Шапка Мономаха

Они недалеко ушли. На ближней поляне лежал обычный, грубо стесанный камень, честь и пупок богини Апи, супруги Зевса-Папая, подле которого жрец и творил главные свои обряды. Посейдону-Тагимасаду он не приносил жертв и вообще мало почитал этого конского царя, бога – сотрясателя земли. Велесарг, лекарь и проводник душ, не привечал разрушителей, и лишь боги, хранители порядка, равно светлые и темные, получали от него приношения и делились с ним высшей мудростью мироустройства.

– Отодвинь его прочь, – повелел жрец, когда вместе они подошли к камню Апи.

Арпоксай даже и не нашелся что ответить на подобное предложение святотатства – как он, не до конца посвященный, может даже прикоснуться к божественному пупку?

– Отодвинь его прочь. Богиня не будет в обиде. Она лишь хранит. И отблагодарит того, кто избавит ее от тайного клада, – успокоил его волхв.

Арпоксай хоть и усомнился, но сделал, что было велено, про себя все же испросив у Апи прощения. Под камнем оказалась крохотная ямка, а в ней бронзовый ящичек с кулак величиной, весь позеленевший от сырости и долгого лежания в земле. Волхв кивнул, и Арпоксай послушно вытащил измазанный глиной тайник, передал учителю и тут же поспешно водрузил камень на место. Быть может, богиня сделает вид, что она ничего не заметила?

– Открой и посмотри! – скорее попросил, чем приказал, Велесарг и протянул своему бывшему ученику бронзовый сундучок, целиком умещавшийся на ладони.

На тайничке не было никакого вовсе замка, и Арпоксай с легкостью откинул чуть замшелую крышку. И ахнул. Прямо из бронзовой тьмы и высушенного мха на него смотрел ужасный глаз Девы-Змеи. Ровный овал, гладкий, как серебряное зеркало, и такой же блестящий, а в зелени его плыли черные небесные бури и изумрудные волны. И только немного спустя, вздохнув еще раз, словно вынырнув на поверхность из глубины вод, Арпоксай увидел, что это не глаз живого существа, пусть и чудесного, а лишь драгоценный камень, подобный тем, что некогда привозили киммерийцы со стороны Рипейских гор еще во времена царя Лигдамида. Но все же перед ним лежал в гнездышке из сухих коричневых мхов не совсем обычный камень. Арпоксай тоже ведь некогда был наполовину волхв, и золотые нити в его голове не утратили своей силы, а только как бы покоились сном. И вот теперь им пришлось пробудиться. Изумрудный глаз, чем дольше Арпоксай смотрел в его глубины, тем более наводил на него совершенно настоящий ужас. Еще немного, и произойдет непоправимое нечто, и он увидит то, от чего не станет возврата и с чем Арпоксай должен будет сразиться, без надежды на победу. Ибо гнетущая сила в камне не имела ничего общего с чем-либо виденным или прочувствованным когда-либо раньше.

– Довольно! – крикнул резким, вороньим голосом жрец, и Арпоксай пришел в себя. – Дай его мне!

– Зевс и Арей! Да что же это такое? – все еще не избавившись от ужасного наваждения камня, вскричал Арпоксай, и лес птичьим карканьем наказал его за непристойный шум.

– Это – ИМЯ БОГА! – произнес жрец так, словно он был в царском шатре и вещал в трансе, накурившись трав и предсказывая судьбу.

– Имя бога? Но какого бога имя может нести этот зеленый глаз, в котором так и светится несчастье? – не понял Арпоксай, хотя и чуял присутствие истины.

– Любого, которого ты призовешь, если тебе достанет могущества. Я сам добыл его из скалы, когда странствовал на восток, добыл, рискуя телом и душой, и только потом, выйдя из недр пещеры на свет, я увидел, что принес в подлунный мир. И ужас объял меня. И я спрятал камень и доверил его превышней Апи, чтобы она сторожила скрытый в нем дух. Ибо ИМЯ БОГА – это имя того, кто в камне. Я дрался с НИМ, и ОН сбежал от меня в изумрудную даль, но я взял ЕГО в плен и, глупец, принес в мир людей. Но и великое зло может иногда сослужить великую службу.

