Шапка Мономаха

Базанов ожидал внутри увидеть что угодно: и отречение Аввакума, и тайную переписку Святейшего Синода с Папой Римским, и пытошные ведомости, и протоколы Феофана Прокоповича, и масонские отчеты времен Екатерины. Но там лежало действительно письмо. На двух листах ин-октаво. На одном стоял номер «3», а на другом «4». Стало быть, где-то затерялись еще первый и второй. Послание действительно начиналось с середины. И если опустить некоторые нюансы орфографии девятнадцатого века, письмо звучало приблизительно так:

"…Дорогой князь Григорий, как видишь, исполнил все по твоей просьбе. Это не древнеславянский и ни в коем случае не древнегреческий, писано на иврите иудейском, что само по себе удивительно. Наверное, неким неизвестным талмудистом времен Иуды Абарбанеля. Потому перевод, каюсь, занял столь много времени. Но мне удалось в достаточной мере, и думаю, твой интерес может быть удовлетворен. Это действительно нечто уникальное и потрясающее. Но, к сожалению, проверить истинность утверждений сего древнего документа не представляется возможным. Так как сам понимаешь, Его Императорское Величество носит благословенное имя Александр. Но все равно любопытно чрезвычайно. Перевод прилагаю со всем моим уважением. Ответного визита не жду по причине скорого отъезда на Чертомлык. Археологическая Комиссия Его Императорского Величества, долгих Ему лет в благости, изволила отпустить на экспедицию, страшно сказать, пять тысяч рублей ассигнациями. Так что на сей же неделе и намереваюсь отбыть. Засим остаюсь вечно твой благодарный должник

Иван Егорович Забелин.

Санкт-Петербург, 2-го мая 1862 года».

А дальше еще один лист, исписанный тем же мелким, профессорским почерком, сплошь отчего-то с двух сторон, хотя в те времена так писать было не принято и даже почиталось за дурные манеры. Но может, у знаменитого археолога – а кто такой Забелин, Базанов понял сразу, – попросту не нашлось в предотъездной спешке ничего более под рукой.

И Андрей Николаевич, глотнув для храбрости вина, принялся читать четвертый лист, перевод с рукописи некоего неизвестного талмудиста. Все это имело вид подробной инструкции, поэтапной, будто предназначенной для эксплуатации какого-то предмета или скорее агрегата с комментариями переводчика в скобках, и Базанов не сразу понял, о чем идет речь. А когда понял, то опешил донельзя. А когда от столбнячного своего состояния хватил бутылку кагора до дна, то через полчаса содержание «глупого письма» окончательно дошло до его замороженных ужасом мозгов. Потому что с пьяной ясностью он немедленно сложил два и два, и Андрею Николаевичу Базанову на минутку стало худо. Впрочем, тут же успокоил он сам себя, ничего страшного еще не произошло и, возможно, не произойдет вовсе. Но тут же где-то в глубинах его памяти шевельнулось давнее и нехорошее свидетельство, а может и просто слух. Все это необходимо было проверить, и даже завтра. Потому что если это «глупое письмо» не лжет… Черт возьми, Базанов был скептиком и закоренелым эмпириком, но уж больно там все сходилось одно к одному. И не дай бог, если правда, – это выйдет почище ядерной бомбардировки, а может, и она тоже. Завтра, завтра же он наведет справки в некоем интересном месте, где ему как раз оставались должны услугу.

Глава 3

Утро красит нежным цветом…

Да, славный был человек Алексей Петрович Ермолов, генерал от инфантерии, друг декабристов, усмиритель Кавказа. Можно даже сказать, в чем-то великий человек. Только вот фамилия подкачала. И что бы ему не именоваться, скажем, Трубецким или, на худой конец, Осокиным. Нет, Ермолов. А это вызывает некие параллели и напрасные ожидания, иногда совсем неудобные и выказанные некстати. И у бедного его случайного однофамильца теперь от этого совпадения частенько болит голова. И стены древнего Кремля не спасают. Взять хоть бы и портрет – ведь ни малейшего же сходства. Только желтушная пресса трындит свое – потомок да потомок. Опять же, из их семьи и на Кавказе-то никто не бывал, разве что в брежневские времена по профсоюзной путевке. Коренные петербуржцы бог весть с каких времен, прапрапрадед – кажется, служил по акцизному ведомству и был, шутка ли сказать, коллежский асессор. А прапрадед, тот уж даже во флотские лейтенанты вышел. Однако знаменитому генералу Ермолову никакая не родня, ему ли не знать? Но это малая беда по сравнению с теми сплетнями, что заплетает изо дня в день о нем самом «желтая» бульварная публика.

