Синдром изоляции. Роман-судьба

Она воодушевилась перспективами: сорок с небольшим, никто не мельтешит перед глазами, простор для полета. То и дело восклицает, какое это счастье – снять проклятый хомут замужества. Не ищи себе, Галка, мужика на шею. «Дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы».

В твоей бывшей квартире на Летной – идеальный порядок. В холодильнике бытует минимализм холостяка: пачка масла, батон хлеба, десяток яиц, плавленый сырок. Мама приходит домой переночевать и то не всегда. Друзей-то навалом. Выставки, встречи с интересными людьми, протестные митинги – все, на что так щедры голодные девяностые – захватили маму и несут на смертельной скорости.

– Так интересно жить, не помереть бы раньше времени!

Однако проклятье дома работает, как автомат Калашникова. Бац – и мама снова собирает больничный вещмешок: кружка, ложка, тарелка, ночнушка, рулон туалетной бумаги.

Ты волнуешься умеренно: десятый по счету тромб, люди вы опытные. С утра едешь в больницу; перемешались в сумке апельсины, сигареты и крохотные белые книжечки (любовные романы – мамино открытие девяносто второго года). Входишь в палату и видишь, как она катается по полу и грызет кровавые губы.

Прошло двенадцать часов без операции. Хирурги разбежались, остался один «глазник». В Москву ее не отправили, потому что у «скорых» нет бензина. А там езды-то – двадцать минут!

Дура ты нерасторопная! Надо было ночью к матери ехать!

Хватаешь такси, мчитесь в МОНИКИ.

Исчезла ее фирменная бычья выносливость: кричит во всю глотку и рыдает без слез. Таксист останавливается:

– Вылезайте! Не поеду в таком дурдоме!

Ты ругаешься с водилой и уговариваешь маму еще чуть-чуть потерпеть. Хватаешься за ляжки, чтобы она не видела, как бешено тебя трясет.

– Будто ногу поливают кипятком… из чайника, – бормочет обессиленно.

Потом тебе скажут, что так отмирают ткани, и мозг привычно утащит этот факт в копилку актерских наблюдений. Идиотка. В последние часы маминой двуногой жизни тебя занимает этюд «Боль»?!

Мертвую ногу отрезали в четыре дня. Хирурги отвоевывали у гангрены то лодыжку, то колено, но гидра вцепилась высоко. Остался уродливый косой обрубок в двадцать саниметров.

Она выла над культей, как над мертворожденным ребенком, а через неделю спокойно сказала:

– Лучше бы отрезали вторую грудь.

В нынешней войне как-то подзабылась ее мастэктомия, хотя минуло всего полгода. Ты еще помнишь, как она причитала: перестала быть женщиной…

Мама относилась к бедам, как барон Мюнхгаузен: погоревала над утраченной грудью, вытащила себя за волосы, да и пошла жить дальше. К моменту выписки из «Герцена»[50 - Московский научно-исследовательский онкологический институт им. П. А. Герцена.] уже шутила, что стала настоящей одногрудой амазонкой.

– Я ведь Стрелец, – замечает невпопад.

Ты делаешь понимающее лицо.

О том, что опухоль – злокачественная, известно лишь тебе да хирургу. Он утешает на прощание:

– Десять лет мы гарантируем. Отрежем вторую грудь – это пять лет, удалим матку – еще пять.

«То ли мясник, то ли прораб», – думаешь ты, высчитывая предполагаемую дату, и ахаешь. Значит, маме будет всего пятьдесят два, когда…

Ты долго боялась взглянуть на уродливый змеиный шов, оставшийся вместо ее левой груди. Теперь настраиваешь себя на то, чтобы не заорать, когда увидишь остаток ее правой ноги. Детский ужас преодолевается как-то незаметно: времени нет. Надо бороться со свищами, обрабатывать швы и баюкать ее холодную «ножку», когда выматывают фантомные боли.

Она права: нога – не грудь. Совсем иное качество жизни. Достаешь маму из ванны, несешь в комнату на руках. Она еще неловко ходит на костылях и боится упасть. То было странное время, наполненное взаимной вежливостью малознакомых людей.

– Тебе нетрудно сходить за пледом?

– Конечно! Сейчас принесу.

– Положить еще картошки?

– Да, пожалуйста. С удовольствием съем.

