Прозорливый идиот, или Ложимся во мрак

Я хотел было сказать, – ну, не знаю, за мной никакой бездны точно нет, но прикусил язык, потому что бездна была. И ещё какая!

Однажды, это случилось ещё до того, как у меня появилась отдельная квартира, я пришёл домой поздно. Матери не было, она осталась в загородном доме, а отец… Отец даже не потрудился закрыть дверь супружеской спальни, и я, проходя по коридору мимо, увидел их, – его и какую-то девчушку, чуть ли не мою ровесницу, судя по нежным розовым пяткам, – нагишом в постельной буре.

Я застыл на месте, как человек, впервые наблюдающий вскрытие трупа. Трупом была совместная жизнь отца и матери, но мертвец в кое-как подогнанном саване лежал до этой поры в гробу на не убранном цветами постаменте, всё-таки сохраняя черты благопристойности. Теперь же ошмётки этой благопристойности летали по комнате вместе с бесстыдными взвизгиваниями девчушки, стремившейся всеми способами показать, что происходящее доставляет ей удовольствие.

Опомнившись, я прикрыл дверь спальни. И пошёл прочь из родительского дома, решив переночевать у бабушки – матери моей матери. Она жила на другом конце Москвы в двухкомнатной, с маленькой кухней квартирке, в которой когда-то ютились все мы.

Притомившись от дальней дороги и пребывая в расстроенных чувствах – такого тоскливого стыда мне испытывать ещё не доводилось – я выпил в баре возле её дома два дрянных коктейля, от которых чуть не умер на месте. Неудивительно, что сознание моё начало выключаться ещё до того, как я нажал кнопку звонка. Бабушка открыла дверь, и тут коврик, на котором я стоял, словно выдернули у меня из-под ног. Стараясь удержать равновесие, я подался вперёд, но коварный порог поймал мой ботинок за рифлёную подошву, а пол прихожей встал дыбом, и изо всей силы шарахнул меня по лицу. Я лежал, и от боли перед глазами вспыхивали сотни огненных цветочков. Потом увидел два шлёпанца с розовыми помпонами и услышал бабушкин голос, в котором клокотало бешенство.

– Пьяная дрянь! Яблоко от яблони! Такой же ублюдок, как отёц, этот прохиндей из Рязани!

В прошлом учительница математики она не отличалась уравновешенностью и легко переходила от одного настроения к другому, так что нередко объектом её критики становилось то, что час назад она восхваляла. Неизменно негативным оставалось лишь её отношение к моему отцу, которого она считала хитрым и циничным провинциалом из Рязани, женившимся на её дочери исключительно из-за московской прописки.

Поражаясь степени, до какой этот день был не моим – и отец никогда ранее не позволял себе приводить домой девок, и бабушкина ненависть к нему никогда ранее не транспонировалась на меня с такой определённостью, – я с виноватой улыбкой приподнялся на руках. И тут внутри меня словно вышибло какой-то клапан: в попытке предотвратить неизбежное откинулся назад, набрал в грудь воздуха и со стоном, похожим на всхлип, вывалил содержимое своего желудка прямо на розовые помпоны. Растерянный и безнадёжно несчастный я не мог даже пошевелиться, в каше глухих звуков и мутных образов, похожих на галлюцинацию, выделил судорожно кривящиеся губы возмущённой бабушки, но не мог понять, что она говорит. Лишь после того, как меня вырвало ещё раз, стал доходить смысл страшных слов, которые она бросала мне в лицо, – жаль, что ты не умер в младенческом возрасте, а мог бы, был у тебя такой шанс, когда заболел двусторонним воспалением лёгких, а главное, твоя мать хотела твоей смерти, желая таким образом отомстить негодяю из Рязани, который уехал к морю с очередной проституткой, наплевав на жену и больного ребёнка, да, жаль, что не умер, и ведь уже синеть начал, да я – старая дура, пожалела, вызвала «скорую помощь», приехали, где, спрашивают, мать, а мать в парикмахерской, волосы перекрашивает, вот так-то!

