Дом толерантности (сборник)

– Односельчане сами занимались раскулачиванием?

– Самое обидное то, что раскулачивание проводили именно свои односельчане. Некоторые из них жили чуть беднее нас. Но всех, видимо, обуяла возможность нажиться, урвать чужой кусок. Мы с мужем тогда только-только на ноги встали, хозяйство свое развели. Муж по вечерам валенки катал. Любая лишняя трудовая копейка потом доставалась. У нас было две лошади, за них мы и поплатились.

– Кто же руководил раскулачиванием? Сегодня этих заблудших тоже надо назвать.

– Руководил всем председатель Д.Н. Масленников. Ему помогал Чуркин.

– Кроме лошадей, что у вашей семьи еще забрали?

– Отнимать-то особо нечего было. Забрали все, что было, – швейную ножную машинку, самовар, тарелки всякие…. Шкаф утащили. Он и сейчас вроде в конторе в селе Покровском стоит. Больше у нас ничего не было. Все отнятые вещи потом продавались на торгах в деревне.

– Кто же покупал, если у кулаков отнимали, а у бедных денег не было?

Мой вопрос повис в воздухе. Мария Ивановна не смогла на него ответить. Попыталась вспомнить ее дочь, сидевшая около побеленной печки, и тоже не вспомнила. А меня интересовало, кто же стал хозяином награбленного крестьянского имущества? Был забран шкаф. Он в конторе. А где находятся тарелки, самовар, белье? И не стыдно было тому, кто покупал тарелки соседа?

Чтобы найти ответ на этот вопрос, я решил после беседы с Марией Ивановной Исаевой поискать в колхозе другого старожила. Вдруг кто-то помнит жуткие истории раскулачивания, не описанные в книгах и журналах, но сохранившиеся в памяти простых людей. Заехал в контору сельского Совета, расположенного в селе Покровском. Председатель был на рабочем месте, несмотря на то, что рабочий день закончился и на вечернем небе уже алой краской были окрашены тучные облака. Рядом с бревенчатой избой качались от ветра кроны деревьев, и я с удовольствием наблюдал, как березки кланялись березкам.

– Не подскажите ли мне адрес колхозника, который принимал участие в раскулачивании жителей ваших сел и деревень? – задал я неожиданный вопрос. – Может, кто-то раскаялся, что отнимал у Исаевых швейную машинку?

Председатель сельсовета Н.К. Сокова ушла от ответа на каверзный вопрос. У нее был на сей счет свое мнение:

– В деревне Долгополово вряд ли кто забыл тот поход против крестьян. Зайдите в дома к старикам, и они вам все обо всех расскажут. Про себя ни слова, а о других выложат любую информацию. Но я бы на вашем месте лучше повстречалась с раскулаченными. Их истории более всего поучительны и правдивы. Вчера из Ленинграда приехала Акимова, дочь раскулаченных. Ее рассказ гораздо интересен, чем воспоминания грабителей.

Тут я вынужден был согласиться с председателем сельсовета. Тем более, у нас мало кто знает и осуждает массовые и жестокие репрессии по отношению к крестьянству. За красивым лозунгом о том, что надо стереть границы между городом и деревней прятались обычные преступления. О них смело написал великий современный писатель, последний защитник русской деревни Василий Белов в романе «Кануны». Ему удалось восполнить в нашей истории многие белые пятна. Оказывается, первые концлагеря были созданы не немецкими фашистами, а большевиком Львом Троцким. В них уничтожалось трудовое крестьянство. По числу жертв репрессии против кулаков превосходят во много раз репрессии против интеллигенции в 1937 году. Позицию Василия Белова недавно поддержал на страницах журнала известный публицист, поэт Станислав Куняев. Он привел в своей статье факты, подтверждающие сознательное и целенаправленное уничтожение народно-крестьянской «ветви нашей культуры». В троцкистских концлагерях, а затем и на сталинских высылках погиб свободный, трудолюбивый и талантливый землепашец, имеющий крепкую, стержневую опору в семейном крестьянском хозяйстве. Не зря Мария Ивановна Исаева считает, что последствиями репрессий, отнявших жизнь у 20 миллионов крестьян, стало массовое вымирание деревень. На ее веку с лица земли исчезли близлежащие к Долгополову деревни Якимово, Монастырское, Иверцево, Хлобыстово, Егорьево село.