Владимир Владимирович, тоже Ермолов, досадливо вздохнул и окинул коротким взглядом вид из окна на тот самый Кремль, что полагалось красить утру. Но это только полагалось, и то в мае, а нынче мелкий распротивный ноябрьский дождик распространял кругом одну лишь блеклую серость. Подъезжали. Головная машина кортежа уже приступила к торможению, охрана готовила зонты. Будто эта мизерная влага с небес и есть самая страшная угроза его персоне. Да впрочем, у ребят свои заботы. Не случись вовремя зонта – нагорит по первое число. Тут уж и он, Ермолов, ничем не поможет. Режим есть режим.

Теперь имеется у него один только час времени – до начала официальной свистопляски рабочего дня, – когда он, Ермолов, может на покое привести мысли в порядок, так сказать, в тиши кабинета и хоть немного восстановить душевное равновесие. А потом уже он явит на люди строгий, заботливый лик государственного мужа, чей один лишь взгляд гарантирует гражданам вверенной ему страны спокойствие и обещание грядущего процветания. И кто бы знал, кроме разве ближних его помощников, чего именно теперь стоит Ермолову это пресловутое спокойствие. Затишье на Северном Кавказе и на Южном, мудрое руководство, гип-гип-ура!

И как раз сегодня, будто назло, Ермолову совсем не удавалось собраться с мыслями, а час, единственный нужный ему, как воздух, утекал безвозвратно по минутам. В голову лезла всякая второстепенная чушь. Так бывает, и от хронического переутомления тоже, когда самому себе уже невозможно приказать думать о чем-то определенном. Кому другому – пожалуйста, а вот себе, шалишь, не выходит. И ум его терзался по пустякам. Вот тоже – о вчерашней выходке Турандовского в Государственной думе, и ведь наверняка уже попало во все международные информационные агентства. Конечно, разбираться с Турандовским не его забота, но как же некстати! Сам по себе умеренно правый депутат, либеральный фракционист был бы еще полбеды, но в контексте текущих дел, о тайной подоплеке которых Турандовский не имел понятия, заявление его могло подтолкнуть тот самый крайний камешек, способный вызвать обвал. А ведь «принцессу Турандот» предупреждали уже не раз: не рвись поперед батьки в пекло, не трави зайца танками, – да видно, без толку. А прозвище вышло удачным, как говорится, будто по мерке сшито. И за капризный нрав, и за вечную неразбериху в голове. С Турандовским требовалось обращение даже не как с обезьяной, вооруженной гранатой, а как с примадонной-балериной в состоянии запоя – пойди пойми, что выкинет или удумает в следующую минуту. И обидчив до крайности, так же, как и труслив. Правда, народ его любит. Ну а как не любить такого?! Суматошного и сумасбродного, кроющего всех направо и налево с трибуны, без различия чинов… И главное – имеет планы срочного спасения Отчизны, один фантастичнее другого. Что же, сказочников и юродивых на Руси завсегда привечали. А окажись, случаем, бедная «принцесса Турандот» завтра, к примеру, у власти, так и сбежала бы, глядишь, на второй же день. Впрочем, именно сейчас Ермолов охотно махнулся бы с «принцессой» местами. А что? Завывай себе с разных трибун на всякие голоса, а лбы в кровь пусть расшибают другие.

А ситуация на восточном фронте государственной политики и впрямь чем далее, тем прочнее становилась все более ахово-пиковой. Это были просто какие-то семь лет невезения, и их причину Ермолов себе объяснить не мог. Старался он сам, старались преданные ему лица, и даже некоторые не преданные, но радеющие за страну. И все усилия словно бы высвистывались в никуда. Будто бы и он сам, и все его правление было кем-то свыше проклято. Это, конечно, ерунда полная. Статистика событий и теория вероятностей. И на ком-то эта теория должна же отыгрываться. Вот если его предшественнику часто до сверхъестественности везло на голом нуле, то, стало быть, по закону больших чисел непременно выпадет и время крайних неудач. Сначала, правда, все шло хорошо, может, Ермолову удалось зацепить хвост старых поблажек, дарованных судьбой. Но затем, поначалу будто легкой грозовой тучкой, а после и огненным мечом над головой, зависла беда. Особенно в последний год. Когда все, казалось, удалось преодолеть, и даже в Ичкерийском ханстве показался свет в окошке. И Россия смогла доказать всем неверующим, что еще вполне в силах наподдать кирзовым сапогом под зад своим недругам за дальними и близкими морями. Иногда Ермолову мерещилось, и даже снилось однажды в ночном кошмаре, что некая рука свыше мокрой грязной тряпицей стирает с грифельной доски времени результаты и успехи всех его усилий. Пакость была такая, что он от ужаса даже не спал более в ту ночь.