– Но отчего ЕГО так зовут, Имя Бога? – спросил Арпоксай, стараясь даже не глядеть в сторону камня. Одно его присутствие в лучах восходящего над деревьями солнца навевало на отважного воина смертную тень.

– Оттого, что ОН хотя и служебный дух и привязанный к месту, но принимает имя того божества, которым его заклинают. И в заклятии непременно должны быть начало и конец. То, что ОН должен исполнить, тот, чьим именем это должно быть исполнено, и то, что может разрушить исполнение. Такова ЕГО жизнь до конца времен Папая-Зевса и отца его Крона.

– Но у меня не хватит сил ЕГО заклясть. Я знаю это, – предупредил Арпоксай.

– И я знаю это. Сил хватит у меня. Теперь ты понимаешь, почему я не смогу отправиться с тобой к хакану Иданфирсу. Но ты передашь ему условие победы и мудрость, которую я вложу в твои уста. Ибо прежде чем исполнится срок, Дарий Гистасп должен утратить разум. А теперь слушай внимательно и запоминай.

Старый жрец говорил долго, а Арпоксай едва слышно повторял за ним и знал, что это последний его урок у великого и мудрого учителя. А потом волхв попросил его отойти прочь и сесть на землю поближе к самому древнему на поляне дереву. Арпоксай послушно устроился под кряжистым буком, стал смотреть. И никакой страх не заставил бы его пропустить хоть что-нибудь из происходящего у камня Апи.

Сначала была только полная тишина, и даже птицы над головой перестали петь и словно бы превратились в каменные изваяния на ветках, ни один лист не шевелился, ни одна пылинка не играла в солнечном луче. Только Тох прижимался мордочкой к теплому боку Арпоксая, пытался спрятаться в складки плаща и иногда с тоской шипел и впивался когтями.

Жрец неподвижно стоял, держа на протянутой вперед ладони зеленый глаз, вторую руку отведя в сторону для равновесия. Будто меч Арея на вершине святилища. И скоро воздух вокруг исполнился звоном. Тох зашипел еще сильнее и впился Арпоксаю в руку, продрав и кожаный нарукавник верхнего кафтана. А звон все нарастал, до визга, до свиста мириадов стрел, выпущенных из мириад скифских луков. И тут вспыхнуло, и жреца и каменный глаз объял текучий изумрудный пламень. Арпоксай видел сквозь зеленые пляшущие языки только, как старый волхв что-то кричит, но море изумрудного огня не пропустило наружу ни звука. А в золотых нитях воина-волхва билась одна-единственная мысль – о том, что ничего ужасней он никогда не видел и не увидит, пока жив на этой земле.

Вой пламени перешел в запредельный звук, и Арпоксай задрожал всеми жилками тела и, почти утратив сознание, углядел лишь на грани бытия, как изумрудный столб словно степным смерчем закружил жреца и как Велесарг вертится на месте волчком, все так же раскинув руки. Потом из кокона зеленых искр вылетела белая, чудесная молния – вверх, от земли к небу, и изумрудный пламень опал, рассыпался с непередаваемым на человеческом языке стоном, словно разверзлось царство мертвых. Волхв мгновение еще стоял на ногах, но Арпоксай не успел подбежать к нему и подхватить старца на руки. Велесарг рухнул на траву у камня Апи. Жрец был мертв и выпит до дна, зеленый глаз выпал из его ладони и откатился прочь, и черные бури с морскими волнами уже не играли в нем. Теперь среди росы лежала просто драгоценная вещица, которую так любят носить на своих диадемах придворные скифские женщины. Но сила присутствовала в нем, только теперь никто, кроме Арпоксая или другого мага или волхва, не смог бы разгадать и обнаружить ее.

Арпоксай подобрал зеленый глаз, снова уложил его в бронзовый ящичек. Но не захотел повесить на пояс, а бережно отнес и опустил в одну из торб, притороченных у Лика поперек седла. После вернулся и совершил то, что было последней просьбой его учителя. Он выкопал могилу под камнем Апи, теперь уже не боясь гнева богини, и похоронил в ней последнего из великих волхвов Скифии, Управителя Душ, который открыл свои последние Врата в последнее из всех Царств.

