Волчье логово

Я побледнел.

– Куда? – растерянно спросил я. – Куда я поеду? У меня никого нет в целом мире… Я мог бы попытаться добраться до благословенной родины моей матери, до Гранады в Аль-Андалусе… Но возможно ли это? Я не знаю никого из моих родственников. И я уже был крещен… Боже, я так одинок! Я не знаю, что мне делать! Почему вы не позволяете мне остаться?

– Тише. Успокойтесь, – ласково произнес отец Франсуа. – Только не впадайте опять в это пугающее волнение. Почему вы так жаждете жить здесь?

– Потому что я хочу остаться рядом с вами! У меня нет никого на свете, кроме вас! – с жаром воскликнул я и крепко и порывисто обнял его.

– Мой дорогой Жозеф! Что же мне делать с вами.., – говорил отец Франсуа с растроганный улыбкой. – Хорошо. Я попрошу настоятеля принять вас в наш скромный орден.

Так была решена моя судьба. Передо мной открылось мрачное и безрадостное будущее простого монаха. Но у меня не было другого выхода. Толстые стены обители, отгораживая меня от красок и ароматов мира, от солнечного света и веселого смеха, в то же время надежно защищали меня от острых мечей и ядовитой ненависти моих врагов. Темный склеп становился и чудесным убежищем.

Но в то время меня тревожили совсем другие мысли. Я думал о том, что священные обеты и клятвы, которые я произнесу будут лишь холодным пустым звуком. Ведь я был отверженным преступником и грешником, не желавшим просить прощения у бога. Я был заблудшей и проклятой душой, не знающей мира и покоя. Более того. Всей душой я чувствовал, что, несмотря на полученное мной крещение, я так и не стал добрым христианином. Мысли мои были мыслями мусульманина, в моем сердце пламенели строки из Корана. Не знаю, так ли уж сильно я, несчастный грешник, верил в великого Аллаха, но рассказы моей матери навсегда населили мое воображение волшебными образами нашей религии. И на закате я невольно продолжал грезить о Пророке, разрушающем идолов, об Айше, гордо восседающей на верблюде, и о праведном Али, ради молитвы которого Аллах остановил солнце…

Однако, когда пришел срок, я все же принял обет, произнес положенные клятвы и облачился в черную монашескую сутану. В тот ясный и солнечный день на душе у меня было невыносимо грустно и тоскливо, как будто бы на дворе выла злая, темная буря…

И потекли мои бесчисленные дни в святой обители, отравленные мучительной тоской и скукой. Хоры и молитвы уныло сменяли друг друга. Но я не хотел молиться. Мне не нужны были эти святость и благочестие. Я хотел только рисовать.

В ту пору, когда я вступил в братство, отец Франсуа еще не был настоятелем. Аббатом был тогда странный чужестранец. Кажется, француз. Это был в высшей степени удивительный человек. Он был молчалив и печален, но его темные глаза пылали жарким огнем противоречивых страстей, голос был властным и резким, а вид величественным и внушающим невольное почтение. Все в монастыре уважали и боялись строгого аббата. Какие тайны скрывались в его темном прошлом? Почему он всегда был так суров и печален? Что заставило его покинуть свою родину? Никто ничего не знал об этом. А полумистический страх, каким была окружена мрачная фигура настоятеля, мешал строить разные догадки о его неведомой судьбе…

Незадолго до моего появления в монастыре, в нашу обитель прибыл еще один чужеземец. Это был Ульфар. Говорили, что святые, являвшиеся ему в чудесных видениях, велели ему покинуть родной дом и семью и ревностно следовать по стезе Господней… Это очень удивляло меня. Ведь я нашел здесь убежище, убитый горем и лишенный надежды, и не представлял, как можно было покинуть любящую семью и тепло домашнего очага по своей воле! Как безумны и слепы люди! Они с легкостью отрекаются от того, за что другие с радостью отдали бы свою жизнь…

Мне несказанно повезло. Оказалось, что в прошлом настоятель был искусным художником по витражам. На окне-розе в нашей обители до сих пор остались его прекрасные картины, дышащие потрясающей красотой, невероятной силой и высоким вдохновением. Образы святых лучились печальным и глубоким благочестием, а их силуэты словно парили над грешной землей. Но в чертах Пресвятой девы не было ни просветленности, ни спокойствия, ни мира… Грустная и задумчивая, она царила над мрачной Вселенной, взирая на людей с удивлением и печалью. Рисунки учителя были наполнены удивительным, мистическим, сверкающим светом…

Если бы когда-нибудь мне удалось создать картину, хоть немного приближающуюся к такому чудесному мастерству, я почитал бы себя самым счастливым человеком на свете!

Для славы нашего монастыря аббат задумал выучить меня с братом Ульфаром этому тонкому, нелегкому ремеслу. И тогда моя жизнь снова заиграла сверкающими красками, ибо теперь я смотрел на нее сквозь хрупкое, разноцветное стекло!

