Северный крест

– Мы не обычная чернь: мы люди дворцовые. Народъ – дуракъ. Мы – зм?и, а народъ – голубь. А ты т?ломъ – зм?я, а главою – голубь. Ты, Малой, сколько не работаешь писцомъ у насъ, умн?е не становишься и обычаевъ не перенимаешь. Я для чего теб? помогаю, песья ты душа. Чинопочитанiе – доброд?тель в?рн?йшая: помни о семъ.

– Ужели почитаешь себя бол?е правымъ?

– Разум?ется, – съ достоинствомъ челов?ка дворцоваго отв?тствовалъ писецъ.

– А я почитаю себя бол?е правымъ. И вотъ отчего…Во-первыхъ… – сказалъ Малой, опустивъ по своему обыкновенiю глаза долу.

– Никому н?тъ д?ла до того, бол?е ты правъ или мен?е. Запомни: во Дворц? любой изъ челяди могъ быть хоть бы и трижды правъ и честенъ, но ежели Имато и Касато (да живутъ они в?чно!) считаютъ инако, н?кiй кто-то трижды неправъ и нечестенъ, и плохи д?ла его. Называй его "Конелюбомъ" – да хоть "Конекрадомъ", но ежли онъ близъ насъ, то всё свершается по желаньямъ его; если ты мужъ, а онъ говоритъ, что д?ва, то ты д?ва, а не мужъ! Или же: буде ты дуренъ или глупъ, а онъ разум?етъ инако, то ты не дуренъ и не глупъ! Слово его, вгзгядъ, даже самое чувство – всеверховны! Вотъ и тебя, Малой, господа давно взяли, письму обучили, чтобы высшiе указы записывать, письмена таинственны созидая, чести удостоенъ высочайшей, – а всё какъ былъ простой, такъ и остался, словно неученый. Да…д?ло: уменъ да невоспитанъ и, быть можетъ, зло какое таишь въ сердц?, хотя и впрямь ревностно служишь на пользу отчизны. Ревностно, да безтолково!

– Помилуй, отче! – не поднимая глазъ, сказалъ Малой.

– Тогда пиши на табличк? о военномъ шествiи въ честь египтянъ, лучшихъ изъ вс?хъ иноземцевъ: «О наши египетскiе други, высочайшiе, по вашему высочайшему изволенiю…».

Вдругъ услышали люди дворцовые шаги; открылася дверь: Онъ пришелъ! Онъ – Самъ. Предъ ними стоялъ Касато, подлинный слуга подлиннаго царя. Писцы окамен?ли предъ нимъ, не могучи вымолвить и слова и вытянувшись въ струнку, какъ было свойственно восточнымъ рабамъ любыхъ эпохъ; очи долу опустилися, сердца бились, бились…Прошло мгновенье – и пали они ницъ – даже и не желая добиться благой воли вящаго челов?ка, а попросту въ силу того, что такъ испоконъ в?ковъ было принято, д?лая это съ сов?стью чистою, не унижаясь, ибо можетъ ли униженный по рожденiю и по сердцу, унизиться? – Паденiе ницъ было традицiей (а всякая традицiя для Востока – священна; и ч?мъ древн?е она – т?мъ священн?е) и частью того, что сл?дуетъ назвать восточнымъ благоразумiемъ.

– Царь желаетъ не охотиться, но бриться повторно: приготовьте ему ванну, какъ положено. Соблаговолите сод?лать! – съ полагавшимися придворнымъ этикетомъ легкостью и улыбкою сказалъ Касато вс?мъ слугамъ, указуя куда-то перстомъ, и величественно-несп?шно добавилъ, растягивая гласныя: – Сынъ Земли желаетъ…

Но слуги уже уб?жали.

Малому подумалось: «Не чертогъ – острогъ! Дворцовые страдаютъ сами и иныхъ принуждаютъ страдать; подчиняются и подчиняютъ; чувствуютъ вину и винятъ другихъ. Они – о Матерь! – н?што они люди Лжи, или я пом?шался, но сколь же мерзки слова ихъ, и не смраднымъ ли огнемъ пылаетъ нелепое ихъ бытiе? Какъ же богини могли сiе допустить, чтобъ такiе люди правили: въ наказанiе ли они намъ поставлены? Или…Но того быть не можетъ: не в?рю. Какъ я посм?лъ подумать такое? Я? Я лишь ради Иры зд?сь».