В словесном менуэте избегаете темы развода и почти не упоминаете отца. Возвращение в проклятый дом произошло само собой. С папой вы встретитесь спустя несколько месяцев. Он занят освоением целинных земель капитализма, а ты – проблемами работающей матери. Вы с мамой навсегда поменялись ролями.

Постепенно налаживается быт, совмещаются картинки учебы, домашнего хозяйства и частных уроков. Возвращаетесь на изъезженную колею стычек.

– Будто замуж опять вышла за папашу твоего поганого! – кричит мама.

Ее раздражает твоя мимика, словечки и невесть откуда взявшийся властный характер. Все напоминает о бывшем муже. Она капризничает, как дитя, и дерзит, как несносный подросток.

Об этом на встрече с пампушкой ты умолчишь. Отыграешь роль все успевающей Кати из фильма про Москву, которая не верит слезам.

Нынче он оценивает твою нагрузку на сорок процентов от максимальной. Ты улыбаешься, придирчиво разглядывая его внешний вид. Ухожен, подтянут и как будто даже помолодел. Колет глупая детская ревность: о нем заботятся лучше тебя.

* * *

К четвертому курсу жизнь налажена и выверена по всем пунктам. Твоей занятости умудряются завидовать однокашники, которые не замечают лапши на ушах. По легенде, ты заведуешь частной школой английского языка в своих Мытищах, и чемоданами копится зелень на квартиру в центре Москвы. Тип успешной бизнесвумен набирает популярность. Теперь среди мажоров немодно рассчитывать на золото партии, завалявшееся у предков.

Как-то случайно глянула в зеркало: ох и права была Нимфа! На тебя смотрит сорокалетняя женщина, никогда не знавшая веселой студенческой праздности. Внезапно соглашаешься на безумную вечеринку, которую устроили университетские приятели. Ходишь по гигантской квартире на Ленинском с видом пресыщенного сноба. Разглядываешь великолепно расписанные потолки, элегантный рояль, японский «видик», фанцузский комод (называется «буль»; узнать, что за слово).

Столы обильны и неряшливы неведомыми яствами из валютки. Сонька равнодушно ест киви и громко возмущается ценами. Она недавно побывала в Штатах. Наши валютные магазины непомерно дороги по сравнению с американскими. Ты поддакиваешь, будто бывала и там, и там. Держишь бокал диковинного кампари с апельсиновым соком и выдыхаешь дым – кто-то предложил пачку ментоловых «More», грех не попробовать.

Легкий прищур и нежная улыбка Елены Соловей из «Рабы любви». В предложенных декорациях смотришься уверенно, это главное. Поглядываешь на антикварные напольные часы: когда уже будет прилично откланяться? Справится ли мама? Одна в квартире с шести утра… Набираешь воздух для извинений (якобы спешишь на свидание; к подъезду подкатил серый «сааб 9000», пусть думают что за тобой), но вдруг застываешь.

Из гостиной слышится плач рояля.

Хозяин вечеринки Боб перебирает клавиши, не вынимая «Мальборо» изо рта. Облокачиваешься на черную полировку, не в силах держать спину. Автор волшебной музыки все разгадал, ему известна твоя настоящая жизнь. Мелодия взлетает осенними листьями и оседает в золе сердца. Ты не стесняешься слез, они не выбиваются из роли вдохновленного слушателя.

Мчится поезд событий, летят узловые станции судьбы. Развод, трагедия с мамой, нелюбовь…

– Я знаю. Зна-а-а-ю, – выпевают руки Боба.

Мощное форте сменяет пианиссимо; ты ощущаешь тяжелый мешок на плечах. Должно быть, таскаешь его очень давно.

Раскатистая мольба в конце. Кто бы ни написал эту музыку, он – гений. Ты только что прочитала личное музыкальное письмо; затерялось в пургу ямщиком, а теперь нашлось.

– Что ты сейчас играл?

– Рахманинов, «Элегия».

Боб тушит сигарету, допивая выпендрежный французский коньяк. Он встряхивает челкой и улыбается. Поблескивает золотая оправа, и так восхитителен расстегнутый ворот его заграничной рубашки.

– There’s music in all things, if men had ears[51 - Музыка – во всем, если бы люди умели слышать.], – провозглашает он.