Я учился усердно и вдохновенно, отдавая всего себя этому великому и сложному делу. Тот, кто решил посвятить себя какому-либо серьезному искусству и ремеслу, должен навсегда забыть о светлых человеческих радостях. Оно поглощает человека целиком. Но зато взамен дает неземные мгновения счастья, неведомые никому из простых смертных! Я знал такие мгновенья. А значит, я изведал в тысячу раз больше, чем остальные люди…

Аббат был строгим, но прекрасным учителем. Хвалил нас редко и только в случае исключительной удачи. Не ругал почти никогда, ибо это было бессмысленно. Картину надо чувствовать. Даже сами ангелы не смогут научить человека рисовать, если у него нет этого глубокого внутреннего чутья, которое водит его рукой по стеклу, по бумаге или по дереву… Любые слова, любые примеры здесь бессильны. В художнике должна быть искра, которую не заменить ни усидчивостью, ни часами упражнений, ни подражанием старым мастерам. Но когда она есть, не нужно ничего другого. Она сама прожжет себе дорогу к свету!

Учитель часто говорил мне, что в моей душе теплится такая искра. Я и сам это чувствовал.

Вообще, он доверял мне гораздо больше, чем холодному и сухому Ульфару. Быть может, поэтому в один из темных вечеров, когда мы задержались в мастерской, он поведал мне нечто странное и пугающее:

– Послушай, Жозеф. Я стар. Моя жизнь подходит к концу. До того, как я вступил в ваш орден, я вел ужасное и греховное существование. Я бежал в ваши далекие края от преследований своих смертельных врагов. Но я все еще опасаюсь, что они когда-нибудь отыщут меня… Можешь ты сделать для меня одно доброе дело?

Потрясенный тем, насколько темная история настоятеля была похожа на мою собственную, я молча кивнул.

– Если кто-нибудь из чужестранцев прибудет в монастырь и будет расспрашивать обо мне, сразу же извести меня об этом.

– Хорошо, святой отец. Я непременно так и поступлю. Но что вы собираетесь делать?

– Моя вина слишком тяжка. Я не хочу попасть им в руки живым. У меня есть смертельный яд, – произнес он, глядя остановившимся взором на осколки витражей, разбросанные по столу, и достал из широкого рукава маленький, изящный флакончик. – Говорят, что он убивает без мучений…

Его бесцветный голос звучал страшно. Лицо было неподвижно. Живой взор угас. Тем не менее, мне ни на единое мгновенье не пришла мысль отказать ему в помощи.

К сожалению, учитель оказался прав. Через несколько месяцев он умер. Правда, таинственные враги так и не нашли его…

Не знаю, то ли мрачный рассказ аббата, то ли сходство его горькой судьбы с моей произвело на меня такое сильное и неизгладимое впечатление, но в ночь похорон я украл с тела флакон с ужасным ядом! Учителю он был уже не нужен. Там, где он пребывал, больше не имеют значения жизнь и смерть… А я? Как знать… Быть может, в конце концов мои злейшие враги настигнут меня и пожелают предать мучительной смерти. Но я устал от страданий. Я больше их не вынесу. Тогда этот чудодейственный яд, возможно, поможет мне легко уйти из этого проклятого, злого мира…

Так я и продолжаю жить, среди сверкающих витражей и среди мрачных кошмаров моего прошлого. Сесиль по-прежнему ненавидит меня и хранит в своем непреклонном сердце старую вражду двух семей, несчастными жертвами которой все мы стали. Она вышла замуж. И теперь, вместе со своим мужем-бароном, грубым и безграмотным дикарем, пытается уже которой год отобрать у меня Волчье Логово. Я не отдам его. Не отдам, пока я жив. Мне не нужен мой старый замок, но так я смогу причинять боль им… Это не доставляет мне никакого удовольствия. С каждым годом ненависть в моем сердце становится все слабее и слабее… Я уже почти ничего не чувствую. Я медленно, но верно превращаюсь в живой труп… Иногда мне кажется, что у меня ничего не осталось. Зачем же тогда я это делаю? Зачем цепляюсь полумертвыми пальцами за старый, разрушенный замок, за эту жалкую груду холодных камней и праха?.. Я и сам давно не знаю ответа. Быть может, я не хочу, чтобы их дерзкое счастье было построено на невинно пролитой крови моей дорогой матери… Или я просто цепляюсь за свой старый замок, подобно высохшей, мертвой лозе винограда, которая вспоминает о далеких днях, наполненных светом и радостью жизни…

В последнее время мне все чаще кажется, что я тяжело болен. Безумие все крепче и крепче овладевает моим разбитым существом. Все отворачиваются от меня. Мрак и пустота царят в моей душе. Я безмерно одинок и бесконечно несчастен…

Кто я? Сеньор, потерявший все свое достояние? Жалкий монах, затерянный в тихой обители, посреди бескрайних, заснеженных равнин? Всю свою жизнь я мечтал быть только художником, но эта мечта такая же прозрачная и хрупкая, как мои колкие витражи…

Я провел в монастыре Сен-Реми несколько долгих лет, которые показались мне вечностью. Стал ли я добрым христианином? Я все еще не знаю, что ответить на это… Я хожу на мессы, я пою в хоре, торжественно вознося хвалу Всевышнему, я произношу строгие латинские слова и расписываю окна в церкви, вкладывая в них всю мою разбитую душу. Но иногда… Иногда на рассвете я обращаю лицо к солнцу, протягиваю к нему руки и читаю намаз, пока меня никто не видит. Мои поднятые ладони заливают розовые лучи зари… В эти тихие минуты мне кажется, что я слышу невнятный, далекий звон золотых браслетов…»

На этом заканчивался последний лист печальной истории сарацина. Бланш закончила читать, но продолжала сидеть неподвижно, держа бумагу в руках. Ее хрупкую фигурку тоже озаряли несмелые лучи наступающего утра.