Нашел я дом Акимовых быстро. Но хозяйка его оказалась не очень разговорчивой.

– То страшное время я не хочу вспоминать, – сухо сказала она. – Живу в Ленинграде, сюда приезжаю отдыхать.

– Но это правда, что ваш отец был зачислен в кулаки и подлежал раскулачиванию? – осторожно наседал с вопросами я.

– Папа был редким, совестливым человеком. Большой труженик. И пострадал ни за что… Наша семья, конечно, имела скотину, но наемный труд мы не использовали. Когда папу пришли раскулачивать, у него были всего одни выходные брюки, сам же ходил в заплатанных. Хорошие брюки висели на гвозде. Вот их и пришли конфисковывать. Пока беднота делала обыск, папа снял плохие брюки и надел хорошие. Заплатанные повесил на гвоздь. Вот и думайте, кому и зачем нужны были репрессии против крестьянской России.

Скупым на слова был мой разговор и с жительницей деревни Псарево Марией Васильевной Запрудновой.

– Вспоминать годы раскулачивания – только слезы проливать, – признается она. – В нашей деревне хоть и стояло двадцать с небольшим домов, но жили все до революции крепко, никто не бедствовал. Бабушка, бывало, скажет за вечерним чаем: «А ну-ка, Машутка, достань с полочки баночку с денежками». Посчитает их и тем же довольным голосом заявит: «Ну, мы еще богачи». У нас свое хозяйство было, в нем и трудились от зари до зари. Я проучилась в школе мало, закончила лишь два класса, нужно было помогать родителям. Когда началось раскулачивание, наше хозяйство разорили, а одного из братьев даже арестовали. В колхоз никто из родни не желал идти, там за работу платили пустые палочки-трудодни. Но нужда заставила. Мы с мужем Василием жили дружно. Нарождались дети. Только из-за тяжелой жизни двое из них умерли. В 194

году муж ушел на войну и через год погиб в боях под Москвой. Перед уходом на фронт муж строго-настрого наказал беречь корову, она, мол, поможет пережить любые беды и невзгоды. Так и произошло. Она не раз спасала нас от голодной смерти. Приносила в дом немного деньжат. Я отдою корову, повешу ведро с молоком на коромысло и иду в поселок торговать. На вырученные деньги покупала тряпки детям.

Из рассказов раскулаченных у меня постепенно складывалось представление об одной из наиболее трагических страниц нашей истории – коллективизации. О разных аспектах ее проведения, о последствиях не только для судеб крестьян, но и всего сельского хозяйства страны. По сути, раскулачивание означало грабеж. У зажиточных мужиков отбирали последнюю кормилицу семьи – корову, дети обрекались на голодную смерть. За наличие в хозяйстве лошади репрессии удваивались, хозяев-кулаков либо расстреливали, либо ссылали в Сибирь, либо загоняли в колхоз.

Чем больше у меня проходило встреч с семьями репрессированных кулаков, тем отчетливее я понимал, почему они стараются забыть о тех несправедливых и кровавых временах. Слишком больной была эта тема. Но если пойти по пути замалчивания ее, сокрытия фактов и деталей, то никогда не разберешься в трагедии русской деревни, не найдешь ответа на вопрос, каким образом в крестьянской России крестьянство как класс фактически перестало существовать.