Удар пришёлся по уже наболевшему и принёс с собой не потрясение, но лишь тупую, мучительную боль и ещё мысль о том, что ещё один будет уже не по силам. Впрочем, я выдержал и его – имею в виду объяснение с матерью, к которому её подвёл, сообщив, что младенцы, вопреки распространённому мнению, обладают интеллектом и памятью. Добавил:

– Я, например, отлично помню, что ты хотела моей смерти.

– Это он хотел, – произнесла она, не дрогнув лицом, – Твой отец.

Соврала, но самого-то факта не опровергла! Мой мир в ту минуту распался, оборвались его тесные связи, прижаться больше было не кому. Короче, бездна. И главный ужас заключался в том, что я с тех пор стал приучать себя смотреть на мать со стороны, как на чужую. Тогда видел долговязую блондинку с огромной нелепой силиконовой грудью и такой же нелепой короткой стрижкой, в углу рта – сигарета, вокруг – глянцевые журналы, листаемые под непереносимые звуки омерзительной отечественной попсы. Спустя примерно год после описываемых событий, она сильно переменилась внешне, так как уверовала, что стала истинно верующей. Самые же страшные превращения ожидали мать впереди и были связаны с болезнью – раком лёгких, изглодавшим её до полной неузнаваемости.

Но когда я сидел в зале клубе «Фантазус» мрачный от нахлынувших воспоминаний как Джонни Депп в фильме «Мертвец», этот ужас ещё скрывался от неё, да и от меня тоже, за чередой дней, недель и месяцев.

С Джонни Деппом в «Мертвеце» меня сравнила Лорилин, как всегда прелестная – длинные, чёрные, шёлкового блеска волосы, платье с глубоким декольте и кружевной нижней юбкой, на глазах янтарные контактные линзы с кошачьим зрачком. Она затормошила меня, потащила танцевать. И вытащила таки, хотя я не хотел, на середину зала. Ну а там, запах духов, упругое тело под пальцами и волшебная музыка, балансирующая на грани дрим-попа и пост-рока, в ней купались два голоса – нежнейший женский и реже звучащий хрипловатый мужской. Лорилин не молчала, она делилась информацией – в контексте дальнейшего общения совсем не бесполезной – нет, она не девушка Ди Зилло, хотя между ними было что-то похожее на близкие отношения, а теперь они просто друзья, тем более, что живут в соседних подъездах, объединяет их любовь к готике, хотя готика готике рознь, Ди Зилло, например, тащится от неотразимо лоботомических гитарных запилов, а она пишет стихи, обожает Бодлера, Малларме, Верлена, Блока, слушает Колтрейна, The Doors, Black Sabbath, The Cure, смотрит фильмы Андрея Тарковского, Алексея Германа, Лени Рифешталь, Райнера Фассбиндера, Ларса фон Триера, Джима Джармуша. Ким Ки Дука….

Она говорила и говорила, явно не догадываясь о моей культурной отсталости, – многие из ею названных имён я слышал впервые. Зато несомненно чувствуя, что мой интерес к ней возрастает с каждой минутой. Немного, правда, холодил эмоции её янтарный кошачий взор, непроницаемый как у сфинкса, зато рот сулил такую полноту чувственного общения, что я несколько раз поймал себя на том, что облизываюсь.

Мы были бы с ней счастливы, по крайней мере, ближайшей ночью точно, если бы мой взгляд не упал на танцующего Влада, в движениях которого было что-то от чемпиона-теннисиста из любителей – разболтанность и грация одновременно. Вернее, на его партнёршу – стройную, изящную девушку с кожей такой опаловой прозрачности, что на виске каждая жилка представала глазу бьющейся, живой и трепетной. Голубоглазая и светловолосая – эта девушка была сокрушительно красива и чертовски соблазнительна – под чёрным бархатом платья чудных естественных очертаний грудь взывала не зрению, а прямо к осязанию.

Влад в этом зале, безусловно, был королём, его партнёрша – принцессой, а я…. я внезапно почувствовал себя конюхом, которому каким-то чудом удалось заполучить на вечерок хорошенькую камеристку.

