Духовные путешествия героев А. С. Пушкина. Очерки по мифопоэтике. Часть 2

Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный. (2:VI)

О художественном воображении Ленского сказано как о путешествии: «он с лирой странствовал на свете». Его «лира» – это его поэзия; его поэтический язык – это язык меланхолии («его живые слёзы»). Все его «странствия» – это поиски его духовной родины в той ностальгической и экзотической дали, где «Всё говорит в тиши на языке души, //Единственном, достойном пониманья» (Ш. Бодлер). Метафизический язык Ленского – это «язык души», язык его духовной родины, которую он, таким образом, прозревает.

Но поэтический язык – это не только проводник в область метафизической действительности, но одновременно и её воплощение. Поэзия Ленского, его вдохновение – это прозрения его «геттингенской» души касательно его духовной родины, такой же «туманной», как и Германия. Глагол для поэта, собственно, и есть бытие. В отличие от Онегина, Ленский привык «для звуков жизни не щадить».

На этой земле Ленский мыслит себя неким странником, а деревня, куда он «прискакал», вместе с помещиками-соседями – представляются ему скорее неким идиллическим «домашним кругом», приютом для скитальца, которым он себя воображает.

С его «душою прямо геттингенской», соседи-помещики принимают его скорее за «полурусского соседа». Зато он не был «чужим» «в семье своей родной» мировых элегических поэтов, выросших, как и он, в стенах Геттингенского университета под небом «Германии туманной» или Англии – «туманного Альбиона» – литературной родины меланхолии – с её мрачными песнями Оссиана и «британской музы небылицами», такими как «Послание Элоизы к Абеляру» Попа, «Ночные мысли» Юнга, «Сельское кладбище» Грея – всё это основные источники литературной меланхолии, явления, ставшего столь популярным во второй половине XVIII века. И скорбный Вертер, и эротик Парни одинаково не избегали её влияния.

Унаследованная от английских и французских элегиков, меланхолия не была по существу романтическим мотивом, и уже по одному этому, возможно, Пушкин имел право не видеть в тёмной манере Ленского «ни мало» романтизма.

Меланхолия, как и болезнь вообще, причастна духовному плану бытия. Это бурное открытое сострадание к прошлым бедам других, ведущее к мистической любви к человечеству, природе, Богу, славе, добродетели, отечеству и т. д. Она удаляет от материального мира и приближает к духу. И наличие меланхолии – это всегда свидетельство избирательного дара проникновения в потустороннее измерение.

Меланхолия, как литературный приём, в своё время заражает и St?rmer’а Гёте, и классика А. Шенье, и пессимиста Шатобриана, и уж, конечно, находившихся при смерти таких французских поэтов как Жильбер, Мильвуа и Луазон, страдавших чахоткой, не говоря уже о вполне здоровых и преуспевающих в жизни поэтов, таких как Ламартин, но которые, как и Ленский, начинали петь:

…поблекший жизни цвет,
Без малого в осьмнадцать лет. (2:X)

Поскольку стремление писать – есть способ прикоснуться к «заманчивой загадке» жизни и смерти, а значит к запредельной реальности, у элегических поэтов, каким был и Ленский, чрезвычайно распространён был мотив предчувствия скорой смерти. И чаще всего свои скорбные чувства они выражали, бродя «в роще», «при свете луны»… О меланхолических прогулках Ленского Пушкин также неоднократно отмечает в романе:

Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды, и луну… (2: XXII)

Излюбленный пейзаж любой элегической поэзии – руины, кладбища, звон колоколов, тусклая луна, картины осенней увядающей природы. И Ленский прилежно испещрял альбомы Ольги нежными элегиями и сельскими видами. Меланхолию как поэзию скорби и печали Пушкин представил некой рекой «живых слёз» – «живых истин»:

И полны истины живой
Текут элегии рекой. (6:XXXI)

И в этом определении романтической поэзии как «истины живой» подчеркнуто всё несовершенство материального мира в сравнении с его трансцендентальным прообразом.

Современник Пушкина, французский поэт Жильбер в своём стихотворении «L’Amant dеsespеrе» («Безутешный любовник») идёт под сень мрачных лесов искать успокоения для своей печали:

For?ts solitaires et sombres,
Je viens, dеvorе de douleurs,
Sous vos majestueuses ombres
Du repos qui me fuit respirer les douceurs.