Тох-ой, жалкий и по-кошачьи несчастный, сел рядом с могилой и просительным, неотвязным взглядом преследовал заканчивавшего ритуальное песнопение воина.

– Ну, уж так и быть, – вздохнул Арпоксай. И подхватив Тоха на руки, запихнул кота в походный мешок. Жена будет рада, такой подарок сбережет его дом-повозку от дурного глаза, и к тому же камышовые коты лучшие сторожа для младенцев. – А теперь в обратный путь. И уж придется бедному Лику обогнать все попутные ветры.

Глава 2

«Глупое письмо»

Андрей Николаевич Базанов проснулся совсем уж ранним утром. Было около шести часов, и за окнами еще маячила темнота и хмурая ночная осень, так что для удобства ему пришлось зажечь электричество и в комнате, и в кухне. Дизраэли уже ждал у миски, ворчал и теребил жесткий коврик на полу, как бы подгоняя хозяина. Ему был только год, но и этого срока хватило, чтобы упитанный щенок бассетхаунда превратился в настоящего пудового теленка. Что и говорить, больше половины зарплаты у Базанова вылетало на корма и услуги клубного ветеринара, но делать было нечего, домашние любимцы, как и дорогие хобби, требуют денег. Дизраэли после завтрака, достойного Гаргантюа, еще полагалось выгуливать около часа, и не в ритме чинного шествия по собачьей площадке, а в сумасшедшей гонке вслед за поводком по окрестным пустырям и кошачьим ночлежкам, до которых бассет был большой охотник. А после Базанов мог и сам принять душ, позавтракать и переодеться на службу.

Потому как иначе, чем службой, Андрей Николаевич свою работу никогда не называл. И делал это специально. Ему нравилось подчеркивать перед старыми друзьями и случайными знакомыми тот факт, что к частно-коммерческим предприятиям, торговым и производственным, и вообще к новым русским начинаниям его трудовая деятельность не имеет и не имела отношения. Базанов был государственный с-л-у-ж-а-щ-и-й, оттого и ходил он на с-л-у-ж-б-у. В Министерство финансов Российской Федерации. Где Андрей Николаевич служил в департаменте финансовых услуг. В чине начальника отдела. Кто-то скажет, что должность эта, уж конечно, не бог весть какая синекура, но Базанов синекур не искал. Хотя многие коллеги, в основном из числа сострадательного женского пола, и считали, что Андрей Николаевич не на своем месте, а достоин куда большего. Но для большего и самому Базанову пришлось бы совершать трудоемкие и довольно хлопотные ритуалы угождения высшему начальству, попутно добывая и выискивая любые полезные связи, могущие попоспешествовать его продвижению по служебной лестнице вверх. Андрей Николаевич не делал ничего подобного. И не из-за лени или излишнего чистоплюйства (которое он, впрочем, всегда был готов отставить ради государственной пользы, так что и ему случалось просить там, где выходило нужным). А просто у Базанова присутствовали иные интересы в жизни. Он любил породистых собак, и он любил старинные раритеты, в основном из области нумизматики. Правда, серьезные собиратели редких денежных знаков не считали Базанова за настоящего, безупречно сумасшедшего коллекционера, но все же имя его было им знакомо. В большей части благодаря воистину энциклопедическим знаниям и безошибочному нюху на провокационные подделки. Многие обращались к Базанову и за частной консультацией. Самого же Андрея Николаевича более интересовали длинные цепочки историй, связанных с той или иной редкостью, а не сам факт обладания ею. Потому и библиотеку он имел куда как обширную, а вот коллекцию весьма скромную. Кроме того, личные финансовые обстоятельства не позволяли Базанову всерьез скупать «жемчужины» и «чудеса» монетных дворов. Хотя и у него была мечта. Недосягаемая и неосуществимая. Когда-нибудь добыть двухноминальный стофранковик конца девятнадцатого века или двадцатипятирублевку с парным императорским портретом, выпущенную некогда исключительно для дворцового обихода. Но те монеты купить представлялось возможным только с аукционов и только за баснословные деньги, которых Базанову взять было совершенно негде. Тем не менее Андрей Николаевич все мечтал: мало ли, завещание неизвестных родственников… или, скажем, клад… А пока что любовался их печатными изображениями. Правда, и у него имелись в коллекции, собранной просто для души, без особой системы, один «корабельник», хотя и в плохом состоянии, и монеты «нового кузла» чекана времен Ивана Грозного, также мечевая копейка с клеймом псковского мастера Заманина – повод для зависти не одного конкурента, «крамольная денга» с великокняжеской шапкой Тверского денежного двора, еще полушка с летящей птичкой и надписью «Государь», сделанной вязью.

