати для отдыха. Я любил уходить туда отдохнуть. С другой стороны от горницы был чулан. В нем в основном хранились кросны, на которых мама и бабушка Матрена ткали из льняных ниток одежду – рубашки, юбки, платья. Еще в чулане было много прялок, на них зимой пряли пряжу для кросн. Между горницей и чуланом было около семи-восьми ступенек вниз во двор. Он был огромный, запирался дверью, а под крышей жили ласточки. Отец любил ласточек. Специально для них выпиливал в двери окно, через которое они влетали и вылетали.

– Во дворе, наверное, полно скотины всякой?! – поддерживаю я рассказчика.

– В деревне без животины жить нельзя. Во дворе, если входишь со стороны сеней, сразу натыкаешься на ясли для ягнят. Затем стояла корова. Она давал 30 литров молока в день. К весне, к отелу доила меньше. Затем были отгорожены поросята. И лишь в конце двора стояла лошадь. В зимнюю пору, особенно в большие морозы, мой отец вставал ночью, зажигал фонарь, керосиновый, со стеклянным футляром, выходил и давал скотине сена. Говорил, что если скотина ест, она греется. Бывало, вставал ночью дважды и опять подкармливал. Чтобы лошадь всегда блестела, отец ее каждый день чистил. Мама ухаживала за коровой.

– Мне отец тоже про дом говорил, – вступает в разговор Алексей Михайлович. – Ему нравилась зимовка, а еще большая печь.

– По соседству с нами жили Кузнецовы-Абрамовы, – продолжал говорить Владимир Алексеевич, не отвлекаясь на реплику родственника. – Так как у нас в деревне был обычай звать детей не по фамилии, а имени дедушек, то соседей мы звали Абрамовы, а они нас – Степановы, ибо дед у нас был Степан. Между домами была выкопана канава для стока воды, и через эту канаву к соседу был построен мостик. По бокам канавы были посажены липы, кусты акации, а к пруду, к деревне – белая сирень. Под окнами тоже росла сирень, огороженная заборчиком. Весной от нее стоял такой приятный запах! На липе жили скворцы в отцовских домиках. Около липы красовалась лавочка. На ней всегда сидела мама и ждала гостей. Часто к ней приходила ее родная сестра Фиона, которая проживала в Андреевском за рекой Устье. Я тоже с мамой ходил в Андреевское к тете Фионе в гости. Там была церковь. После чаепития с пирожками с капустой и с ватрушками мы шли молиться.

Наша дружная компания огибает черемуху и медленно движется в ту сторону, где по указанию Владимира Алексеевича располагался двор дома. Так как говорил только он один, мы продолжали быть слушателями.

– Отец гордился тем, что наша семья росла в достатке. Под горницей у него хранилось много продуктов – чан-бочка грибов, чан-бочка огурцов, чан-бочка капусты. В чан брусники обычно клали яблоки сорта «белый налив», после мочения они становились красными. Яблоневый сад занимал огромное пространство. В середине его был вырыт погреб, выполняющий роль летнего холодильника. Еще отец любил ездить в район, откуда привозил для семьи мешок соли, пару бидонов масла, кульки с ржаной и пшеничной мукой.

Владимир Алексеевич повел нас дальше, туда, где рос яблоневый сад. Там жил когда-то своей полезной жизнью овинник. Крестьяне косили на нем траву два раза за лето.

– Эта трава была особая, – хвастается рассказчик. – Ее берегли только для молодняка, для ягнят и телочек. За овинником слева был пруд. Его каждый год чистили мы и Абрамовы. Две семьи и пользовались им, в основном поливали садовые культуры. Дальше стоял сарай, забитый сеном. Потом тянулось картофельное поле, а за ним расположилось здание риги. В нем находилась печь. Ее затапливали тогда, когда нужно было высушить снопы-пучки хлеба для обмолота. Видишь, Анатолий Николаевич, я все помню, будто и не уезжал отсюда. В конце деревни стояли две житницы. Вон в той стороне. Житница была построена на столбиках, чтобы туда не могли попасть мыши. Мы, мальчишки, лазали под нее, играли, там было просторно. Внутри помещение разделяли сусеки, за перегородками лежало разное зерно. В житницу имел доступ только мой отец. Рядом находился сарай, где хранились плуги, борона, косилки, сани, тарантас, дровни.