* * *

Не все борисоглебцы одобрительно встретили мою статью «Как раскулачили труженика», опубликованную в районной газете. Нашлись такие, кто выступил с заштампованными обвинениями в адрес кулаков. Они, мол, эксплуатировали чужой труд, а сами не доили коров, не пасли лошадей, не заготавливали сено. Подобные критические выпады я проигнорировал. Но оставить без внимания другие заявления, в которых говорилось о моих утопических и идеалистических взглядах на мировоззрение русских крестьян, было нельзя. Оппоненты считали, что у дореволюционных крестьян не было никаких особых отношений с природой, землей, православной верой, они, мол, наоборот, противились тому, чтобы быть собственниками земли, ненавидели власть попов, потому после революции охотно вступали в колхозы и уничтожали церкви.

Нужно было писать еще одну статью. За аргументами я опять поехал к Марии Ивановне Исаевой. Дорога в село Долгополово оказалась разбитой и малопроходимой. Моя старая знакомая по этому поводу тут же нашла виноватых.

– В годы моей молодости дожди также размывали сельские дороги, – заявила она. – Техники тогда не было, чтобы завалить ямы песком. Мы брали лопаты и всю дорогу чистили, засыпали вручную. А теперь в мастерской два десятка тракторов, а выправить дороги некому.

Возвращаясь к давнему разговору о раскулачивании односельчан, я попросил Марию Ивановну высказать свое мнение о том, действительно ли, дореволюционные крестьяне не мечтали стать вольными хлебопашцами, зато после свержения царя с ненавистью рубили иконы и жгли церкви.

Мария Ивановна замахала руками, демонстрируя тем самым абсурдность моих слов.

– Я вам расскажу одну историю, пересказанную мне дедушкой, – довольно громко и горячо заговорила она. – История эта произошла недалеко от нас – в селе Деляеве. Нынче там ни одной души не живет. А вот в 1823 году там располагалось имение титулярного советника Никиты Петровича Озерова. В него входили два села – Деляево и Монастырское, а также деревня Иверцово. Я хорошо запомнила события 1823 года, ибо тогда умер хозяин. Детей у Никиты Петровича не было. Потому по завещанию его имение должно было перейти к племянникам Сергею и Екатерине Ошаниным. Но в завещании был еще один сюрприз. Так как Никита Петрович был противником крепостной зависимости крестьян и добродушно относился к жителям своих владений, то сделал запись о том, что хочет видеть всех своих крепостных вольными хлебопашцами. Правда, по тогдашним законам одного разрешения помещика на предоставление свободы было мало. Требовалось выплатить значительную выкупную сумму. Несмотря на это, крестьяне встретили завещание одобрительно. Они согласились каждый год выплачивать наследникам Ошаниным по 2 тысячи рублей. Но радость крестьян вскоре была омрачена. Молодой племянник Сергей неожиданно передумал выполнять волю дядюшки, объявил его завещание незаконным и попросил суд признать себя единственным наследником имения. Все ждали и надеялись, что другая наследница Екатерина Ошанина поправит брата, добьется освобождения 98 душ крестьян, оставленных ей по дядюшкиному завещанию. Она уже написала Царю-батюшке в Петербург письмо, в котором подтверждала выполнение воли Никиты Петровича. Но самодурство и жадность брата взяли верх, он уговорил сестру передать ему часть своего наследства. Крестьяне, знамо дело, подняли бунт, намереваясь добиться выполнения завещания. В село по вызову Ошанина прибыли представители Ростовского уездного суда. Так и оборвалась мечта крестьян села Деляева стать вольными хлебопашцами.

Мария Ивановна достала из-под подушки толстую церковную книгу. В ней оказалась тетрадь, исписанная аккуратным, твердым почерком. Нашла нужную страницу, на которой был переписан какой-то документ, и попросила меня зачитать выдержку из него. Сверху листа были обозначены фамилии зачинщиков деревенского бунта – Иван Андриянов, Яков Петров, Николай Иванов. Представители суда пытались уговорить крестьян прекратить сопротивление и признать решение суда. Но те были людьми находчивыми, смелыми, потому не поддались уговорам. Они заявили о своей позиции, которая была дословно записана в протоколе. Я прочел ее вслух: «По безграмотству своему они сей прочитанный указ признают недействительным, ибо таких указов-то много можно написать, а вот духовное завещание господина Озерова законно и обнадеживает их быть вольными хлебопашцами, а потому в повиновение к наследнику его не пойдут. А покорятся они только в том случае, если сам Государь их об этом попросит».