И денег в казне полно, и за баррель дерут так, что Луну можно осваивать прямо сейчас. И кто надо сидит на исправлении там, где ему и положено, и губернии приведены кое-как к одному знаменателю, и армейские почти не жалуются, и гражданские не слишком голодают, а напротив, теперь желают зрелищ. Живи да радуйся, а как угробишь себя трудами, то, может, и памятник отжалеют на непоследней площади. И выйдет второй Ермолов не хуже первого.

Только зараза, что идет с Востока, плевать хотела на все его планы. Идет-то она с Востока, да ведь и на Западе словно белены объелись, пытаются нарочно столкнуть лбами, и самим невдомек, какого джинна выпускают на простор. Обклались по первое число заокеанские союзнички и перевели стрелки, а у него народонаселения на безразмерной территории сто двадцать миллионов курам на смех. И жадных глаз вокруг полно. Пока страна спокойно спит, а что будет завтра? И подумать страшно. Тайные переговоры с Объединенным Халифатом провалились, спроси почему, ведь все же, что могли, сделали. А теперь жди скандала и с багдадскими послами из Новой Вавилонии, тут уж спасибо Турандовскому, что удружил. И разведка доложила дружно, что копят, копят они там за пазухой здоровенные томагавки. Хорошо, хоть товарищ его верный, господин президент Султан-Гиреев, хозяин Семиградья, пока прикрывает ему и себе задницу. Но и за него могут взяться в любой момент, граница – вот она, под боком. А там Белопалатинский космодром и еще много чего интересного. Долбанут – так костей не соберешь. Ермолов и без того уже отдал негласный приказ сократить международные новости по всем каналам до минимума. Пусть пока сообщают об открытии свежеустроенных храмов и о святых мощах, по его же распоряжению нещадно таскаемых из одного конца страны в другой, даже и из Афона выписал на поклонение останки Святой Магдалины. Патриарх пусть и ворчит, но пока терпит, хотя поток богомольцев ныне такой, что впору мавзолей отдавать под странноприимный дом.

Тут, однако, уединенное его пребывание, как и ход неутешительных мыслей, было прервано. Впрочем, сам же велел: в девять утра как штык, что бы ни случилось. Вот Альгвасилов и явился, не самый важный, но любимый его референт, хороший парнишка, преданный ему, как фанатичный индус колеснице Джаггернаута.

То да се. И нежданно – вроде как заминка в расписании. Ермолов вопросительно поднял бровь.

– Отец Тимофей очень просит принять, – осторожно поведал Альгвасилов и немного зацвел румянцем на свежих щеках.

Это было действительно необычно. Духовник не духовник, а скорее давний друг сердечный, каких наживают в невзгодах – вроде и ничем не примечательный приходской протоиерей, теперь по его воле – официальный исповедник президента. И ведь не возгордился. Только издергали беднягу отца Тимофея всего: попроси того да попроси этого, – а он и отказать не может, и к Ермолову не пойдет с челобитной ни за что, скорее язык свой проглотит. Вот он и приказал стороной дознаваться о печалях отца Тимофея, в миру Петра Лукьяновича Оберегова, и жить мешающим просителям наступать на хитрый хвост. И ведь он, Ермолов, для отца Тимофея до сих пор не столько Ермолов, а щуплый паренек с нотной папкой в руках, которого некогда местный хулиган Петька Оберегов запретил трогать во дворе, а после сам за руку и отвел в боксерскую секцию. И объяснил на русском народном, каким лучше владел, – пианино, оно конечно хорошо, но его с собой не вынесешь и по морде им не треснешь, то ли дело кулаки. И велел – без разряда ему на глаза не попадаться, выдерет. Дома мальчика Вову, конечно, ожидало тогда бурно-интеллигентное объяснение с обоими родителями, но все же перчатки ему были куплены, равно как и миниатюрная груша. Определен он был, хрупкий и доходяжный, в наилегчайший вес. Но с возрастом даже дорос до полулегкого, а спустя несколько лет, путем недетских страданий и долгих, муторных усилий, предъявил Петьке, только что вернувшемуся с армейской пограничной службы, не то что разряд, а всамделишную медаль за первое место на областных соревнованиях среди юниоров. С тех пор так и повелось, что за все свои первые в жизни места и за гремучие неудачи, каких тоже выпало немало, Ермолов как бы отчитывался. Нет, не перед рукоположенным отцом Тимофеем, а именно перед тем самым хулиганистым Петькой, некогда так нахально вторгшимся в его детское существование.