– Сани мастерил отец? – интересуюсь я.

– Нет, они делались специально на заказ, – весело отозвался Владимир Алексеевич. – Батя-отец очень любил ездить на саночках. Они были красивые, темно-коричневого цвета, со всех сторон расписаны цветами. Одно сидение находилось впереди, и два сзади. Бывало, отец утром в воскресенье запряжет лошадь в саночки и кричит: «Ну, сынок, собирайся, поедем в церковь в село Павлово».

– Дядя, а покажи, где чьи дома стояли, – попросил Алексей Михайлович. – Я последний раз в деревню приезжал из Ярославля, кажется, в 1969 году, и уже не помню, кто и где жил.

Владимир Алексеевич повел нас в центр деревни, развернул лицом к одиноко стоящему заколоченному фермерскому дому и начал палкой на песчаном полотне засохшей лужи рисовать карту бывшего населенного пункта. Он по-прежнему вел себя с нами как экскурсовод очень дипломатично, хотя немного строго и сухо. На смуглом лице блестели глаза то робкие и недоверчивые, а то веселые и озорные. Мне он нравился отсутствием кокетства и резкостью суждений.

– Начну с крайнего дома. В нем жили Зайцевы. Хозяин – Василий Иванович ростом был маленький. Старенькой дом снес, построил новый. Три окна по переду. Четверо детей имел. Другой дом – тоже Зайцевых. Между домами росли огромные березы. Далее идет дом Абрамовых-Кузнецовых. У хозяина Алексея было четыре окна по переду. Он не любил собак. А у нас жила дворняжка. После травли наших собак были случаи, когда отец и сосед Абрамов дрались Отец был горяч в драке и всегда выходил победителем. Старший сын Алексей Абрамов служил в Бресте. Когда фашисты напали на город, то он, безоружный, отступал вместе с армией, а потом бежал в деревню. А вот другой брат Григорий, красивый такой, степенный, до конца воевал сапером и погиб… Дочь их Лида была красавицей, к ней все парни липли… После их дома стоял наш. Мама была по фамилии Бородулина, а отец – Карачков. Он закончил ростовскую земскую школу. За хорошую учебы имел похвальный лист. При смене документов наша фамилия изменилась на Крячковых, а звали нас Степановы, по дедушке Степану. У родителей было шестеро детей, я последний.

– А где жили Павловы? – спрашиваю я, вспомнив почтальоншу, которая приносила в наш дом в Редкошове газеты и письма.

– Не было у нас таких..

– Как так? Галина Васильевна Павлова ходила с толстой сумкой на ремне по всем деревням. Лучший почтальон района. Она все шутила, когда приносила мне книги, заказанные в районной библиотеке: «Я земной шар, наверное, уже не один раз обошла». А какая рукодельница была! Я часами любовался ее вышивками. Родом она из Вахрева, но вышла замуж и переехала жить в Новоселку.

– Их дом – крайний, на втором посаде стоял. У них, у единственных, в деревне перед окнами росла коринка. Мы лазали за ягодами, а отец их выбегал из дома и прогонял нас палкой. За Павловыми жили Репины. У них было три сына и дочь. Двое сыновей – Павлик и Сергей – погибли на войне. За Репиными жили Кузнецовы-Сергеевы. Дом на четыре окна по переду. Семья у них была самая большая в Вахреве – семь человек. За рождение седьмого мальчика Сашу государство выделило им 2000 рублей. Мать поехала тогда в Ярославль и накупила подарков. Сашу мы прозвали «Двухтысячник»… За Кузнецовыми жили Крячковы-Семеновы, а дальше – Блохины, Лаврентьевы, Крячковы-Васильевы, Осиповы… С Васильевыми мы дружили семьями. Василий Васильевич был моим крестным. Добрый дядька, всегда и во всем мне помогал. Да, чуть не забыл, во дворе Блохиных был колодец с чистой водой. В семье росло трое детей. За одноклассницей Ольгой, интеллигентной барышней, любящей хорошо одеваться, ухаживал преподаватель школы из Павлова села Николай Васильевич. Он был инвалидом. Но приходил на больных ногах в Вахрево и играл на вечеринках допоздна на балалайке. К нам в Вахрево поплясать и попеть приходили тогда и мальчишки из других деревень – из Реброва, Рудакова, Сикачева, Редкошова.

