Дух времени

Вечером Капитон поехал на Пятницкую делиться впечатлениями с кумушкой.

На другой день Лиза сказала у Тобольцевых, куда вся семья явилась навестить поправлявшегося Андрея Кириллыча:

– Скажите слава Богу, что теперь скоро войне конец…

– Что такое? – крикнула Катерина Федоровна, меняясь в лице. – У нас отняли Порт-Артур, а мы будем войну кончать? Да кто ж теперь говорит о мире? Только изменники… Точно у нас нет армии? Нет эскадры и Рожественского[211 - Нет эскадры и Рожественского… – Имеется в виду Цусимское сражение (27–28 мая 1905 г.), в котором были разгромлены русские 2-я и 3-я Тихоокеанские эскадры под командованием вице-адмирала 3. П. Рожественского, раненного и взятого в плен.]?

– Целый подводный флот! – вставил Тобольцев.

– Ну да! – не вслушавшись, подхватила она. – Что и я говорю?.. Как можно мириться! А честь России?.. До последней капли крови надо сражаться!

– Не волнуйтесь, сестрица, – вмешался Капитон. – Вот снарядят третью эскадру…

– Из гнилых ящиков, – не унимался Тобольцев, к искреннему удовольствию Фимочки.

– Поглядим мы тогда на гениальных японских адмиралов!

– Уж конечно, из-за того, что вы на банкетах дурацкие ваши резолюции выносите, война не кончится… Кто вас боится?

– Кукиш показывают из кармана, по обыкновению…

– Пока костьми не ляжет последний солдат, Россия отступить не смеет! И не отступит! – страстно крикнула Катерина Федоровна.

Новый год застал ещё более обострившиеся отношения между всеми членами семьи. Два лагеря обозначались все резче.

– А кто горевал, что сделок никаких нет и что война разоряет? – спрашивала Лиза мужа и Капитона.

– И пусть разоряет! – кричал Капитон, стуча кулаком по столу. – Не мы одни терпим… Не токмо, что барышни и доходы… жизнь свою каждый должен нести…

Его патриотизм, однако, не ограничивался словами. Он пожертвовал крупную сумму на флот и подбил Николая сделать вклад. Тот, однако, схитрил и потихоньку от жены скостил эту сумму с дивиденда на её паи. Капитон вообще возмущался тем, что купечество «жмется».

Тобольцев устроил побег за границу Соколовой и Иванцову. Вера Ивановна, Марья Егоровна и Дмитриев (оставшийся в живых) – все были арестованы. Детей Веры Ивановны Тобольцев отдал в знакомую семью. Он был уверен, что через два-три месяца всех их выпустят. Одному Дмитриеву грозила ссылка.

* * *

День 9 января оставил глубокий след в душе Катерины Федоровны. Капитон и она были так ошеломлены всем, что слышали и читали, что ни одним словом не возражали Тобольцеву, когда он в гостиной матери старался выяснить все значение этого события. Чувствовалось, что перед таким стихийным явлением почва заколебалась под их ногами. Привычный мир представлений рухнул.

Тобольцев не мог забыть ужаса жены, когда она узнала подробности от Капитона. «С детьми на руках», – шептала она, остановившимися глазами глядя перед собой. И по щекам её бежали слезы.

Тобольцев был глубоко взволнован. Он видел такие метаморфозы в эти дни! Так много потрясающих отречений! Такие удивительные пробуждения… Он ждал…

Все эти дни он вместе с Лизой или один переходил с заседания на заседание, слушая среди напряженно-взволнованной толпы страстные доклады очевидцев.

Он пригоршнями сыпал в шапку, лежавшую на столе председателя, собранное им среди купцов и банковских служащих золото. Он толкался в кружках, среди «седых» и «серых», всюду свой и желанный, хотя и внепартийный.

Через неделю Потапов впервые пришел к Тобольцеву. Когда в столовую подали самовар, Тобольцев с сияющим лицом ввел Степана и представил его жене: «Катя, вот мой лучший, единственный друг, Николай Федорович, о котором я тебе так много говорил!.. Прошу любить и жаловать!»

