Неизбежность счастья

А рядом был он – высокий загорелый блондин с тонким белым шрамом на шее и улыбкой покойного пана Алберта Враницкого.

Сейчас брюнет занял место блондина, от которого остался только шрам и, пожалуй, небрежная легкая небритость. Улыбка воскрешала покойника. И медленно убивала Паулу. Как же наивно было предполагать, что, увидев эту улыбку снова, она не провалиться в ту первую осень, что прошла рядом с Албертом. И ту, последнюю, что разделил с ней Томаш.

Кого было больше в сеньоре Берто Альваресе? И кого ей хотелось в нем видеть?

А может, это снова была лишь игра ее воображения, и никого из тех двоих в нем и вовсе не осталось? Тогда зачем, зачем его ладони сегодня так знакомо, слишком знакомо обхватили ее ладонь? И плевать ей было на ничего не значащую улыбку и даже на равнодушный взгляд.

Да, Алберт умел единственным мимолетным жестом, одним коротким движением обозначить себя в любой случающейся с ним реальности. И это Полине не померещилось. Она знала: он ничего не делает просто так, когда дело касается отношений с людьми.

А, может, все гораздо проще? Нет никаких тайных смыслов, а есть господин Берто Альварес, которого можно разгадывать с нуля. Есть новая интересная работа в городе, что зовется Обителью добрых ветров. Есть весна, вместе со звуками бандонеона вдыхающая жизнь в готовые уже совсем скоро распуститься бутоны на ветках деревьев и в сердцах людей.

Полина выдохнула. Встряхнула головой, потерла ладонями лицо, словно очищая его от налипшей на кожу вязкой паутины мыслей. Поднялась из-за стола и без колебаний убрала пачку сигарет в навесной кухонный шкафчик. Удивляясь про себя, почему Франтишек до сих не перешел на электронные, Полина подумала, что отдаст потом ему эту пачку. Вытащила из сумки сверток с невероятно ароматным и теплым, полюбившемся ей в первый приезд в Байрес чорипаном[6 - Чорипан – самый известный аргентинский сэндвич, наподобие хот-дога.], и села ужинать.

На следующее утро Полина со свежей головой и без всяких тягостных мыслей отправилась на такси в студию Альвареса. Решив больше не пользоваться услугами Франка, она попросила его не заезжать за ней. Не хотела быть кому-то обязанной, а кроме того, ей было неловко, что Алберт сделал из Франтишека ее личного шофера.

Не успела она переступить порог студии, как к ней подбежал Мигель и увлек за столик в кафетерии. В ажиотаже он размахивал правой рукой с зажатым в ней маленьким калабасом, а левой прижимал к себе небольшой походный термос.

– Ну у тебя, конечно, стальные яйца, амига! – возбужденно начал он, достал из кармана бомбижжу и погрузил в утрамбованную толстым слоем в сосуде йербу. Подлил воды из термоса. Полина с интересом следила за этим бесхитростным ритуалом, к которому еще не успела привыкнуть. Тем временем Мигель продолжал, – Я вчера, честно говоря, за тебя даже испугался, когда ты поперла против Марии.

– Почему против? Я вовсе не выступала против нее, – попыталась возразить Полина, но Мигель ее не слушал.

– И как ты догадалась, что Берто будет голосовать за Ортегу? Будь я суеверным, я бы подумал, что ты – бруха[7 - La bruja – по-испански «ведьма», «колдунья».]! – он заливисто засмеялся, глотнул мате и, вдруг сделав испуганные глаза, вскочил с места. – Она идет сюда. Будь начеку – наверняка ей уже напели о том, что ты была за Наталью. Удачи!

И он поспешно ретировался, пропуская к столику великолепную Марию Фуэнтес.

– Доброе утро, Полина, – актриса широко улыбнулась и уселась рядом с чуть напрягшейся сценаристкой. – Как тебе в студии?

– Спасибо, осваиваюсь, – улыбаясь в ответ, сдержанно ответила Полина, а сама подумала: «Вот я и нажила себе врага».