Но никогда отец Тимофей не напрашивался к Ермолову сам. Ждал, когда позовут, понимал, что мальчик Вова давным-давно вырос и перерос его самого и что в его силах лишь посочувствовать безмерной ноше, возложенной отныне на его бывшего младшего друга. Значит, случилось нечто экстраординарное, раз отец Тимофей просит о встрече, да еще столь официальным образом.

– Хорошо, Витя, сообщи преподобному – приму завтра. У себя, в Огарево.

– Будет сделано, Владимир Владимирович. Вот тут еще… – Альгвасилов всегда мялся, как первоклассник, внезапно захотевший пописать у доски с задачкой, когда ему выпадала необходимость первому поведать своему вышнему начальству неприятные известия.

– Ох, Витя, не тяни. Выкладывай свое «тут еще», – несколько раздраженно поторопил Ермолов заботливого помощника. С одной стороны, Витя наивным таким способом хотел как бы подготовить любимого шефа к нехорошим новостям, а в реальности только напрасно мотал Ермолову душу в ожидании.

Ну так и есть – копия протеста МИДу, да еще с плохо завуалированными угрозами. Чуть ли не ультиматум: или публичные извинения, или посол Новой Вавилонии немедленно покинет пределы страны. И ведь придется извиниться. Вчера еще выкатился бы вон этот нахальный посланец, да еще наподдали бы ему на прощание: за такие ноты морды бить надо, как сказал бы в своей лихой молодости тот же отец Тимофей. Но сегодня нельзя. Малейшее обострение смерти подобно. Ну ничего, даст Бог, пронесет, тогда припомнит еще лично он, Ермолов, сегодняшнее унижение. Зато Турандовского пора ставить на место.

– Ты вот что, Витя. «Принцессу» нашу на месяц от всех эфиров, теле и радио, отстранить, к людям не выпускать, в Думе скажи Котомкину, я велел: Турандовскому слова не давать и вообще речи его в план не ставить. Пускай охолонет немного.

– Давно пора, Владимир Владимирович, – с энтузиазмом откликнулся Альгвасилов; сказать что он недолюбливал «принцессу» – значило бы жестоко исказить истину.

А дальше день навалился на Ермолова в полную силу и даже хватил через край, выжав из него и тот восьмой пот, который в народе прозывается кровавым. Про отца Тимофея он, конечно, позабыл, хотя просьба его и кольнула тревогой. Но до тревог ли сейчас, когда кругом тебя бьют громы и молнии, а громоотвода нет и не предвидится.

Конечно, об отце Тимофее ему напомнили в соответствующее время, а было оно уже и поздним. Но это даже хорошо. В доме, вернее на том крошечном островке частной жизни, который Ермолову милостиво оставлял протокол, душевного и скромного протоиерея любили. И жена Ермолова, Евгения Святославовна, и особенно дочь Лара. Иногда Ермолову даже казалось, что между Ларой и преподобным существуют некие секреты, ему не пересказываемые, и что даже его собственная жена этим секретам потворствует. Домашних Ермолов держал жестко, а те в свою очередь платили ему благоразумным подчинением, хотя и как бы нарочитой отстраненностью. Конечно, и Женечка и Лара все обо всем понимали, но и человек, даже самый верный и любящий, всего лишь земное существо. Само собой, порой и им хотелось, чтобы у Ермолова на первом месте были собственные жена и дочь, а уж государственные интересы на втором. Но это-то как раз получалось невозможным, и иногда, очень сдержанно, Ермолову давали понять обиду. В особенности Лара. Чувствовала, что отец обожает ее до безумия и оттого именно закручивает гайки, часто и сверх меры, потому уходила от него куда-то глубоко в себя, вывешивая как бы табличку «в доступе отказано». Ермолов не сердился, а думал только, что вот уйдет он на покой, если с его заботами доживет, конечно, до этого благословенного времени, и там уж и тогда уж раздаст долги и дочери, и жене. Намерение его было неосуществимым абсолютно, но утешало.