– Видимо, у этой истории плохой конец? – спросил я хозяйку дома.

– Плохой, – ответила она. – Непокорных арестовали, предали суду. Другие заплатили новому хозяину оброчные деньги в сумме 1760 рублей. Предприимчивый крестьянин из деревни Иверцово Егор Лаврентьев решил спасти земляков, отыскать правду в Петербурге. По подложному паспорту он самовольно пустился в дорогу. Но его попытка попасть на аудиенцию к императору Александру I не увенчалась успехом.

Из школьных учебников истории я помнил, что именно перу Александра I принадлежит указ «О вольных хлебопашцах». По нему помещикам разрешалось отпускать крестьян с 1803 года на волю с обязательным наделением их землей. Николай Петрович Озеров обладал прогрессивными взглядами, доброжелательно относился к своим крестьянам, потому и решил выполнить указ императора. Но на местах не все помещики обладали добрым характером и готовы были перестать управлять своими подданными. Таким узурпатором оказался племянник Озерова. Если бы хлебопашцу из деревни Иверцово Егору Лаврентьеву удалось переговорить с императором, мечтающим об освобождении крестьян, то история с завещанием Озерова пошла бы наверняка по другому, положительному, сценарию.

– Мария Ивановна, вам, как человеку верующему, наверняка памятно время, когда в селах разрушали церкви и арестовывали священников, – я перевел разговор на другую тему. – Неужели это правда, что православные крестьяне принимали в этом преступлении активное участие?

– Порой все было по-другому, – горестно вздохнула собеседница. – Крестьяне прятали иконы, церковные книги. А церкви ломали приезжавшие в село начальствующие коммунисты.

– И вы можете рассказать историю, как крестьяне заступались за священников, выступали в их защиту?

– Вам лучше расскажет моя знакомая Валентина Петровна Покровская. Она помнит, как в ее родном селе Покровском зимним днем тридцатого года увозили в тюрьму священника Алексея Петровича Капорского и его сына Петра, бывшего белого офицера. Милиция разгоняла собравшихся на протест людей, а они не расходились, плакали.

На следующий день я нашел Валентину Петровну. Только жила она уже в другом месте, переехала в село Неверково. Тот день, когда арестовали семью священника, она помнила хорошо.

– Народ, действительно, плакал, прощаясь со своим священником, – тихонько повторила Валентина Петровна. – А он кричал им с телеги: «Прощайте! Я ни в чем не виноват». Я стояла тогда в толпе. Вдруг матушка Варвара Петровна отыскала меня и потащила к себе в избу. Как сейчас помню, в комнатах было чисто, уютно и никаких барских излишеств. Богатством были книги, не только церковные, но и художественные. Матушка велела мне взять их столько, сколько я могла унести, иначе они пропадут, сгорят в кострах…. Я набрала охапку книг и унесла их домой. Читала их много лет. Затем читал мой сын да сирота, которого я приютила. В то время в стране была нехватка бумаги, и они использовали их вместо тетрадей.

– Почему селяне пытались заступиться за священника?

– Более душевного человека, чем Алексей Петрович, я не знала. Его любили в селе все. Где горе – там он. И не зовут – сам придет, постарается сделать так, чтобы развеять печаль, чтобы легче было пережить беду. Никого насильно в веру не обращал. Жалел людей. А уж такой трудолюбивый был! И матушка у него хорошая женщина была. Детки замечательные. Два сына и две дочери.

– Что стало с детьми?