* * *

Каменная ванна – новшество критское – не бани: была она для Одного (а не для н?сколькихъ). Именно въ ней (либо же непосредственно посл? нея) Имато предпочиталъ совершать омовенiя, приговаривая по стариннымъ обычаямъ «Алчу возродиться, о Мати, въ пречистомъ чрев? твоемъ», посл? быть натираемымъ елеемъ и бриться (в?рн?е: быть бреемымъ). Брился онъ всегда по утрамъ: во-первыхъ, бодрило; во-вторыхъ, въ высшихъ кругахъ Крита издавна считалось: какъ утромъ побреешься, такъ и день проведешь; въ-третьихъ, ароматы елея (каждый божiй день – разные: дабы не наскучило) – пьянили, дурманя мозги, дабы сверхчувственное въ полной м?р? отступило, а чувственное, напротивъ, правило бы балъ. Были приготовлены: бритвы м?дныя, остр?йшiя, разр?зающiя пухъ, несомый аэромъ; отполированныя до блеску м?дныя пластинки, служившiя зерцаломъ; бальзамы; мыло; елей, который коли почуешь разъ – уже не забудешь: будешь охваченъ дурманами критскими, добрыми, низвергнешься куда-то, въ тепло-глухо-н?мое: въ духъ или душу критскихъ луговъ. Ежеденно около двухъ часовъ проводилъ Имато въ сей ванн?; считалось: священнод?йствовалъ онъ тогда. Но по случаю празднествъ, царь возжелалъ принять ванну повторно – ближе къ вечеру.

Какъ только Касато увидалъ Имато, первый вытянулся въ струнку предъ вторымъ.

Риза изъ шерсти б?лосн?жной, съ узорами и орнаментомъ, обрамляла станъ Имато. Поверхъ нея – несмотря на пекло за Дворцомъ, внутри Дворца царила прохлада благородная, создаваемая каменностью чертога и критскимъ новшествомъ – т?мъ, что мы называли бы «вентиляцiей», – было небрежно накинуто то, что поздн?е греки называли хламидою, но тоновъ багряныхъ (и въ самомъ д?л? походившее на много бол?е позднiя греческiя хламиды), обычно скр?пляемое застежкою изъ ц?льнаго золота, когда Имато случалось вставать съ трона, – и тогда купалося оно въ лучахъ солнечныхъ, сверкая: во вс?хъ отношеньяхъ; нын? же застежка, ус?янная каменьями драгоц?нными, лежала возл? трона, небрежно брошенная царемъ; кипарисовый тронъ былъ украшенъ бычьими головами изъ слоновой кости, а четыре ножки его напоминали ноги коней. Въ руцехъ держалъ онъ по обыкновенiю царскiя регалiи – обоюдоострый Лабрисъ, отображающiй собою м?рныя см?ны лунъ, и кубокъ съ мастерски изображенными на нихъ лилiями, образующими собою знакъ безконечности, свиваясь, и крестомъ; но, какъ и застежка, были он? на полу залы, брошенныя рукою несп?шно-л?нивою и пресыщенною. Имато не носилъ колецъ: они ст?сняли руки. Всё было великол?пiемъ воплощеннымъ, и, случись кому узр?ть сiе впервые, удивленье несказанное, переходящее въ изступленье, сковало бы его. Царь гляд?лъ въ полъ обширной залы, умащенный многоразличными благовонiями: на полу красовалася мраморная мозаика, изображавшая религiозные мотивы критской религiи: быка, зм?й и д?въ, формъ манящихъ, кружащихся возл? животныхъ священныхъ; поодаль видн?лся кипарисъ; ей вторили бросающiяся въ душу фрески на ст?нахъ, прорастающiя всей роскошью критскихъ луговъ и также являющiя себя еще большимъ богатствомъ морскихъ н?дръ, фрески, съ которыхъ вотъ-вотъ гляди и пов?етъ прохладою луговъ и ароматами морей; видн?лись и спиралевидные орнаменты, напоминающiе то ли зм?й, то ли поб?ги вьющихся растенiй, то ли гадовъ морскихъ, но символизирующiе никого не щадящее, непоб?димое время (ибо всё тварное подлежитъ Времени, оно – подл? престола Времени), всепожирающее и всепронизывающее, в?чно-исчезающее и в?чно-возвращающееся, неумолимое и необратимое въ стремительномъ своемъ полет?, в?чно-становящееся, в?чно-сгорающее и в?чно-рождающее: себя пожирающаго зм?я, сторожевого пса творца, песочные часы В?чности, струящее себя изъ В?чности, б?лой, но рождающее лишь бренное – не нетл?нное, ибо оно есть отрыжка В?чности, и ея кровотеченiе, и неудачная мелодiя бытiя.