    Gilbert. «L’Amant dеsespеrе»
Его Сильвии нет с ним, но каждый шорох кажется ему шагами милой, которая – как он себе представляет – будет после его смерти приходит к нему на могилу, чтобы оживить страдания пролитыми слезами:

Les yeux, au lieu de moi, retrouveront ma cendre;
Et les pleurs que sur elle on la verra rеpandre,
Ses regrets douloureux, ses longs gеmissements,
Viendront, au tombeau m?me, еveiller mes
tourments.

    Gilbert. «Oeuvres»
Здесь мы найдем и пушкинские «леса, в которых жизни нет» («For?ts solitaires et sombres»)[1 - Одинокие и мрачные леса (фр.)], и боль и страх «дневного света» («Je viens, dеvorе de douleurs)[2 - Иду (в леса), охваченный болью (фр.)], и «невольные слезы» («Et les pleurs… on la verra rеpandre»)[3 - И мы увидим …как текут ее слезы (фр.)]. Пушкин в своих ранних опытах, особенно в стихах 1816 года, также любил говорить об унынии и бегстве под сень лесов («Je viens… //Sous vos majestueuses ombre»)[4 - Иду под вашу величественную сень (фр.)]. Таковы его «Осеннее утро», «Элегия» («Опять я ваш, о, юные друзья»). В последнем мы как раз находим все эти строки, перепевающие французского поэта Жильбера:

Перед собой одну печаль я вижу! —
Мне скучен мир, мне страшен дневный свет;
Иду в леса, в которых жизни нет,
Где мертвый мрак: я радость ненавижу…
Умчались вы, дни радости моей!
Умчались вы – невольно льются слезы,
И вяну я на темном утре дней.

    «Опять я ваш, о, юные друзья» (1816)
Всё это, конечно, написано самим Пушкиным «без малого в осьмнадцать лет».

Любые тексты элегий – это скорее выражение общего плана, нежели отражение действительно пережитого опыта, и они подчеркивают металитературный характер устремлений поэта. Рисуемая прогулка по лесу или воображаемое путешествие скорее воссоздают мифологическую образность перехода жизни в иную реальность после смерти. Воспламененная поэтическая мысль способна таким образом прокладывать путь в иное измерение.

Мистические переживания и образ «потусторонности»

«Лоно тишины»

«Я видел гроб; открылась

дверь его…»

    «Я видел смерть…» 1816

У Данте в глубинах адской бездны есть страшная обитель тишины. Это круг изменников, предателей. Всю безмерность своего презрения к предательству и измене Данте излил в картине страшной казни предателей холодом, мраком, мёртвой пустыней. Там вечный мрак и неподвижность смерти. Это страна жгучего холода и вечной мерзлоты, где мёртвым зеркалом блещет ледяное озеро Коцит, сковав своей стеклянной гладью вмёрзшие тела. Данте собрал здесь все разновидности позорного порока: предатели родины, родных и близких, друзей, предавшие тех, кто им доверился. Холодные души, мёртвые еще при жизни, им нет пощады, нет облегчения, им даже не дано выплакать свою муку, потому что их слёзы с самого начала «В подбровной накопляясь глубине, //Твердеют, как хрустальные забрала» (Ад; Песнь XXXIII).

Ленский встретился с предательством друга, которое требовало осмысления. Перед дуэлью последнее желание его «воспламененной души» – было дописать, довести свои мысли до конца. Как Данте и сам Пушкин, Ленский переосмысливает своё существование на металитературном языке. В его предсмертной элегии другой мир – вне дома, вне «мирного порога» предстаёт ему «таинственной сенью» (некое таинственное лоно, лоно мистического пейзажа под сенью дерев):

…………………… гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета…

    «Евгений Онегин» (6:XXII)
Уже в этом описании проступает имманентное присутствие потусторонности с её характерной дантовской топонимикой. О принадлежности пейзажа к миру запредельности говорит упоминание реки Леты, которая разделяет миры и делает их непроницаемыми друг для друга.

При этом Ленский испытывает настоящее удовольствие от того, что после его смерти найдётся читатель, и таким образом его слово будет тем мостиком, который соединит его, ушедшего из этого мира, с теми, кто в этом мире останется жить:

«Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определенный;