Привыкший всего и всегда добиваться практически в одиночку, Ермолов мало чего в жизни боялся и мало чем брезговал. Но не принадлежал и к числу тех, кто гордо шагает по трупам. В президенты огромной страны он и в самых честолюбивых мечтах не стремился никогда, он вообще не ставил себе планку выше, чем на один следующий шаг. Может, поэтому и взобрался на самую вершину недосягаемой горы. А долгие годы преодолений, больше самого себя, чем случайных обстоятельств, научили его ценить скрытые заслуги, а не шумные и показные достижения. Хотя и унижений «ни за что», и тяжких компромиссов, кои нельзя было обойти, пережить ему выпало достаточно много.

Он хорошо помнил свое первое назначение, когда молодым дипломатом, без особенной протекции, а лучше сказать – и вовсе без какой-либо, прибыл он в Варшаву. И просидел там без малого и безвылазно пятнадцать долгих лет. А сейчас умники потешаются. Дескать, какой же бездарью нужно было уродиться, чтобы всю свою дипломатическую карьеру провести в недоразвитой стране соцлагеря. Только неплохо бы тем умникам, глянцевым и выездным за зипунами в Канады и Италии, заглянуть в календарь и просветиться, который тогда стоял на дворе год. И Польша мало чем уступала иной горячей точке, для работников советского посольства в частности. Один Ярузельский сколько крови выпил, а уж о его предшественнике что и говорить. И чего стоило удержать ситуацию хотя бы под подобием контроля. Да еще «Солидарность», да Ватикан, да скандал с расстрелом польских офицеров, и что ни день, то новая могучая кучка ароматного дерьма. Однако именно в Варшаве будущий президент и получил свое первое крещение чернилами и интригами, в любую секунду могущее обернуться в причастие кровью и пулеметами. Ермолов о годах, потраченных им на польские дела, не жалел ни разу, такую школу дай бог всякому, одной железной выдержки достало бы на десятерых. Он научился не страшиться крайних мер, кланяться на коврах и держать одновременно за пазухой наготове увесистый булыжник, дорожить каждым словом и ничего не говорить на ветер, замечать сущие пустяки и делать из них верные, очень далеко шагающие выводы.

И все же Ермолов понимал: он – президент мирного времени. Военный диктатор, случись катастрофа, из него не выйдет. Тут нужна особенная харизма, которой, как полагал Ермолов, он обделен. Управлять и вести, пусть даже уверенной и крепкой рукой, – это одно дело, а драться без оглядки и насмерть, жертвуя хорошо бы еще своей, а то ведь миллионами чужих жизней – совсем другое. Оттого и Ичкерийское ханство замирял по преимуществу подкупом и шантажом, хотя и стучали генералы кулаком по столу: доколе терпеть и не трахнуть ли ракетным арсеналом. Денег порастряс столько, что хватило бы для основания второго Петербурга на самом непроходимом болоте, но лучше деньги, чем кровь. Давал направо и налево, лишь бы обожрались, и ичкерийские доходы показались бы слишком беспокойной мелочью по сравнению с щедро оплаченным миром. Что и говорить, славу своего тезки, прошедшего Кавказ вдоль и поперек с пушечным огнем и жадными до человечины саблями, он не поддержал. Но, может, оно и к лучшему. По крайней мере, отец Тимофей был полностью с ним согласен. А мнением преподобного Ермолов дорожил.

Священник вошел как всегда бесшумно, словно дух. Хоть и был высок ростом и достаточно осанист, но вот ведь – двигался легко, вроде бы парил внавес над землей, только черная, очень простая ряса его колыхалась с едва ощутимым шуршанием. Лара тут же кинулась отцу Тимофею навстречу, не будь тот священнослужителем, так и, наверное, на шею. Да ведь девочке уже девятнадцать, а ни подружек близких, ни молодых людей, живет почти как монашенка, но ему, Ермолову, так спокойней. И нечего удивляться, что сострадательный и чуткий преподобный Тимофей и служит ей, будто отдушина во внешний мир, в который Ларе так безжалостно, но и необходимо путь закрыт.

Долго не засиживались по-семейному, Ермолов был уже на пределе усталости, а преподобный ерзал, видимо, очень нужно выходило поговорить с глазу на глаз. Извинились перед женщинами, ушли в дальний кабинет.

– Что стряслось, Тимоша? На тебе лица нет, – ласково обратился к преподобному Ермолов, и только сейчас до него дошло, что сказал он сущую правду, и не для красного словца.