О Время, сколько унесло ты въ бездны свои пустыя, черныя, въ своихъ же черныхъ метаморфозахъ?

сколько сожгло въ перстахъ своихъ?

сколько обратило во прахъ с?дой?

сколько перемололо Судебъ горькихъ?

сколько выпило жизней пурпурныхъ?

Боишься ты самого себя, поскольку аки тать воруешь всё сущее, и сов?сть твоя нечиста.

… спиралевидные орнаменты, символизирующiе собою не только Время, но и связанное съ нимъ нескончаемое чередованiе: весны и зимы, рожденiя и смерти, св?та и тьмы, ночи и дня, добра и зла, ежегоднаго умиранiя природы и ея же ежегоднаго воскресанiя, – важн?йшiе элементы критскаго искусства. И было чередованiе сiе безконечнымъ циклизмомъ, в?чною круговертью. И была та б?гущая – словно волна морская – спираль: сущностью – почитавшейся священною – дольняго мiра. Её символизировала и стоявшая въ углу залы ваза съ изображенiемъ осьминога, словно готоваго наброситься на смотрящаго и опутать его безконечными, спиралевидными щупальцами. – Критское искусство, хаотическое, иррацiональное, стихiйное, внеисторическое, исполненное динамизма, подвижное, было прекраснымъ въ своей жизненности, пл?няющимъ и чарующимъ. Хаосъ жизни рождалъ зд?сь гармонiю своего рода. Дыханiе жизни ощущалось въ искусств? ихъ. Въ сердц? художниковъ билась природа, циклическая, самозамкнутая, себя рождающая безпрестанно и себя пожирающая, растворенная въ в?чномъ Сейчасъ, не в?дающая ни прошедшаго, ни грядущаго. Они (и искусство ихъ, и его творцы) и сами были частью природы.

И дабы царю не наскучивалъ одинъ и тотъ же сюжетъ, мозаику и фрески м?няли н?сколько разъ въ годъ; по той же причин? м?няли и залы м?стопребыванiя царя: было ихъ столько, что челов?ку, не привыкшему къ чертогу, было проще заблудиться, ч?мъ попасть, куда онъ собирался: Лабиринтомъ оказывался дворецъ кносскiй. Съ потолка нисходили св?тильники, озарявшiе – если на то была воля Имато – теми ночныя и всегда, деннонощно, наполнявшiя залу ароматами дурманящими, пьянящими мозгъ, разв?вающими мысли царя, приводя его въ состоянiе, считавшееся священнымъ: считалось въ т? дни: когда мысли улетучиваются и пробуждаются чувства – заступаетъ божественное.

Вдругъ великол?пiе было разорвано: звукомъ незнакомымъ: чашка восточной работы, стеклянная (о чудо!), поставленная въ м?сто непригодное для того – возл? ногъ царскихъ, гладко выбритыхъ утромъ въ ванн?, – и стоившая ц?лое состоянiе, разбилася вдребезги.

– Къ б?д?, – изрекъ Имато.

– Къ счастью, о царь дражайшiй, къ счастью! – нашелся что отв?тить Касато. – О Всемилостив?йшiй, не сочти за оскорбленiе божественнаго твоего достоинства и за дерзость нечестиву не сочти, но – думно мн?: надобно намъ, минуя иные наши обычаи, сов?щаться и д?йствовать въ сей, толь славный часъ, сообща.

– Да, время небывало горькое: горчайшее: волнуюсь предъ празднествомъ. Идемъ же въ бани.

– Я желалъ сказать: въ толь горькiй часъ, о владыко. Но дозволь добавить къ сказанному: о Благобыкiй! Намъ ненадобны лишнiе уши. Дозволь бес?довать намъ въ ванной зал?, ибо есть слово къ теб?.

