Голод

Покончив с проверкой припасов, Рид перекинул ногу через задний борт, спрыгнул наземь, извлек из кармана платок, отер ладони от пыли, секунду помедлил, еще раз с силой вытер руки платком. Платок он, прежде чем спрятать в карман, понюхал и лишь после этого, с трудом преодолев дрожь в пальцах, сощурился, окинул взглядом листок, сплошь испещренный цифрами. Семейные запасы съестного Джеймс Рид с тех самых пор, как обоз вышел из Спрингфилда, проверял каждые несколько дней. Провизия убывала с устрашающей быстротой, однако тревогами делу не поможешь. Тут нужно действовать.

Итак, первым делом – поговорить с Элизой. Отныне и впредь никаких добавок, никому, даже детям, а уж возницам – тем более: эти, сколько ни дай, все сожрут, не задумываясь. Далее… Рид снова окинул взглядом бумагу. Что, если он ошибся, рассчитывая, сколько провизии требуется на семью из семи человек? Нет, нет, его расчеты спутали шестеро слуг: эти мужланы не знают меры в еде, набивают брюхо удовольствия ради, и плевать им, во что это обходится нанимателю.

И все-таки Рид сознавал: его семья в лучшем, в гораздо лучшем положении, чем многие прочие поселенцы. На людях все держались, как ни в чем не бывало, но он подозревал, что в глубине души кое-кто уже начинает паниковать. Даже пополнившие запасы в форте Ларами рассчитывали на дичь, добытую по пути, однако за фортом Ларами прерия словно вымерла: вся живность, от кроликов до луговых собачек, исчезла без следа. Сезон шел к концу, и, очевидно, опередившие их обоз поселенцы извели все живое в округе под корень.

Хотя, скорее спутники рассудили, что в случае истощения припасов могут положиться на человеколюбие товарищей по партии. Что ж, явившись за подаянием к Джеймсу Фрезеру Риду, они будут крайне разочарованы. Христианское милосердие, знаете ли, небезгранично.

Накануне вечером он пробовал уломать Доннера назначить его хранителем съестных припасов всей партии… но, разумеется, его и слушать никто не пожелал. Никто не понимает, какая опасность грозит им, если провизия кончится наверху, в пути через горные перевалы, а ведь к этому все и идет. Все признаки налицо, только потрудись приглядеться.

– Чтоб ты моими припасами распоряжался? – Уильям Эдди со смехом сплюнул табачную жвачку едва ли не на Ридов башмак. – Вот уж дудки! Позволь тебе решать, что нам можно есть, да когда, да по скольку, все отощаем вроде скелетов. Вроде тебя.

На Эдди Рид даже не взглянул, но как же ему захотелось развернуть тот самый листок бумаги и сунуть Доннеру под нос!

– Сейчас у нас на двадцать пять коров мясной породы меньше, чем в день отбытия из форта Ларами, а ведь с тех пор трех недель не прошло. Если не все они съедены, значит, их кто-то крадет. Продолжим в том же духе – до Калифорнии двух дюжин голов не доведем.

Забавы да сумасбродства – вот и все, чего хочется этому дурачью. Взять хоть громадную (не фургон – баржа!) повозку Доннера, битком набитую пуховыми перинами и прочей ненужной в дороге роскошью… А батраки, каждый вечер усаживающиеся к костру, резаться в карты, проигрывающие жалованье еще до того, как оно заработано? А пляски под скрипку Люка Хэллорана вокруг жарящихся на вертелах туш? А этот «пикник» – он-то понадобился для чего? Чтоб Джорджу Доннеру представился удобный случай взобраться на пень и, сказав речь, убедить поселенцев выбрать его в капитаны? Одно это обошлось в две коровы, забитых на мясо, дабы все убедились: тревожиться не о чем, вон сколько в обозе пищи, каждому хватит с избытком!

Вдобавок Рид полагал, что праздник должен был занять умы поселенцев чем-нибудь новеньким: в обозе шептались, будто Тамсен Доннер замечена расхаживающей по ночам там, где ей ошиваться вовсе не след. Кроме того, кое-кто из женщин считал ее ведьмой, умеющей исчезать и появляться где-нибудь в другом месте, летать по ветру, точно пух одуванчика, очаровать любого мужчину, всего лишь дохнув на него… В этакий вздор Рид, конечно, не верил, но понимал: Тамсен изменяет мужу, выставляет Джорджа на посмешище как раз в то время, когда ему необходима поддержка и уважение спутников.

Рид выпрямился, расправил плечи, разминая изрядно ноющую спину: как ни крути, ревизия припасов под невысоким навесом, в тесноте фургона, среди множества бочек и джутовых мешков, наполненных фасолью и отрубями, да хогсхедов[9 - Хогсхед – большая бочка емкостью 60 галлонов (около 230 л).] с уксусом и патокой, дело нелегкое. И тут мимо, размахивая в воздухе шляпой, привстав в седле, проскакал Доннер.

– Запрягай! – побагровев от натуги, орал он. – Запрягай! В дорогу пора!

Как же Рид ненавидел его зычный голос…

Однако, едва раскрыв рот для ответа, он увидел двоих сыновей Брина, выползающих на четвереньках из-под соседнего фургона. Оба были бледны, на ногах не держались, стонали, будто нещадно избитые.

