Память

Память
Алиса Дерикер

Каково это – проснуться однажды с пустой головой? Понять, что ты не помнишь своей жизни, не знаешь своей истории, не узнаешь своих близких. Этот рассказ о нашей памяти – целом мире, вмещающем в себя не только прошлое и настоящее, но и ключ к будущему.

Алиса Дерикер

Память

Не могу сказать "я очнулся", ощущения возвращались очень медленно и постепенно. Сначала возникло чувство "я". Я не знал, что значит это "я" – не было ни образа собственного тела, ни понимания того, кто такое это "я", просто было ощущение, что я жив, "я есть". Вокруг было темно и тихо, это был мир без ощущений, в котором существовало только это "я".

Поскольку у меня не было времени, я не знаю, как долго это продолжалось, но, наверное, не очень долго. Вслед за "я" вернулись ощущения из тела, я вдруг почувствовал свои ноги. Вокруг меня по-прежнему царила темнота и тишина, будто я висел в пустоте тьмы, но я чувствовал, что это "я" имеет некую оболочку. Я знал, где кончаются мои ноги, чувствовал кончики пальцев и даже мог ими шевелить. Затем я почувствовал свои руки, одна из них прикасалась к животу, другая лежала ладонью вверх. Я попробовал согнуть пальцы, но что-то укололо меня в районе локтя.

Вернулись ощущения от кожи, или это называется проприорецепция? Какое странное слово. Откуда оно взялось в моей голове? Я понял, что лежу. Понял, что моё тело находится в горизонтальном положении, что я не подвешен в пространстве, а лежу на мягкой поверхности. Были и какие-то ощущения изнутри тела, но их было очень тяжело идентифицировать, всё тело ныло и саднило.

Я понял, что лежу на чём-то мягком, скорее всего на кровати, поверх моего тела лежало тонкое одеяло. У меня были закрыты глаза, но я не хотел их открывать. Зато стали возвращаться звуки. Я удивился от того, как много звуков вокруг. Они вдруг врезались в мой мир тишины и темноты, и разорвали эту тишину. Сначала я слышал разговоры других людей, не громкие, где-то недалеко от меня, как будто мы были в одной комнате. Слышал шуршание одежды и торопливые шаги поодаль. Слышал шум за окном: шелест деревьев, треплемых ветром, и пение птиц.

Вместе со звуками и ощущениями вернулась боль. Разрывающая, несносная, пульсирующая боль в голове. Иногда она затихала так, что я слышал чириканье птиц, а иногда она раздувалась до такой степени, что меня мутило, кружило по темному миру моей кровати, мне казалось, что я на корабле, и меня качает вместе с моей койкой. Вместе с болью в мозг врезалось какое-то воспоминание, ужасное воспоминание: всё красное, крики, плач, стоны, очень жарко, во рту всё пересохшее, хочется воды, и кружит, кружит, так, что верх и низ меняются местами.

Убаюканный нескончаемой качкой, я уснул. Не знаю, сколько я спал, но с того самого момента я начал различать день и ночь, начал различать сон и бодрствование. Тяжелого забыться в темноте уже не было, был мир, более или менее привычный. Проснувшись, я открыл глаза. Очень хотелось пить. В голове была такая тяжесть, что одна только мысль о том, чтобы повернуть голову и посмотреть по сторонам, приводила меня в состояние вчерашней тошноты. Поэтому я смотрел прямо перед собой, но место не узнавал, все быль белое: белые стены, ободранный белый потолок, белый светильник сверху.

Из любопытства я скосил глаза влево, потом вправо, ничего не увидел, но голова разболелась просто адски, и глаза пришлось закрыть. Я лежал, едва дыша, и ждал, пока тошнота уменьшится. Спать не хотелось, хотелось что-то делать, но тошнота не давала.

Я понял, что лучше не рисковать. Ничего интересного вокруг меня не было, и смотреть там было не на что, поэтому я лежал с закрытыми глазами, экономя силы, и стараясь не провоцировать больше приступов тошноты. Это длилось достаточно долго, но вот я услышал шарканье. Открыл глаза, надо мной нависала огромная женщина с колыхающейся грудью, обтянутой белой тканью.

– О, очнулся! Как самочувствие, красавец?

– Пить очень хочу, – ответил я ей вместо приветствия, едва понимая, кто она и где я нахожусь.