– И неплохо, кстати говоря, осваиваешься. Всего один день прошел, а ты уже успела завоевать репутацию бунтарки, – Мария коротко засмеялась, показывая белоснежные ровные зубы. – И знаешь, что я тебе скажу?

Она приблизила свою хорошенькую ухоженную головку к лицу Полины и заговорила театральным полушепотом.

– Все думают, что мы с тобой начнем враждовать, а вот я пришла тебя поблагодарить.

– За что? – удивленно спросила Полина, невольно тоже переходя на шепот.

– За то, что голосовала за Наталью. Ты даже не представляешь, какую услугу ты мне оказала. Берто утвердил меня на роль Рейны. А тебе ли не знать, что в твоем сценарии, Рейна прописана гораздо лучше, чем скучная Элиза.

Полина пропустила этот камешек в свой огород мимо ушей.

– Что ж, поздравляю. Здорово, что в итоге, все сложилось так удачно.

– И еще я хочу тебе признаться. Я рада, что ты с самого начала не пополнила ряды всех этих глупеньких поклонниц моего мужа, – она картинно замялась, – ну, то есть будущего мужа, которые готовы делать все, чтобы только ему понравиться. Мне это импонирует.

Полина не знала, что отвечать, поэтому сказала просто «спасибо» и, допив свой кофе, хотела подняться из-за столика, но Мария задержала ее.

– Так что просто имей ввиду, я – на твоей стороне. Будем дружить на удивление всем. Даже Альваресу.

Она встала из-за стола, окинула Полину покровительственным взглядом доброй тетушки-феи и упорхнула в гримерку. Сегодня должны были сниматься первые эпизоды, и в студии снова царил хаос.

Впрочем, вскоре Полина научилась разбираться в этом хаосе. А вернее, начала видеть в нем особенный, понятный только тому, кто в него погружался, порядок. В нем все были на своих местах, и всё было к месту.

Стадия пре-продакшна завершилась, начались съемки. Полина едва успевала глотнуть свежего воздуха в закручивающемся омуте и с восторгом позволила себе тонуть в новом для нее, удивительном мире.

Мигель был опытным помощником по сценарию, и, наблюдая за ним, Полина быстро училась новому ремеслу. Участники съемочной группы быстро притерлись друг к другу, тем более многие из них уже работали вместе на первом фильме Альвареса. С самим Альбертом Полина почти не разговаривала, а вернее, напротив, разговаривала много, но все шло о работе, и порой она ловила себя на мысли, что почти перестала воспринимать режиссера, как своего давнего знакомого, и уж тем более мужа. Рядом с нею он был невероятно работоспособным требовательным начальником, умелым управленцем, который тонко чувствовал любого участника своей команды и знал, что «взять» с каждого.

Дни летели насыщенные, дурманные, как сам воздух Города Добрых ветров. Порой Полине, как, впрочем, и почти всей команде Альвареса, включая его самого, приходилось работать до самого вечера и уходить со съемок под шепот прохладных загадочных сумерек, полностью накрывающих город около десяти часов вечера.

Полина выходила из павильона и из одного фантастического мира попадала в другой. По дороге в метро, к которому она успела привыкнуть, или пока ждала такси, пыталась надышаться им, впитать в себя звуки и запахи весеннего Байреса. Ей, когда-то так любившей холодную темную красоту пражских проулков и мостов, штопавших раненое сердце иголок-шпилей, что навсегда врезались в душу своими молчаливыми историями, не хватало тактильности города. Прикосновений к нему.

Хотелось почувствовать его руки, касания губ, услышать дыхание у своего лица. И если Прага была для нее когда-то таинственной старшей сестрой, колдуньей, что позволяла иногда заглядывать к ней и пить вместе магию раскинувшегося над ними неба, то Буэнос-Айрес манил ее, как лукавый и искушенный соблазнитель. Любовник, который держал ее на расстоянии, то увлекая за собой обманной улыбкой, то прогоняя холодом чужого безразличного взгляда. Он позволял любить себя, но не делал ничего, чтобы Полина решилась на это. И, пожалуй, в этом они с господином Берто Альваресом были очень похожи.