Сердце в груди так и сжалось. Риду немедля вспомнился мальчишка, убитый месяц назад: бледное, без кровинки, неподвижное, словно во сне, лицо, жутко истерзанное тело… Что это с сыновьями Брина? Уж не захворали ли?

Внезапно сначала один, а затем и другой, перегнувшись едва ли не пополам, склонили головы книзу и принялись неудержимо блевать. Ударившую в ноздри вонь – медицинскую, нестерпимую вонь – Рид узнал безошибочно.

– Эй, вы! – подойдя к ним, пока не успели удрать, заговорил он. – Напились, стало быть? Отпираться не вздумайте: я все чую.

Мальчишки, оба не старше десяти, упрямо насупились.

– Не ваше дело, – огрызнулся один.

Блевотина пополам с перегаром… Воняло так омерзительно, что Риду отчаянно захотелось зажать ноздри платком. Вряд ли мальчишки получили выпивку от отца: Патрик Брин за такое с них бы всю шкуру спустил.

– Напились, стало быть, а виски украли, так? У кого? Выкладывайте да не врите.

В глазах мальчишек сверкнула злость.

– Еще чего, – откликнулся тот, что тщедушнее и грязнее.

Как ни велик был соблазн влепить обоим по оплеухе, пришлось сдержаться: вокруг начала собираться толпа зевак.

– Чего вы к детишкам пристали? – покачав головой, спросил Милт Эллиот, возница Доннеров.

– Не твоя забота, – отрезал Рид.

– Вы им вроде как не папаша, – поддержал Эллиота еще один из батраков Доннера, Сэмюэл Шумейкер.

– Папаша их, весьма вероятно, сам носом в канаве лежит, – не сдержавшись, прорычал Рид и тут же проклял свой острый язык.

При мысли о том, как примут его резкость зеваки, в большинстве сами мучающиеся с похмелья, проплясавши полночи, тревожно заныли, зазудели ладони. Казалось, грязь оседает в ушах, в ноздрях, под ногтями. Вымыться бы поскорей…

– Послушайте, я просто пытаюсь узнать, где мальчишки раздобыли виски.

Эллиот приподнял бровь.

– Хотите сказать, это мы виноваты, что мальцы набрались?

– Нет. Я просто говорю, что за всеми припасами лучше нужно следить, – покачав головой, объяснил Рид. Хочешь не хочешь, а нужно попробовать снова. – К примеру, спиртное под замок запереть…

Тут к нему сквозь толпу протолкался Льюис Кезеберг, рослый, угловатый, вечно нависающий над собеседником, словно зловещее пугало. Что ж, следовало ожидать: Кезеберг ссоры искал постоянно.

– Значит, тебе хотелось бы выпивку от нас спрятать? Дай тебе волю, ты бы небось, всю ее, до капельки, вылил в Литл-Сэнди, пока никто не видит? – зарычал он, чувствительно ткнув Рида в грудь. – Да если ты хоть пальцем хоть до одной из моих бутылок дотронешься, богом клянусь, я тебя…

Верхняя губа Рида покрылась бисером пота. Оглядевшись вокруг, ни жены, ни детей Кезеберга он рядом не обнаружил. Похоже, все человеческое в себе Кезеберг держит под надежным замком, напоминаниями о семье и благопристойности его не проймешь. Однако спустить Кезебергу прилюдное хамство Рид не мог, иначе прослывет трусом. С другой стороны, Кезеберг славился исключительной злопамятностью. За покер с ним давно уж никто не садился, так как он никогда не забывал, кто мухлюет, кто любит блефовать, а кто не меняет карт при любом раскладе. И при том, помня, какие карты в колоде уже разыграны, подсчитывал, на что может рассчитывать после сброса. Памятью он обладал острой, как бритва. А еще был на полфута выше ростом и фунтов на тридцать тяжелей.

И придвинулся так близко, что Рид не сомневался: Кезеберг вот-вот заметит в нем неладное.

Риду нередко казалось, будто его тайна – таящийся в нем порок – столь основательна, что ее можно увидеть или учуять, подобравшись поближе. Подобно мелкой, всепроникающей дорожной пыли, от которой никак не избавиться, следы его грехов покрывали лицо и ладони, проступали наружу из-под одежды, как их ни оттирай.

Рука невольно скользнула в карман, за платком.

– Уберите руки, – всем сердцем надеясь, что голос не дрогнет, не подведет, потребовал Рид. – Иначе…

Но Кезеберг только придвинулся к нему еще ближе.

– Иначе что?

«Остра, как бритва…»

Прежде, чем Рид нашелся с ответом, Кезеберга заслонила широченная спина втиснувшегося между спорщиками Джона Снайдера, наемного возницы Франклина Грейвса. Пожалуй, с этим любой разумный человек предпочтет не связываться.

Снайдер грозно сощурился, однако в его усмешке чувствовалось озорство.

– Что тут стряслось? Опять наш малыш всеми командует?

С некоторых пор Снайдер повадился звать Рида «малышом», напоминая, что он-то может хамить Риду, сколько захочет.

– Я думал, тебе еще вчера втолковали, что ты здесь никому не указ.

С этим Снайдер повернулся к нему, и Риду почудилось, что во взгляде здоровяка мелькнула искорка осведомленности. Джеймс Рид похолодел. Не заметил ли взгляда Снайдера еще кто-нибудь?

Но нет, никто ничего не заметил. Никто ничего не понял. Всех их по-прежнему волновало только одно.