Отец Тимофей и в действительности лицом был плох. Ермолов этого сразу не отметил только из-за сонной мути, накатившей на него под вечер: все вокруг ему тоже казались сонными и мутными и оттого как бы естественно нездоровыми. Но преподобный-то совсем уж выглядел из ряда вон. Словно бы видел кошмар наяву и никак не мог от него очнуться.

– Володечка, ты мне скажи, будто мы сейчас с тобой на исповеди, не приключилось ли в последние, может, месяцы чего? – Вопрос получился у преподобного настолько дурным и странным, что Ермолов подумал, уж не сошел ли отец Тимофей с ума.

На самом-то деле никакого особенного ритуала исповедания меж ними не происходило и в помине. С душевными заботами Ермолов и без того шел только к единственному старому другу, а заботы политические преподобного никогда и не интересовали. Тайн он не выведывал, советов по государственному благоустройству не лез давать, да и не смыслил в том ни бельмеса. И вот вдруг.

– Да что же могло приключиться? Заботы – они и есть заботы, – уклончиво сказал Ермолов. – Со здоровьем, что ли?

– И со здоровьем, – в мягкой настойчивости, но очень встревоженно осведомился преподобный. Было отчего-то видно, что так он не отстанет.

– Да как всегда. Как заступил на это место, так и стою, будто голый на юру. Что здоровье, с тех пор одним святым духом и держусь, – попробовал пошутить Ермолов. Да так оно и было в действительности. То ли от лютой усталости, то ли от непроходящей, вечной игры нервов, а мучили его и головокружения, и чуть ли не до обмороков порой доходило. Но Ермолов держался, врачам не жалился: показывают их приборы норму, и ладно. А нюни распускать он не привык. – Нормально это. Ты, Тимоша, не беспокойся.

– Не нормально. То-то и оно, что ненормально. Но я не об этом. Ты мне скажи, что в мире делается? Не бойся, никто меня не вербовал, да и не подробности мне нужны. Ты только ответь: страшное есть? Такое, что в одночасье все порушить может?

Тут уж Ермолов всполошился не на шутку. Не стал бы преподобный задавать такой вопрос, если бы не крайние некие обстоятельства. И тут же учуял, что без ответа продолжения не будет.

– Есть, Тимоша. Но это уже настоящая государственная тайна. Прости, даже на исповеди не могу, не обессудь, – сказал Ермолов, будто отрезал.

– Значит, не наврал, – заупокойно молвил отец Тимофей и как-то совсем сник.

– Кто не наврал и чего не наврал? – осведомился уже чуть раздраженно Ермолов. Ситуация становилась теперь не беспокойно-комичной, а попросту дурацкой. Кого другого, кроме преподобного, он уж и выставил бы вон.

– Ты, Володя, не сердись. Это так враз не объяснить. Видишь ли, месяц назад ко мне пришел один человек. Сам пришел, не по рекомендации и не просить чего. Ты не думай. Я тоже сперва решил: он сумасшедший. Но я-то – не ты, я и с сумасшедшим говорить обязан. Вот и поговорили, – с горечью подвел итог преподобный.

– И что? – с некоторым пробуждающимся интересом спросил Ермолов. В его богатой практике такие вещи уже случались. За незначительную порой ниточку вытягивалось на свет Божий иногда такое, что волосы дыбом вставали. Вплоть до заговоров с переворотом. Неужто и он что-то похожее проморгал? Тогда солоно придется кое-кому в ведомстве Василицкого.

– А то, что ты, Володя, непременно должен с ним поговорить. И непременно один, ну разве только в моем присутствии, а более посвящать в это не нужно никого, – твердо и словно на что-то решаясь, проговорил отец Тимофей. – Не бойся, у него не будет пистолета за поясом и ножа в рукаве. Он, впрочем, мелкий чиновник из твоего финансового ведомства и вообще человек хороший, я таких вижу. Так как?

– Хорошо, – принял решение Ермолов. Чутье, редко его подводившее, указывало на большие неприятности, если он примет этого загадочного финансового человечка, и в то же время оно извещало о неприятностях неизмеримо больших, если человек этот пройдет мимо него. – Через неделю позвони моему Вите. А раньше не могу. Завтра отбываю в Екатеринбург, оттуда по Сибири. Да ты знаешь.

– Знаю, потому и прошу, Володя. Как вернешься, не откладывай. Я прямо на колени встану и умолять тебя здесь буду всем святым, что у тебя есть. – И отец Тимофей действительно рухнул коленопреклоненный перед опешившим президентом.