– Потерпи чуть-чуть. Сейчас капельницу тебе поставлю, и жажда пройдёт.

– Воды, – ещё раз попросил я, язык еле ворочался, слова давались с трудом, и я боялся опять потерять сознание. Она или не поняла меня с первого раза, или не хотела меня напоить. Очевидно, она просто не понимала, как мне плохо.

– Нельзя пить. Может вырвать. Сейчас перехочется, потерпи чуть-чуть.

Она ловко поставила капельницу, так, что я даже не почувствовал укола, подвигала колёсико на трубке, регулируя скорость вливания, и удалилась. Я видел её мощный зад в белых штанах, колыхающийся, как круп лошади. В голове впервые возникла картинка: удаляющиеся бёдра белой лошади, обмахивающей себя жидким хвостом.

Женщина, похожая на лошадь, оставила меня одного вместе с моей жаждой, тошнотой и усталостью. Но эта короткая сценка дала мне много информации: я вспомнил, что я человек, такой же как она, что я, судя по всему, болен и нахожусь в больнице. Я попытался вспомнить, кто я и откуда, но с ужасом обнаружил огромную дыру там, где прежде была моя память. Я помнил только крики и стоны, оглушающую боль и красный цвет. На этом память обрывалась.

Попробовал заглянуть за эту красную завесу, там было пусто. Попробовал обмануть её и начать сначала, вспомнить что-то с самых первых дней моей жизни, но не было и этого. Меня охватила паника, и от этого опять закружило и затошнило.

Я нашёл способ бороться с тошнотой. В этот момент сбивалось дыхание, и я дышал часто и поверхностно. Я обнаружил, что нужно дышать как можно глубже, медленно и ритмично. От этого тошнота отступала быстрее. И я дышал. Лежал и дышал, и чувствовал, что медсестра не соврала, жажда прошла и язык больше не присыхал к нёбу. По венам разливалось блаженство из капельницы.

Это было странно: я помнил слова и знал их значение, например, слово "блаженство", но они не имели образов. Впервые ощутив эту сладость от того, как отступает изнуряющая жажда и уменьшается тошнота, я начал ассоциировать слово "блаженство" с капельницей.

К примеру, я знал слово "машина" и даже был уверен, что водил, но не видел ни себя внутри автомобиля, ни какой-то конкретной машины вообще: ни модель, ни марка, ни даже цвет – ничего. Я знал, что за окном поют птицы, но не мог сказать какие. При этом я помнил слова "ворона", "синица", "воробьи", но не соотносил их с определенными звуками. Я даже сомневался, увидь я птицу, смогу ли сказать, как именно она называется? Я помнил, что моих родителей зовут Люда и Николай, но я не помнил ни их лиц, ни фамилии, ни отчеств.

Я остался человеком без прошлого, будто кто-то стёр все мои предыдущие достижения, оставив меня в беспомощности и бессмысленности настоящего момента, а, не имея прошлого, я стал человеком без будущего. Никогда не задумывался (хотя, как я могу теперь это утверждать?), что прошлое так много значит для человека. Теперь я лежал на белой простыне, и не имел ни близких, ни родных, ни воспоминаний. Я был совершенно один, эта пропасть в моей памяти отрезала меня от реального мира. Я мог бы вспомнить других людей, но в отсутствие памяти, я был абсолютно одинок.

Когда капельница кончилась, медсестра появилась опять. Я узнал её по шагам, хотя и не открывал глаз по двум причинам: на это требовалось слишком много сил, и я боялся, что она спросит меня обо мне, а я ничего не помню. Она молча убрала капельницу, и я почувствовал что-то холодное, что она подложила прямо под меня. Через некоторое время, когда я ощутил сигналы от мочевого пузыря, я понял, что это судно.

Я много спал. Сон был наилучшим средством против тошноты и позволял мне не думать о чёрной дыре своих воспоминаний. Мне удалось припомнить как я, очевидно, ещё совсем маленький, возможно, едва научившийся передвигаться самостоятельно, бегу по траве. Я бегу к маме, но не вижу ничего, кроме её ног. Добегаю, и утыкаюсь в её юбку. Это было абсолютно бесполезное воспоминание, но оно давало мне надежду, что, возможно, память вернется.

Открыв глаза я перво-наперво осмотрел свои руки. Я ничего не знал о себе, кроме того, что я мужчина. Я почувствовал это как-то инстинктивно, глядя на огромную грудь вчерашней медсестры, вот и всё. Я не знал ни своего возраста, ни рода занятий, ни семейного положения.