– Добро, о высочайшiй изъ слугъ моихъ. Возьмемъ д?въ и слугъ да шута. Ибо р?чи твои сладки, аки медъ.

– О Высочайшiй, д?ло толь важное предстоитъ намъ, что твоему достоинству лишь пом?хою будутъ служить постороннiя уши.

* * *

Празднества сiи – черно-красное священнод?йствiе – исконно критскiя, и восходятъ они къ древности столь глубокой, что ни на Крит?, ни въ земляхъ иныхъ никто и не помнилъ, когда они начались: они коренятся въ бездонномъ колодц? прошлаго. Но критянамъ было изв?стно доподлинно, что это ихъ, критянъ, празднество, что не было оно привнесено на Критъ извн?. Какъ отголосокъ столь древнихъ временъ Старой Европы, временъ доиндоевропейскихъ, когда культа коня либо не было вовсе, либо онъ только заступалъ, – еще живъ онъ и въ наши времена: въ Испанiи; коррида – имя ему. Но коррида есть видъ тавромахiи, боя съ быкомъ, на Крит? же быкъ былъ чтимъ, и въ играхъ съ быкомъ – быкъ священный почитался: быками обычными. Явленiе сiе словно зачинало и два много бол?е позднiя греческiя явленiя: и агонъ, и трагедiю.

Красноярый быкъ, отм?ченный напечатл?нiемъ креста-свастики, глядитъ исподлобья, презлой, ревущiй прегрозно порою, м?рно побиваетъ землю копытомъ – словно сопка, спускающая порою паръ, – дышитъ часто, быстро, но м?рно вырывается паръ изъ ноздрей, то сжимающихся, то расширяющихся: силушки много, слишкомъ много, чтобы быть спокойнымъ. – Вскипали страсти въ немъ. Вскипали он? и въ толп?.

Созерцанiе знаменитой таврокатапсiи, священныхъ прыжковъ черезъ быка, религiозныхъ игръ съ быкомъ, являющихся частью культа быка, наполняетъ душу страстью: роскошью; вовсе не страданiемъ и не состраданiемъ, не жалостью: ревомъ страсти и остротою пред?льною. Окрыляетъ древняго челов?ка, одаривая восторгомъ несказаннымъ. Околдовывающiй пиръ души. Но коли взлетишь высоко, подобясь Икару, – погибнешь. Лишь для наибол?е слабыхъ и нездорово-впечатлительныхъ да для неудачливыхъ тавромаховъ быкъ празднествъ сихъ представалъ: м?днымъ быкомъ, въ коемъ медленно жарились несчастные жертвы.

Пришелъ, пришелъ – онъ, тонкiй, худой, жилистый, см?лый до безумiя, безоружный, полагающiйся только на свои безприм?рныя ловкость, силу, проворность. Тавромахъ, бывшiй если не богомъ-во-плоти, то избранникомъ боговъ, и потому пользовавшiйся почтенiемъ немалымъ. Игрокъ съ судьбою и смертью, въ прыжк? надъ быкомъ растягивающiйся между бытiемъ и небытiемъ; вылетая изъ бытiя, находясь между жизнью и смертью, въ пограничныхъ областяхъ, приземлялся онъ: либо въ жизнь, либо въ смерть. Но ежели и погибнетъ тавромахъ, то смерть сiя – самая достойная, самая – для многихъ – желанная, самая благородная, ибо самая богоугодная, жертвенная, благочестивая.

Толпа – ставшая Мы въ м?р? наивысочайшей, претворившаяся въ единое многоликое существо – въ изступленiи кричитъ его прозвище (или имя, потому что его иначе какъ «Хроменькiй» не перевести, а хромымъ не назвалъ бы его и сл?пецъ), ритмично-м?рно повторяетъ его, входя въ трансъ. Согласный ревъ толпы потрясаетъ аэръ. Аэръ раскаленъ: Св?тиломъ и страстью, лезвiемъ повисшею въ аэрахъ. И таетъ св?тъ. Черно-красное множится, нисходитъ на сердца изъ глубинъ Матери-Земли – лишь залитый солнцемъ тореадоръ спокоенъ, но въ спокойствiи своемъ не м?ренъ; но м?рны и толпа, и быкъ, текущiй ревомъ въ душу народную, её священно-тревожа. Священное безпокойство царствуетъ въ священные т? миги, щемитъ оно сердца, бьющiеся всё чаще и чаще, всё бол?е и бол?е въ унисонъ: словно сердца вс?хъ собравшихся слилися въ одно безм?рно-огромное сердце, бьющееся казалось бы аритмически, но на д?л? лишь всё чаще, всё быстр?е и быстр?е: за то и любили священную тавромахiю. И тряслася земля – не то отъ топота бычьяго, не то отъ неровнаго стучанья сердца сего.