– Дочери замуж за священников повыходили. Старший сын Петр Алексеевич был самым образованным. Но, правда, очень уж горделивый. До того, как его арестовали, он часто приходил на заседания сельсовета, активно там выступал. Однажды моя мама пришла с такого заседания и сказала, что Петра Алексеевича голоса лишили. Я не знала, что такое «голоса лишить». Побежала все рассказать матушке Варваре Петровне. А та хладнокровно заметила: «Да и к лучшему это. Помолчит, а то все высовывается со своим языком». Другой сын священника – Николай Алексеевич выучился на агронома и уехал жить в Углич. К нему потому матушку увезли, там она и доживала свой век. После ареста Алексея Петровича дом конфисковали под избу-читальню. Матушке разрешили жить в отдельной маленькой комнатке. Имущество распродавали с торгов в Звенячеве. И корову, и лошадь тоже забрали. Когда в село пришла весть, что наш священник погиб на лесозаготовках, мы отслужили в церкви службу по нему. Народ опять плакал. Кстати, плакал он и тогда, когда колокола сбрасывали. Самый большой из них не разбился, только наполовину в землю ушел.

Перед тем как попрощаться с Валентиной Петровной, я достал газету с публикацией списка реабилитированных священников. В них значилась фамилия Алексея Петровича Капорского и его сына Петра. Время доказало их невиновность перед страной и земляками.

Валентина Петровна прочла молча и горькие слезы неудержимо потекли из ее глаз по морщинистым щекам. То были слезы обиды и горя. Загублена жизнь священника, пользующегося глубокой любовью и уважением среди односельчан. Разрушен его дом, церковь. И лишь память людская остается незатоптанной, кровоточащей и призывающей нас к милосердию и созиданию.

* * *

Коллективизация в районе, как и в целом по стране, прошла тяжелым кровавым катком по судьбам многих крестьян. Чтобы понять, как проходила коллективизация и какие она дала результаты, я неделями и месяцами просиживал в архивах. Неоценимую помощь в подборе материалов мне оказывала заведующая Борисоглебским архивом Лидия Павловна Седова.

А началась коллективизация в России с решений XV съезда ВКП (б), состоявшегося в Москве в декабре 1927 года. Этот съезд вошел в историю, по мнению большевиков, как аграрный, ибо на нем наметился коренной перелом в развитии деревни. Суть его была простой – перейти от мелких крестьянских хозяйств к созданию крупных сельхозпредприятий.

Я читал материалы партийного форума и удивлялся: в них ставилась задача не разорять кулаков, не отнимать и делить, а создавать добровольные коллективные хозяйства путем убеждений и показа положительных примеров работы созданных колхозов. Резолюция съезда так и гласила: «Где выход для сельского хозяйства? Национализированная промышленность должна и будет развиваться ускоренным темпом. В этом гарантия нашего продвижения к социализму. В этом гарантия того, что будет, наконец, индустриализировано само сельское хозяйство. Где же выход? Выход в переходе мелких и распыленных крестьянских хозяйств в крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли, в переходе на коллективную обработку земли на базе новой, высшей техники. Выход в том, чтобы мелкие и мельчайшие крестьянские хозяйства постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения объединять в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, коллективной обработки земли с применением сельскохозяйственных машин и тракторов, с применением научных приемов интенсификации земледелия. Других выходов нет. Без этого наше сельское хозяйство не в состоянии ни догнать, ни перегнать наиболее развитые в сельскохозяйственном отношении капиталистические страны».

На первый взгляд, это безобидный документ. Но лишь на первый взгляд. Мне не по душе идея ликвидации мелких крестьянских хозяйств лишь потому, что они мелкие и оттого не могут догнать и перегнать капиталистов. Зачем кого-то догонять? На какие научные данные опираются политики, решившие, что мелкие хозяйства трудятся на земле хуже коллективных? И вообще, почему бы не оставить в покое кулаков? Пусть они живут своей жизнью, а крупные – своей, история рассудит, кто из них более эффективен, бережлив, предприимчив. Возникает десяток вопросов, ответы на которые звучат не в пользу коллективизации.