Я поднес ладони к лицу, но в правой руке что-то резко укололо. Я аккуратно осмотрел её, скосив глаза, и понял, что в вену у меня пластырем вклеен катетер. Слово всплыло как-то само собой, я знал, что это "катетер", но не видел его за пластырем. Это может показаться смешным, я знал, что в вене у меня катетер, но, не видя его, понятия не имел как он должен выглядеть. Катетер объяснял, почему вчера я не почувствовал укола. Пришлось осматривать преимущественно левую ладонь.

У меня были руки взрослого человека со вздутыми венами, треснувшем ногтём на одном из пальцев, на безымянном пальце правой руки было тесное кольцо, оно жало мне, и я это чувствовал. Руки были очень твёрдые, шершавые и мозолистые, я провел ладонью левой руки по щеке, щека была небритая. Тогда я провел ладонью по шее и почувствовал, какая она сухая и натруженная. Судя по рукам, мне было лет сорок или больше, я был женат, и я был человеком физического труда, я работал руками.

Тут же в голове вспыхнуло воспоминание: весь мокрый от пота, я налегаю на рубанок, вокруг запах свежего дерева. Это воспоминание наполнило меня восторгом. Я был плотником! Память начала возвращаться. К копилке ассоциаций добавился запах дерева. Это поистине блаженство – знать кто ты.

Когда появилась медсестра, уже другая, тоще и старше, я не закрывал глаза, я помнил кто я, хоть и не помнил своего имени, но уже мог с уверенностью ответить ей. Она быстренько померила мне давление и, как и другая, ловко воткнула в меня капельницу, и мне пришло в голову сравнение с электрическим прибором, например, с телевизором на длинном шнуре, вилку которого вставляешь в розетку, чтобы он работал. Я обрадовался, потому что в голове возникла картинка, образ, ассоциирующийся со словом "телевизор", я помнил, как он выглядит; знал, что это за прибор; и это меня обнадёживало.

Медсестра сказала, что мне ещё нельзя вставать (да я бы и не стал, слишком часто накатывала тошнота) и что скоро меня посетит доктор. Она назвала его по имени, или сказала его фамилию, но я не запомнил.

– Владимир Николаевич? – я не услышал, как вошёл доктор, капельница ещё торчала из моей руки, и он закрыл её.

Если бы он не смотрел на меня, не подошел ко мне, я бы не понял, к кому он обращается. Значит, меня зовут Владимир? Как меня называют близкие: Вова, Влад? Логично, что отчество у меня Николаевич: я помнил, что отец Николай, но не ассоциировал себя с этим отчеством.

– Меня зовут, – и я снова не запомнил его имени. Слова просто не задерживались в голове, они проходили сквозь память, не оставляя в ней ни следа, ни даже кругов на воде после брошенного камня, будто скатывались с памяти, едва её коснувшись.

– Вы что-нибудь помните? Помните, какое сейчас время года?

Я смотрел на него во все глаза. Такого вопроса я не ожидал.

– Не надо точно, скажите приблизительно, – голос у него был мягкий, успокаивающий.

– Я слышу птиц за окном, – говорить по-прежнему было не так легко, как мне казалось, – одеяло тонкое. Весна или лето. Или ранняя осень.

Доктор усмехнулся и взял меня за руку.

– Хорошо, а какой сейчас год, помните?

– Нет.

– Как вас зовут?

– Владимир Николаевич.

– А фамилия?

– Не помню.

– Хорошо, – повторил доктор, хотя хорошего ничего и не было, – вы находитесь в больнице. У вас сильное сотрясение. Пока состояние тяжелое, но опасности для вашей жизни нет. Вы поправитесь, хотя это будет происходить очень медленно. Где-то через неделю, я думаю, начнёте вставать. Постепенно память будет к вам возвращаться. Вы помните своих родных?

– Нет.

– Они будут приходить к вам. Не сегодня, через несколько дней. Это поможет вам вспомнить. А пока отдыхайте.

И он ушёл, оставив меня наедине с невесёлыми мыслями. Только когда он отпустил мою руку, я понял, что он считал пульс. Я не знал, как должно быть в реанимации, но почему-то, мне казалось, там должно быть больше приборов. Приборов не было, но мне было всё равно.