Взлетаетъ игрокъ съ судьбою, безстрашный, см?ющiйся, взирающiй въ ликъ: не быка, но Смерти; обликъ его обличаетъ силу; жизнь его – подброшенная къ небесамъ монета, тетива, готовая либо лопнуть, либо разр?шиться пернатой, пущенной въ ц?ль; бытiе его – словно мигъ. Быкъ скачетъ. Наступаетъ: рогами выпяченными. Ст?на страсти между ними сужается. Стремительны, словно мигъ, и движенья. Точка. Чаша в?совъ ужъ не колышема: застыла; не подрагиваетъ: замерла. Стонъ толпы: перелет?лъ – не зад?лъ плотью своей роговъ, изъ коихъ одинъ рогъ словно – Сцилла, другой – Харибда, проскользилъ надъ Смертью. Бычья плоть позади. Быкъ фыркаетъ, глазами огни мечетъ. Сладкое содроганiе молнiйно проб?жало по толп? – не только какъ исходъ и результатъ, но и какъ ц?ль д?йства сего. Смерть щадитъ того, кто глядитъ на нее см?ясь, а Судьба – того, кто тщится быть вопреки, ставя на конъ бытiе свое, когда играютъ не съ судьбою, но играютъ: судьбою.

Быковъ – жертвъ Матери – предали закланiю, но предъ т?мъ оскопили. Серпомъ ср?заны были чресла бычьи да срамные ихъ уды, и кровь обагрила мать-землю: отс?ченными чреслами бычьими и удами ихъ, приносимыми Матери, ежегодно возрождалась, поддерживалась и освящалась жизнь, зимою погибающая, весною воскресающая, точно Дiонисъ, – подобно тому, какъ изъ чреслъ Урана н?когда родилась Афродита, гордо возставала природа: навстр?чу Солнцу.

Но не только священную роль им?ла таврокатапсiя, но также и вполн? земную: роль panem et circenses. Народу казалось, что онъ возвеселился – въ В?чность; но народъ, потерявшись въ страсти, навеселился лишь – въ туманъ безсознательнаго, мутный и темный.

Имато, подошедъ къ быку убiенному, обмакнулъ въ крови жертвенной древнiй священный каменный ножъ и дотронулся имъ – сперва – до своей главы, а посл? до главы жены своей. Кровь, собранную въ м?дную чашу по манiю царя, расплескали по полю: для урожаевъ вящихъ. – Священнод?йствовали. – Но моленiя не возносились: ниспадали.

Дал?е царь взялъ въ руц? Лабрисъ, священный топоръ, м?дный и обоюдоострый, много поздн?е ставшiй однимъ изъ символовъ минойской державы, походившiй на ангела, в?стника (древко – станъ, два лезвiя – какъ крылiя), и началъ благословлять земли окрестныя – по вс?мъ сторонамъ св?та, приговаривая не мен?е священныя (нежели священный ножъ и священный Топоръ) слова, древнiя и съ давно утеряннымъ смысломъ. Собравшiеся – чины высшiе, – понуривъ въ священномъ почтенiи главы свои долу, молчали, внимая; царь произносилъ словеса сiи негромко, однако ихъ можно было услышать едва ли не каждому: таковая была богопочтительная тишина вокругъ, священная, какъ и царь, и ножъ, и топоръ, и словеса царя, и самыя молитвенныя закланiя.