– А где находился дом Мерекиных? Я писал о Валентине Михайловне в газете, о ее маме, которая работала на ферме. Она то ли в шутку, то ли всерьез сказала, что за 20 лет до войны в Вахрево заглядывала ясновидящая. Она предсказала, что деревня станет бедной, а потом начнёт сиротеть и умрет. Так и вышло: Вахрево пропало первым в районе. У Мерекиной тоже взяли отца на фронт. Она помнит, как с сестренкой шла провожать его до конюшни, а он все оглядывался и махал. С войны он не вернулся. Из игрушек у нее был лишь тряпочный заяц, набитый опилками. А ее братья играли с тараканами. Запрягали их и заставляли тащить спичечный коробок. Жили тяжело, голодно. Чтобы не умереть, ели ляву, щавель, кашку, листья с липы. Больше всего любили ситарь, росший в реке. В школу она вначале ходила в деревню Реброво, а потом в Павлово село. Кстати, я тоже в первый класс ходил в Ребровскую школу.

– Я тоже там учился, – старательно выговаривая слова, заявил Владимир Алексеевич. – Грунтовая дорога на Реброво, кстати, вот здесь была проложена – между домом Зайцевых и Абрамовых.

Он прошелся по заросшей травой дороге взад-вперед, напоминая себе о далеком детстве. Несмотря на то, что ни домов, ни начальной четырехклассной школы в Реброве давно нет, мы мысленно представили, как по утрам спросонок собирали сумку с книгами и очень неаккуратно, роняя горшки, опрокидывая ведра, спешили на учебу. Я ходил в ту школу всего лишь год, но весь ее интерьер запомнил до мелочей. Большой глобус на шкафу. Портреты писателей на стене. И тяжелые парты на дощатом полу. Учила нас молодая красивая учительница. Она была умна и доверчива до излишества. Оставленные на столе учебники мы прятали, а она доставала новые. Сторож кричал на нас, и губы у него белели от злости.

После грустных откровений, посвященных школьным годам, Владимир Алексеевич перешел на более трагические воспоминания.

– В 1929 году в деревне начали создавать колхоз. Всех жителей созвали в крайний дом на собрание. Наша семья в то время жила чуть лучше других, и кое-кто называл нас кулаками. Василий Иванович Зайцев при всем честном народе обратился к моей маме: «Ну, Мария Александровна, мы как примем тебя в колхоз, все имущество отнимем, а тебя в Сибирь сошлем». Отца на собрании не было. Он тогда работал в Ярославле на резинокомбинате и жил в общежитии. Моя мама не выдержала и заявила в ответ: «А раз так, то я в колхоз и не пойду!». Встала и ушла с собрания. С того дня наша семья не состояла в колхозе, жила до поры до времени единоличным хозяйством.

– Под раскулачивание ваша семья не попала…

– Бог уберег. Но ягнят отняли. Помню, приехал по доносу к нам офицер НКВД или ГПУ. Холеный такой, весь в ремнях с портупеей. Хотел забрать корову, но она оказалась старовата. Пошел во двор за ягнятами. Мать мне велела бежать, загнать ягнят и закрыть ворота с обратной стороны вилами. В то время взрослых за сопротивление арестовывали, а детей прощали. Я успел все сделать. А офицер с разбегу выбил ворота. Я отлетел с вилами в стойло с коровой. Он долго орал и хотел заколоть меня вилами. Но я объяснил ему, что пытался лишь закрыть ворота. Офицер рассмеялся и увел всех наших пушистых ягнят. Мать весь день плакала. А мне долго виделись белые зайцы на мосту… Я чуть не сошел с ума, пока меня не свозили в церковь.

– Чем жил колхоз?