Вернувшись с прогулки (и сам, и Дизраэли по уши в московской уличной грязи после ночного дождя), Базанов еле успел к трезвонившему телефону. В такую рань позвонить могла только его мама, ни разу за почти пять лет отдельного житья ее младшего сына не забывшая напомнить ему о пользе полноценного завтрака. Андрей Николаевич снял трубку и не ошибся. Действительно, на проводе была мама, тут же прозвучала и традиционно-непременная фраза о полезном питании. Но не только. В этот раз у его мамы, Настасьи Сергеевны, имелось для сына и еще кое-что любопытное.

– Андрюшенька, ты помнишь Машу? Ну стриженую такую, она еще до сих пор курит «Беломор»? Ну, Марья Платоновна – в таких кудельках, как в довоенные годы?

– Мама, какой «Беломор», его сейчас даже байкеры не курят, не то что молодые девушки! – не очень любезно откликнулся Базанов, предвидя очередную попытку матери навязать ему совершенно ненужную невесту. Мысли же его были заняты в сей момент совсем иными предметами.

– Господь с тобой, Андрюшенька, при чем здесь девушки? Марье Платоновне шестьдесят один год! – обиделась в трубку Настасья Сергеевна, но тут же решила, что сын ее, видимо, решительно не помнит сейчас никакой Маши в кудельках. – Она давняя моя пациентка, почти подруга. Да Крымова же! Она еще помогала тебе достать каталог Мельникова по допетровской эпохе!

Тут же Базанов ее и вспомнил. И вспомнил, при чем здесь «Беломор». Крымова и в самом деле была некогда пациенткой его матери, в туберкулезном диспансере, и Настасья Сергеевна то и дело пилила Крымову неустанно и регулярно, чтобы бросила курить, при ее-то кавернах. Но легкое Марье Платоновне спасли, и «беломорина» так и осталась навсегда в ее зубах как некий символ человеческой непокорности судьбе. Крымова иногда захаживала к Базановым в гости, и отец его, Николай Аристархович, все время выгонял ее на балкон дымить, хотя и сам курил исправно сигареты всегда с ментолом. Но запаха «Беломора» – ядреного и портяночного – на дух не переносил.

– Ну хорошо. Помню я твою Машу и «Беломор» тоже помню вместе с каналом. Мам, мне на службу пора! – намекнул Базанов, опасаясь, что воспоминания о Крымовой могут затянуться.

– Сейчас, сейчас, сынок, я на одну минутку еще задержу, и все. Видишь ли, Маша ложится в больницу. И надолго. Докурилась-таки. Там онкология, и она сильно боится, что ее путешествие в клинику – это билет в один конец.

– Сочувствую, – произнес Базанов. Ему и впрямь было жаль хорошего человека, никогда ему ничем не докучавшего, а одного только слова «онкология» он сам боялся как огня.

– Так вот, она очень просит тебя заехать к ней непременно сегодня, прямо в Протопопов переулок, на квартиру. Видишь ли, Маша хочет передать тебе свой архив. Ну тот, что остался от ее деда со времен еще Гражданской.

– Что?! Что, о Господи, что?! Тот самый?! – Базанов от восторга, не смея поверить в свое счастье, от неожиданности чуть не выронил трубку. – Тот, что вывезли из разграбленного Никольского? И мне, она хочет отдать мне? Там же подлинные рисунки князя Григория, даже, кажется, есть наброски иллюстраций к «Тарантасу»!