Окончилось молебствiе, длившееся недолго, дабы не утомить царя, и знатн?йшiе изъ критянъ подходили къ Имато, который съ улыбкою критскою благословлялъ каждаго подходившаго словесами священными, добавляя къ нимъ – смотря по чину и по степени личнаго благоволенiя – и свое, уже понятное каждому, сказываемое на язык? хотя и возвышенномъ, но всё жъ уже не столь древнемъ, чтобы нельзя было понять произносимаго. Знатн?йшiе въ трепет? священномъ подходили къ почитавшемуся въ такiе мгновенiя богоглаголивымъ царю, ц?луя сперва Лабрисъ м?дный, а посл? руку Имато; и отходили прочь, исполнены благодати. Царь не гляд?лъ на народъ, дабы не оскорблять зракъ свой. А высшiе чины мыли руки, ибо хотя и н?которое время, но всё же провели его совм?стно съ ушедшимъ уже народомъ, ибо вящiе люди им?ли обыкновенiе мыть руки всякiй разъ посл? пос?щенiя м?стъ, гд? былъ народъ: посл?днiй осквернялъ самымъ своимъ присутствiемъ бытiе ихъ. Имато им?лъ обыкновенiе принимать многократныя омовенiя въ таковыхъ случаяхъ.

Посл? обряда вечеряли: по?дали закланныхъ наканун? животныхъ, приготовленныхъ къ пиру самимъ царскимъ верховнымъ Поваромъ, кулинарная слава о которомъ распространилася далеко за пред?лы державы критской: говорили, что царь египетскiй, именуемый фараономъ, отв?давъ однажды яства, приготовленныя ему Поваромъ всего Крита, до того былъ уснащенъ брашномъ, что предлагалъ въ обм?нъ на него – ни больше ни меньше – колесницу, вдоль и поперекъ нагруженную златомъ – и въ слиткахъ, и въ украшенiяхъ; Имато, слушавши гласъ здороваго своего т?ла, отказался, но отказался почтительно, какъ то и подобаетъ царямъ и всецарямъ.

Въ то время какъ знатн?йшiе изъ критянъ пировали, жрицы, водя хороводы и кружася, неистово плясали и п?ли священныя п?сни; неистовыя пляски, блаженно-воздушно-парящiя, были также священны; глядите: сплетаются руки въ хоровод?, и музыка, и танецъ свиваются-сливаются воедино. И вновь изливалася изъ устъ р?чь древняя, слишкомъ древняя – словно самое Время, не в?дающее пощадъ, – чтобы разум?ть смыслъ п?таго, но сiе и не требовалось и даже: мен?е всего требовалось: бол?е всего Критъ рад?лъ о сохраненiи старины, представлявшейся ея правителямъ всеблагою, всечистою и преблагословенною; каждому изъ правителей минойской державы, быть можетъ, и приходила мысль, стучавшаяся въ ихъ головы и сердца, но они съ м?рнымъ и казавшимся имъ похвальнымъ постоянствомъ отгоняли отъ себя мысли такого рода, гнали ихъ отъ себя, какъ гонятъ назойливыхъ мухъ да комаровъ: мысли о преобразованьяхъ, объ изм?неньяхъ любого рода; также – до эпохи царя Миноса I – и мысли о единомъ для всей державы Закон?, который бы иглою, стальною и незримою, пронзилъ бы в?сь Критъ. – Критская держава и безъ Закона, единаго для вс?хъ и каждаго, представлялася ея вседержателямъ и вседержителямъ многомощною, построенной на в?ка и тысячел?тiя, – словомъ, Законъ былъ ненадобенъ и излишенъ; такъ они мнили: имъ и безъ Закона жилось прекрасно, а чернь, чернь на то и чернь, чтобъ быть в?чно-недовольною. Правители критскiе если что и любили застывшее, кр?пкое, не могущее быть отм?неннымъ или же изм?неннымъ, то лишь хладъ мраморнаго своего чертога, величайшаго изъ вс?хъ дворцовъ критскихъ, который былъ для нихъ олицетворенiемъ державы, данной имъ Судьбою въ правленiе; любили они и незыблемость своего трона, которая также представлялася и священною, и радующей сердца – не только самихъ правителей, но и вс?хъ – отъ мала до велика – слугъ Престола.

