L’antica fiamma

Три года, трилистник судьбы.
Родство, словно за три столетья.
Любовью сквозь тучи борьбы
К тебе не могу не светлеть я.

Не в этом ли счастье: вослед
За хмурью, дождями и стынью,
Всегда будет ясный рассвет
Дышать клеверами, с полынью.

Лев Декарт

Он, временем отмеченный, сидит
На холмике и слушает саванну,
Которая всегда за ним следит,
Тревожится: его молчанье странно.

Ужасен львиный рык, но ясен всем.
О чём, задумавшись, молчит он всё же?
«Я лев. Я есмь. Под золочёной кожей
Мой рык неизречённый – голос божий.
Я тех, кто сомневается, не съем».

«Жестокосердие, душевная болезнь…»

Жестокосердие – душевная болезнь.
Она растёт невидимо, как плесень.
Болезнь, не терпящая шума, песен,
Охотница в кого б ещё пролезть.

Её питает дом благополучный,
Дом бедняка, богатый особняк.
Для ненасытной всё не так,
Всё недовольна: сладко бы помучить.

Жестокосердие – убийственная сила,
И у своих детей не-вы-но-сима.

Столетие

Июль 17 года —
Холодный, аномальный, ветреный.

Неравнодушная природа
Детей испытывает: верно ли,
Что всё они простят неласковой. —

Бесплодные сады и ливни,
Вдруг заливающие наскоро
Деревни, города, долины.
Простят ли грозы ошалелые,
Когда бросаются в падучей
На землю и плоды незрелые;
Грозят, гремят огромной тучей
И градом бьют, как пеной белою.

Привычен людям даже град.
Как пережить духовный глад?

Смотрю окрест, роптать? Смеяться ли?
Сквозь земли и все нации
Фантомной болью год 17-й.
Кровавый и решительный,
Благой и разрушительный.

«Здравствуй, фиванский философ, поэт…»

Здравствуй, фиванский философ, поэт, астроном.
В доме твоём через краткие двадцать веков
Chaire[5 - Chaire (франц.) радуйся. Повседневное приветствие древних греков.], говорю, улыбаюсь, сижу за столом,
Слушаю, думаю: словно по розе ветров,
Знания греков летели, как семя маслин,
В дикие земли, где разум был в прах угнетён
Страхом природы. Но сущее – разум, а с ним
Культ возникал, покорял, и, божественный, он
Рим, и Византий, и мир захватил, осветив.

Призрачный жёрнов столетий народы растёр,
Царства, богов, языки, словно зёрна олив.
Греческий отжим был первым. Латинский terror[6 - terror (лат.) ужас, страх.]
Скрылся от солнца Эллады в потёмках души.
Гордость, свобода, бесстрашие: я гражданин
Мира и разума! Руды подняв, иссушив
Смрадные хляби, я – сердце цветущих долин.

Отжим четвёртый мы видим в отчизне своей.
Сладок и горек, но горечь, пожалуй, сильней.

«Только имени звук Анаит…»

Только имени звук Анаит.
Что же сердце тоскует и ноет?
Не откроет, смущённо таит
Не своё, не чужое, иное.

А душа, пуританка на вид,
К несвободе привыкшая с детства,
Повторяет себе: Анаит
И не знает, куда бы ей деться.