Она встала. Вся кровь отхлынула от щек её к сердцу, когда она встретилась глазами с Потаповым. Она не разжала губ, не нашла ни одного слова для этого «друга», которого возненавидела смутным инстинктом ревнивой и властной души… Налив им по стакану, она поспешно вышла на кухню.

– Я позвоню, когда будет нужно… Без зова не ходите в столовую! – Насупленные брови её не раздвинулись в этот вечер. Притворяться любезной она не желала. С какой стати? А у самой стучало в голове: «Приметила ли нянька его лицо? Не подслушал бы кто у дверей… Хорошо ли задернуты шторы?..»

В три часа ночи, когда Тобольцев запер за гостем парадную дверь, он нашел жену в кресле. Она дремала в столовой и вскочила на его шага.

– Он ушел? – крикнула она.

– Да… Что это значит?.. Почему ты не спишь?

– Слава Богу! Уж я боялась, что ты его спать оставишь… От тебя станется…

– Я его оставлял, Катя. Но он чувствует твою враждебность. Я очень огорчен его уходом…

– Но ведь за ним следят, Андей! В такие дни!..

Он сделал жест усталости.

– За кем из нас не следят? Думаешь ли ты, что я считаюсь благонамеренным?

Она помолчала, тяжело дыша, как пришибленная.

– Зачем он приходил?.. Неужели он не чувствует, что не имеет права ходить к тебе теперь, когда ты женат?

Они смотрели друг на друга, бледные, и словно меряясь силами.

Вдруг он подошел вплотную к её креслу. И его гневное лицо показалось ей невыразимо прекрасным, но совсем чужим и страшным.

– Катя… Ничто не изменилось в моей жизни и в сношениях с людьми, оттого что я тебя полюбил! Ни в чувствах, ни в поступках своих я никому не отдаю отчета. Ни о каких правах твоих на меня тут не может быть речи! Мне чужд этот язык… Пойми! Он мне так же дорог, как и ты… И не пробуй… никогда не пробуй говорить мне: «выбирай: я или он!»

– Ты выберешь его? – побелевшими губами прошептала она.

– Не знаю! – сорвалось у него с страстной силой. – Но чувствую, что, если из любви к тебе я отрекусь от него, я пущу себе пулю в лоб!.. Потому что не смогу простить себе такой измены!

– Кому измены?.. Андрей!

– Самому себе! – Он ударил себя в грудь. – Таких минут честные люди пережить не могут…

Он вышел, смолкнув внезапно, словно спазм схватил его за горло… Она осталась неподвижной в кресле.

Пробило пять часов, она все ещё сидела в темноте, глядя в одну точку, и ноги и руки её были ледяные.

Дружба Тобольцева со Степаном за эту весну, казалось, пустила новые корни в их душах. Они встречались у Анны Порфирьевны и у Лизы; у Тани и у Майской, а чаще всего у Бессоновых. Сам Бессонов ещё в университете был дружен с обоими, хотя был старше их… По-прежнему Степан отдыхал всеми нервами в «келии» Анны Порфирьевны или в комнате Лизы… «А ещё лучше, Андрей, – говорил он, – лежать на твоей тахте, слушать твои бредни об анархизме и молчать. Точно ванную берешь после длинной дороги в грязном и душном вагоне… И люблю я эту твою комнату теперь… просто до подлости!..»

Степан заметно стал смелее. Один раз он насмешил Лизу и перепугал Анну Порфирьевну, явившись с какого-то заседания брюнетом, с черной бородкой, в статском и в шинели с бобрами. Весь вечер он дурил, подражая кому-то, «с шиком» носил бобры и цедил сквозь зубы или, как мешок, наваливался, сидя рядом с Анной Порфирьевной, на её плечи.

– Господи помилуй! – говорила она, отодвигаясь.

– Это высший тон, – басил он. – Эта так один «человек в моде» делает… Вдруг сомлеет и к соседке на плечо! В избытке чувств, значит… Эх, Анна Порфирьевна! Совсем вы «шика» не цените… – А Лиза и Тобольцев хохотали, как безумные.

Наступил-таки день, когда Капитон встретил Потапова на лестнице дома, лицом к лицу, и вздрогнул от ужаса.