Полина захлопывала дверцу автомобиля, что уносил ее в Бельграно. И оставляла отношения с городом на потом. Выходила на балкон апартаментов, и, обхватив пальцами чашку любимого черного чая, который здесь было так трудно достать, слушала душу Байреса. И были в ней ноты любви и смерти, алые капли крови и летящий в лицо ветер с пампы[8 - Пампа – степи и пастбища на юго-востоке Южной Америки], улыбки гаучо, что заваривают в калабасах свой неизменный мате, сводящий с ума запах обласканного огнем свежего асадо, что жарят в каждом, даже самом захудалом переулке города. И, конечно, рваные, рождающие где-то внизу живота сладкие тягучие спазмы, ритмы танго.

Все это Полина пока только предчувствовала, своим тонким воображением прорастая в ткань города. А предчувствуя, страдала от того, что не может ощутить все это в миг. Насладиться, жадно выпить, прильнув губами, подобно проголодавшемуся вампиру, к теплым взбухшим венам прекрасного города-любовника.

И конечно, писательница не позволяла себе и подумать, что город и рождающиеся чувства к нему слишком напоминали то, что она так боялась испытать к человеку, который когда-то звался паном Албертом Враницким. Который все время был так близко, и которого порой совсем не было в том, кого звали теперь сеньором Берто Альваресом.

А рядом был Франк. Он сделался ее неизменным спутником в Байресе, добрым приятелем и просто ненавязчивым собеседником, с которым она коротала свободные вечера в городе, с которым было легко и спокойно. И который все более явно проявлял к ней далеко не только дружеский интерес.

Так пролетел месяц. Прохладный и ветреный сентябрь стремительно упал в пропасть весны, уступил место благоухающему нежному октябрю. И вот уже октябрь, напитав город душными ароматами цветения и плотным, дурманящим кровь ветром, перешагнул через свой зенит. И когда Полине стало казаться, что она буквально захлебывается в бешеном ритме несущихся мимо дней, Байрес и Альварес, эти двое сговорившихся между собою волшебников, решили над ней сжалиться и дать небольшую передышку.

VI. О неизбежном счастье

Саундтрек: Bing Crosby, When My Baby Smiles at Me

– Нет, правда, Франк, если бы не ты, я бы, наверное, давно собрала вещи и вернулась домой, – говорила Полина, сидя в своей гостиной в Бельграно, и возбужденно теребила сережку из зеленого муранского стекла, которую машинально вынула из уха.

Франк сидел рядом и пил кофе. Он пожелал остаться среди аргентинцев еретиком и наотрез отказался перейти на мате, ритуал приготовления и пития которого был возведен здесь в степень священнодействия. Живые карие глаза бывшего полицейского ловили муранские блики, а руки были готовы потянуться за очередной сигаретой, ибо пан Пастренк ощущал непонятное ему, но отчасти приятное волнение.

– Знаешь, – Полина говорила сбиваясь, подолгу подыскивала нужные слова и как бы сначала отлавливала в себе смыслы, которые хотела вложить в свою речь. – Я чувствую себя… одинокой здесь. Наш сумасшедший график, конечно, не дает думать о таких вещах. И ты просто не успеваешь понять, что чувствуешь. Но вечно обманывать себя невозможно.

– Думаю, это просто период адаптации, все устаканится, – Франк по-житейски пожал плечами и как бы в продолжение этого движения положил ладонь на Полинину руку с сережкой.

Девушка про себя улыбнулась, считав этот жест. А сама покачала головой и сказала:

– Да нет, Франк, это не адаптация… Я жила в разных городах далеко от дома и знаю, что это такое. Здесь другое. И я действительно благодарна тебе. Очень благодарна.

– За что? – смущаясь, спросил Франк.

– За всё. За то, что ты делаешь для меня. Возишься со мной, ходишь за кофе, пишешь каждый день «доброе утро», провожаешь, звонишь. И если уж быть честной до конца – ты единственный человек, который просто находится рядом все это время.

– Да ладно тебе, я не делаю ничего особенного.

– Ну, может быть, для тебя или для Алберта – в этом нет ничего особенного…

По лицу Франтишека пролетело легкое облачко обиды.