– Первые годы, когда колхоз состоял из одной деревни, все жили хорошо. Председателем избрали делового мужика Константина Рыжова. У него по тем временам было хорошее образование – десять лет учебы… Наш сосед Михаил был бригадиром. Урожаи собирали огромные. Житницы были полны зерна. Картофель некуда было девать, у всех подворья забиты. Некоторые колхозники возили картофель на продажу, другие скармливали его скоту. Однажды председатель Рыжов решил поставить в деревне ветряную водокачку. У нас отсутствовала питьевая вода, брали ее из пруда. Он съездил в Москву и привез геологов. Рыжов все делал сам, привлекал мужиков. Поставили вышку. После бурения обнаружили воду на глубине 60 метров… Поставили ветродуй на бетонные опоры, и появилась отличная вода. Для охраны ветродуя был приставлен человек, чтобы не допустить поломок и воровства гаек.

– А когда колхоз стал разваливаться?

– После того, как начали объединять деревню с деревней. Забивали людей налогами. Гнали на работу в другие деревни. Недовольные колхозники роптали-роптали, а потом стали уезжать в города. Их не пускали, а они кое-как выписывались и пускались в бега. Мой отец вынужден был поступить на работу в лесничество. Мы с братом помогали ему делянки очищать. Моя сестра Лиза уехала в Ярославль и устроилась на работу на кордную фабрику. После окончания школы я тоже уехал. Трудился в Ярославле, а всю жизнь тянуло сюда.

Пока Владимир Алексеевич неспешно вел свой долгий рассказ о деревне, Алексей Невиницын признался мне, что в его душе не раз дрогнули невидимые нити, он пытался тоже поделиться воспоминаниями, но молчал, лишь изредка помахивая сорванным у дороги тысячелистником с желтыми цветками-пуговицами. Он добродушно смотрел на дядю, видя его сухие губы, лицо, освеженное ветерком, и у него опять дрогнуло сердце. Пришла пора прощаться.

Рядом с деревней прошло стадо коров. Пастух тихо напевал неизвестную грустную песню, которая долетала до нас, размягчая уставшие сердца. Коровы смачно жевали, шурша вырванными из земли клочьями травы.

– Мала деревенька, а какая богатая история, и каких замечательных людей она взрастила! – сказал Алексей Невиницын, подняв голову и окинув напоследок окрестности вымершей деревни. – Недавно получил из Омска книгу, а в ней очерк про нашего родственника Андрея Дмитриевича Крячкова. Он – известный ученый и педагог, профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки и техники РСФСР. Самый большой след оставил в архитектуре, построив в Томске Дом науки, университетскую клинику, а в Новосибирске – кинотеатр, Сбербанк, торговый корпус, поликлинику. По его проекту возведены жилые дома в Барнауле, Тобольске, Чите, Бийске, Свердловске, Омске. А родился он в Вахреве 24 ноября 1876 года. Его отец умер, когда Андрею исполнилось шесть лет. Жить было тяжело, и мать отправила сына к своему брату в Выборг. Так деревенский паренек и пошел открывать путь в науку.

История с пришедшей по почте книгой мне была хорошо известна. Ее написал мой коллега по парламенту, депутат Государственной Думы от города Омска Иван Кириллович Викторов. Я его знакомил с Невиницыным, когда тот писал книгу. И вот имя выдающегося ученого, прославившего свою деревню, звучит рядом с тем местом, где стоял дом его родителей.

Владимир Алексеевич низко склоняет голову к родной земле. Прощальные секунды длятся долго, напряженно. Кажется, эта отцовская земля оценила в нем и раскаяние, и простодушие молодости, и доброту.

Теперь наш путь лежал на Алмазиху. Машина пробиралась сквозь заросли по разбитой дороге. Мотор ревел зверем, когда колеса утопали в громадных и вязких лужах. В одной из глубоких рытвин мы все же застряли. Яростные попытки вытолкать машину, подстелить под нее еловый лапник, раскачать, поднять домкратом, оборачивались провалом. Лужа победила технику. Единственной удачей стало то, что мы выпихнули ее назад.

Следующие километры дороги нам пришлось преодолевать пешком.

С моей рубашки стекала вода. Мы так усердно толкали машину, что брызги из лужи испортили нам не только настроение, но и одежду. И потому единственным моим ощущением движения по жесткой лесной траве было ощущение сырости и озноба. Брюки задубели, отяжелели, в ботинках даже носки стали мокрыми.

– Может, вернемся? – пробормотал Невиницын.