Дочитав записки учителя, Бланш почувствовала себя старше на десять лет. Слишком много горя пережила она вместе с этим человеком, следуя мыслью за его жестокими, тяжелыми откровениями. Ее душа продолжала мучительно и страстно рваться к нему, как к единственной надежде, спустившейся в узкую клетку ее одиночества. Она продолжала мечтать о его любящем взгляде и жаждать его мрачного, жаркого пыла. Но сейчас все это не имело значения. Она не могла думать о себе и о своем огромном желании любви. Невозможно было думать ни о чем другом, пока на свете существовала такая жестокая боль. Бланш ощущала ее сильнее, чем свою собственную. В это мгновенье она поняла, что самым пламенным желанием ее сердца было не получить долгожданную любовь, а хоть на малую долю облегчить его муки! Всем своим трепещущим существом Бланш чувствовала, что она не сможет жить дальше, если не попытается сделать боль Юсуфа хоть на каплю меньше…

XX. Старинные предания

От одной крови он произвел весь род человеческий.

Библия. Деяния Святых апостолов. 17

Если бы твой Господь захотел, то Он сделал бы человечество единой общиной верующих.

Коран. Сура «Худ». 118

Миновал праздник Рождества, и бесконечное время снова вернулось в свою привычную колею. Утихло праздничное веселье, прекратились хлопоты, и старый замок опять погрузился в туман длинных, серых, бессмысленных дней…

В то солнечное, светлое утро, когда девушки должны были вернуться к учению, Бланш была особенно бледна и молчалива. Она вся была охвачена беспокойным ожиданием встречи с сарацином. Она жаждала видеть его сильнее, чем верующий желает созерцать образ божества. Ее дни без Юсуфа стали мертвыми и темными. Но она и боялась встречи. Сможет ли она найти подходящие слова утешения? Ее слабые силы представлялись ей ничтожными по сравнению с его огромным горем…

Вся зала была залита теплым солнечным светом, в желтых лучах которого медленно плясали мелкие пылинки. Учитель был уже здесь. Он показался Бланш все таким же усталым и задумчивым, как раньше. Но как счастлива была она, видя его измятую сутану, смуглое, небритое лицо и рассеянный взгляд! Ей казалось, что на свете не было более знакомого и родного лица. И хотя они познакомились так недавно, его таинственный образ уже вызвал в душе у Бланш тысячу разнообразных впечатлений, которых хватило бы, чтобы заполнить целую жизнь…

Сегодня она не могла дождаться конца урока. Возле ее трепещущего сердца покоились старые листы, вместившие длинную историю страданий и пролитой крови. Бланш чувствовала прикосновение жесткой бумаги к своей нежной коже, и это странное ощущение наполняло ее смутным восторгом и впечатлением причастности к его жизни.

Когда занятие было наконец окончено, и Клэр радостно упорхнула из залы, Бланш медленно подошла к учителю и, вынув из-за корсажа листы, заботливо перевязанные веревочкой, протянула их ему.

– Ты уже прочла? – удивился сарацин, пристально глядя на нее.

– О да! – отвечала девушка. – Я не могла от них оторваться! Я почти не спала… Мне не выразить словами, как меня потрясли ваши несчастья! Мне больно даже думать о том, как вы страдаете! Увы, что я могу сделать, чтобы хоть немного облегчить ваши муки? Это ужасно! Это несправедливо! Сколько горя обрушилось на вас! Как вы одиноки и несчастны!

С этими словами Бланш порывисто схватила руки сарацина и прижалась к ним пылающим лбом, окутав их своими мягкими, светлыми волосами.

Он смотрел на нее с глубоким удивлением, и в первую минуту даже забыл отнять руки.

– Невероятно! Что с тобой? Почему ты так сильно жалеешь меня? Твоя жизнь полна беззаботных забав и детских шалостей… Какое тебе дело до моих страданий? Я безумец и убийца. Что тебе до меня? Да и к чему мне твоя пустая жалость? Что она может изменить в моей горькой жизни?..

Бланш подняла на него глаза, в которых застыла глубокая тоска, и тихо проговорила:

– Неужели же ничто на свете не сможет излечить вашу жестокую боль? Если бы я только знала, как это сделать… Я отдала бы все, что у меня есть, за то, чтобы в ваших глазах хоть однажды сверкнула радость…

– В мире нет того, что могло бы утолить мою тоску, – отвечал сарацин. – Я сам не знаю, что мне нужно… Я знаю только, что я несчастен. Но никому из людей неизвестно, как сделать меня счастливым… Даже самому Богу.