– Я не знаю, что там есть, Андрюшенька. Сам посмотришь. А только Маша сказала, никому не отдаст, одному лишь тебе. Ты непременно сегодня поезжай, завтра ее уж не будет. И там помягче, все же больной человек. Посиди, поговори. Она от души подарок делает.

– Что ты, мама! Ты даже не представляешь себе! Да я Марье Платоновне теперь по гроб жизни буду ходить обязанный! – крикнул в телефон Базанов, да еще причмокнул в поцелуе. – В семь вечера, как думаешь, ей удобно? А то, если нет, я и отпроситься могу.

– Думаю, удобно. Маша сейчас никуда не выходит. Да и нет у нее никого. Завтра в клинику я и твой папа Машу и отвезем. А ты сегодня поезжай.

Базанов дал отбой. Подпрыгнул на месте от счастливого ощущения свалившегося на него сюрприза, внезапного и даже какого-то чрезмерного. Такого везения на пустом месте в его жизни еще не случалось. Андрей Николаевич не стал даже ругать бессовестного поганца Дизраэли, который, уж конечно, не дожидался окончания телефонного разговора, как то положено порядочному псу с грязными лапами и брюхом, а перенес все чудеса окрестных луж прямо на незастеленный диван Базанова. Но что простыни? – простыни чушь, как и единственная перьевая подушка. А вот архив! На него Базанов раньше лишь облизывался, и все издалека. А после и вовсе выкинул из головы. Крымовой он был никто и на документы претендовать никак не мог. Он даже саму Марью Платоновну не сразу вспомнил. А в Протопопов переулок он не то что поедет – побежит, а если надо, то и поползет. Архив князя Гагарина того стоил.

Пока же предстояло идти на службу в министерство. Из Марьино да на метро с пересадками путь был неблизкий, но Андрей Николаевич даже и не пытался на ходу читать книжку, пусть интересную и не без труда взысканную на руки в библиотеке Минфина. А предавался мечтам и предвкушениям о вечернем визите. Как на его месте витал бы в грезах любой другой нормальный молодой еще человек, скажем, о долгожданном свидании с любимой девушкой.

Весь день Базанову не сиделось в кабинете. Две его сотрудницы, делившие с ним служебное помещение, Оленька и Степанида Матвеевна, видя его беспокойство, из сострадания взяли большую часть присланных из экспедиции бумаг на себя. Шла регистрация пенсионных фондов, и у Андрея Николаевича как у начальника именно пенсионного отдела работы было невпроворот. Но обещанный пряник в виде архива Маши Крымовой никак не позволял ему сосредоточиться. Хорошо хоть Степанида Матвеевна и тайно влюбленная в него Оленька всегда стояли на страже интересов родного и обожаемого, щедрого на поблажки начальника. А потому Базанов кое-как дотянул день до вечера и тут же по отбою помчался в Протопопов переулок.

Андрею Николаевичу всего-то отроду и было что тридцать четыре года, да за плечами Московский финансовый институт, да двухлетний срок беспорочной службы в стройбате писарем-учетчиком. И все – после диплома он ничего, кроме стен своего министерства, и не видал. И не очень-то желал видеть. Ростом не высокий, но не сказать, что низкий, худощавый, русые волосы вьются крупно, зеленые с серым оттенком глаза, острый нос с едва заметной горбинкой, Базанов в общем-то нравился женщинам. И в институте, и потом. Да только с ними было хлопотно. А лишних хлопот Андрей Николаевич не любил. Есть у него мама и старшая сестра, замужем за дипломатом в Индии, и с него женского общества довольно. А так – необязательные романы, предпочтительно мимолетные, лишь бы не мешали тишине в его муниципальной, выцарапанной у государства за заслуги квартирке, и лучшие друзья, с такой же некоторой придурью, и собака, и книги. А когда не хватало денег с зарплаты, Базанов, ничтоже сумняшеся, нанимался читать лекции при Финансовой академии в Центре коммерческого международного образования и тем пополнял временно свой бюджет. Собакам жилось при нем неплохо, книгам еще лучше, а сам Базанов, истратив приличную сумму на очередную нумизматическую прихоть, щеголял все в том же неприличном единственном костюме пятилетней давности, купленном еще мамой на семинаре в немецком Кобленце. Но он совершенно плевать хотел на свой внешний вид, хотя и уважал чистоту телесную и одежды, но фасонить нужным не считал. Впрочем, Андрей Николаевич и без того был хорош, для близких и друзей. Мнение всех остальных о своей персоне его интересовало мало.