Случись, однако, узр?ть вышеописанные нами обряды не разъ призывавшемуся въ нашемъ пов?ствованiи челов?ку позднихъ, слишкомъ позднихъ эпохъ, онъ, быть можетъ, прыснулъ бы со см?ху – и съ чистой сов?стью, мня подобное уже преодоленнымъ самимъ собою, изжитымъ. – Какъ если бы и онъ, сей наблюдатель позднiй, изжилъ вс? привычки, обряды, обычаи – самъ, самостiйно, благодаря лишь себ? самому; однако, мы не в?даемъ т?хъ, позднихъ, кто изжилъ бы въ себ? всё что только можно изжить и избыть: привычки, обряды, обычаи лишь м?няются – отъ эпохи къ эпох?, ихъ формы перетекаютъ изъ одного въ иное, струяся по потоку временному, словно ручей, но суть остается одна, а не вовсе исчезаетъ, какъ ему, позднему, возможно, хот?лось бы думать; и едва ль позднiя, слишкомъ позднiя разновидности ихъ ч?мъ-либо лучше и выше. Челов?къ по вол? создавшаго всегда челов?къ, слишкомъ челов?къ; говоря инако: многое, многое пришлось бы ему изживать, дабы претворить себя въ Челов?ка: въ Личность. Однако кто бол?е себя мнитъ Личностью въ наше время, какъ не челов?къ связанный, мнящiй свое неродившееся Я самымъ драгоц?ннымъ изъ всего сущаго, м?риломъ единымъ: всего бытiя. – Ибо одно д?ло ратовать за Я (то есть не только наиблагородн?йшее д?ло, но и д?ло изъ наитрудн?йшихъ), иное – подражать Я им?ющимъ, выдавая мелкiя свои себялюбiе и своекорыстiе за Я-сознанiе, за уже обр?тенную Личность.

Потому будемъ же – сказать полув?рно – снисходительны къ обряду, уходящему корнями въ представляющуюся едва ли не довременною древность, отстоящую отъ насъ толь далеко, что д?ломъ неудивительнымъ было бы назвать сiе немогущее быть сосчитаннымъ въ годинахъ разстоянiе – межъ нами и началомъ появленья сего обряда, выказывавшимъ себя, напомнимъ, весьма древнимъ уже и для нашихъ героевъ, – бездною. – Словомъ, полувечность разд?ляетъ сего поздняго наблюдателя и зарожденiе священныхъ игрищъ, а потому не съ улыбкою поглядимъ на происходившее, но съ почтенiемъ – если не къ самому сему явленью, то хотя бы и къ разстоянiю длиною во всю челов?ческую исторiю. Но не забывая быть снисходительными и почтительными, всё же отм?тимъ: мен?е всего зд?сь должно вид?ть борьбу духа, сознанiя, челов?ка, Я надъ плотью, безсознательнымъ, природою, Мы; ибо всё вышеописанное есть паренiе природы въ природ? – ради природы и милостью природы.

Таковъ былъ веселонравный Критъ въ священные свои дни. И сими празднествами, а не хладомъ Дворца кносскаго, м?рно бьется огромное, омываемое морями сердце Крита. – Казалось, черно-красное царство знавало лучшiе дни.

* * *

Прошла если не В?чность, то всё жъ время достаточное, дабы с?явшееся въ день молебствiя взошло и показалися бы всходы. Однако с?мена не всходили и всходовъ не было. Лишь кое-гд? выглядывало изъ истомленной земли н?что чахлое и обреченное сгибнуть, не давъ плодовъ. Причиною неурожая было палящее безъ м?ры Св?тило, сожигавшее едва ли не всё им?вшее начать жить. Безплодными становилися поля. Многiя р?ки, сiи сосуды страны, пересохли и не давали собою живительной для всего живого влаги. Народъ тотчасъ же осозналъ: гладъ заступалъ угрозою. И былъ онъ истощенъ и истомленъ жаромъ безплодящимъ, всё было б?лымъ-б?ло – до боли въ глазахъ. – Солнце наблюдало за вс?мъ, за каждой букашкою, надзирало, сл?дило, и, обычно благословляющее всё происходящее по вол? одного сл?пца, нын? было оно обезпокоено, ибо чуяло, что м?рности святой что-то угрожаетъ, что-то зр?етъ. И било оно всё сильн?е лучами, страшное въ мнимо-лучистой своей сил?, всецарящее, но не находило отв?та. И было Солнце окомъ: одного сл?пца.

Глава 3. Нищiе, или кабацкiя страсти