Марья Платоновна и на самом деле оказалась плоха. Частый, захлебывающийся кашель бил ее беспрестанно, она и поздороваться толком не смогла. А Базанов пожалел, что явился с пустыми руками. Но тут же и осадил себя. Что мог он принести умирающей женщине? Ведь не бутылку же вина с цветами и конфетами, традиционный джентльменский набор для посещения досужих подружек. И он скромно вошел и сел – там, где жестом предложила ему Крымова. Марья Платоновна не стала откладывать дела в долгий ящик, сразу указала на коробку в углу ее гостиной комнаты – обычную коричневую картонку, кажется, из-под кубинских апельсинов. Говорить ей было трудно, и Базанов почти уверился в том, что надолго задерживаться в квартире ему нет необходимости. Крымова мало желала общаться и тем более выслушивать никчемные ободряющие утешения. Если и нужен был ей кто, то скорее священник для последней исповеди, а не чиновник средней руки с посторонним интересом. В комнатах, первой и второй проходной, царила почти голая пустота, видимо, Крымова не единственному ему имела что раздать перед последней дорогой. Базанов сказал некоторые необязательные слова, потом уже и обязательную благодарность, очень искреннюю и оттого прозвучавшую в смущении несколько сухо. А после, видя, что Марья Платоновна едва сидит перед ним на стуле и ей давно пора лечь, стал прощаться.

– Постой, – вдруг остановила его Крымова сквозь прорывающийся наружу кашель. – Постой, не то я забуду, а должна тебе сказать. Мой покойный отец когда-то смотрел эти бумаги. И вот он однажды в сильнейшем раздражении чуть не выбросил весь архив из-за какого-то «глупого письма»! А ведь Платон Лаврентьевич, папа мой, такой уж был ярый коммунист – дальше некуда.

– А что за «глупое письмо»? – на всякий случай спросил Базанов умирающую старуху.

– Не знаю, только он так сказал: «глупое письмо» и что это – гнусные происки мракобесов от самодержавия. Но знаешь что, Андрюша? Это письмо его чрезвычайно встревожило. Он даже его отделил в конверт и запечатал сургучом. И мне смотреть не велел. Сказал еще, что письмо не только глупое, но и вредное. – Тут Крымова остановилась, чтобы отдышаться. Она уже и так слишком долго и много (для своей болезни и состояния) говорила, однако, видно, не все сказала, а было нужно еще, и через силу Марья Платоновна продолжила: – И все же отца моего это письмо беспокоило всю оставшуюся жизнь. Оно и сейчас лежит отдельно, в фельдъегерском пакете, и сургуч на нем. Но теперь оно – твоя забота.

Когда Андрей Николаевич вышел от Крымовой, на улицах стало совсем темно и накрапывал дождь, к тому же коробка в его руках не имела верха, и Базанов решился потратиться на такси, чтобы скорей попасть домой и заодно не допустить повреждения архива. Хорошо хоть, в его кармане, кроме карты Сбербанка, нашлось семьсот рублей от вчерашнего, возвращенного сослуживцем долга. Хватит на частника и на бутылку вина. Все же требовалось отметить удачу. Он даже подумал, а не позвать ли в компанию Муху, своего наидрагоценнейшего и наиближайшего дружка из соседнего отдела лотерейной деятельности, но тут же перегорел. И время позднее, и хоть Муха легок на подъем, все-таки открыть архив князя Гагарина в первый раз Андрею Николаевичу хотелось одному. И никак не шло у него из головы это самое «глупое письмо».

Ужe дома, едва переодевшись и наскоро выгуляв недовольного Дизраэли, он даже не поужинал, а открыл бутылку и запустил руки в вожделенную коробку. Разумеется, заинтригованный страшно, первым делом отыскал фельдъегерский пакет. Сургуч на нем имелся и сломан не был, Крымова сказала правду: с 1956 года никто к конверту не прикасался.