Самое удивительное, что и Лорилин вдруг словно прозрела, поразившись обывательской невзрачности моего облика. Отстранившись, она окинула меня критическим взглядом, после чего произнесла:

– Ты классный, но тебе надо серьёзно поработать над своим готическим имиджем.

– Надо, – согласился я. И чмокнув её в знак признательности в щёку, поплёлся к своему столику, за которым уже сидел Влад.

– Выпьем?

– Выпьем.

– Знаешь за что?

– За что?

– За красоту, Прозо. В любом отдельно взятом миге бытия есть своя красота. Юный принц в бархатном камзоле, играющий с королевой в её прекрасных покоях в шахматы, со временем может превратиться в Педро Свирепого или Чарльза Безумного, но момент красоты остаётся.

Мы выпили. И я спросил:

– А кто она, эта принцесса, с которой ты танцевал?

– А, – он улыбнулся своей вампирской улыбкой. – Еву невозможно не заметить. Натуральная блондинка с нежной как у ангела кожей и божественной фигурой. Живёт и учится в Москве, хотя весь земной шар к её услугам. Финансовые возможности её отца в этом смысле неограниченны. Кто-то вбил ей в голову, что русская актёрская школа лучшая в мире, и она учится здесь в театральном училище, на мой взгляд, совершая ошибку.

Я поднял брови.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что the Best of the Best в современном художественном мире – англичане. Британское кино, британская актёрская школа, британский дизайн и, разумеется, британское образование – это знак больше, чем качества. Это знак отличия. А Лондон! Это же необыкновенный город, в котором, как писал Питер Акройд – «новое даёт защиту старому, старое оберегает новое, а в самом факте их единения заключен секрет, сияющий сквозь время».

– А имя Ева – её настоящее? – вернул я разговор в нужное мне русло.

– Думаю, нет. Думаю, что у всех, кто в данный момент здесь находится, имена не такие, какие им были даны при рождении. Считай это феноменом готической инициации, который собственно феноменом не является, так как присущ большинству современных молодёжных субкультур. Вот деньги её отца очень даже настоящие. И он так любит свою дочь, что снизил нам плату за аренду этого помещения до смехотворной цифры в десять долларов за один квадратный метр в год.

– А кто у неё отец?

– О, – Влад снова наполнил бокалы. – Это человек, можно сказать, легендарный. Два покушения за три года. Первый раз машину, кажется «мерседес», взорвали на Садовом кольце рядом с институтом имени Склифосовского, куда его отнесли умирать. Но он не только не умер, но и вернулся на прежнее место работы – в мэрию, где снова принялся отвечать за свой блок вопросов, связанных с городской недвижимостью. Те, кто считали, что он должен просто ответить, не успокоились. И осуществили в районе Триумфальной арки операцию, сходную с военной – с блокированием машин, взрывами, стрельбой, убийством охранников и прочими ужасами. Но наш отчаянный московский чиновник снова уцелел – раненый, чуть ли не ползком добрался до ближайшего магазина, оказавшегося булочной, приказал перепуганным продавщицам забаррикадировать дверь, вызвал милицию и дождался её приезда. Снова больница, снова длительное лечение и, представь, – снова возвращение на работу в мэрию. Ты, кстати, не можешь не знать об этой истории. И в газетах писали, и в интернете об этом было, и по телевизору…

– Я не смотрю телевизор, – обронил я, косясь на Еву, которая сидела через два столика от нас в компании Агаты и парня – мастера играть на клавесине.

– Браво, Прозо! Давай за это выпьем.

– За что за это? – спросил я, продолжая смотреть на девушку моей мечты.

– За то, что я в тебе не ошибся. Для меня тоже нет корма в ящике под названием телевизор. А те отруби, что потребляют невинные разумом создания…. о, да ты, я вижу, меня совсем не слушаешь!

– Слушаю, – я перевёл взгляд на него.

– Давай выпьем, – он протянул мне бокал. – И пойдём, я тебя с ней познакомлю. Пригласишь её танцевать. Хочешь?

Хочу ли я с ней танцевать! Да я бы танцевал босиком на битом стекле, если бы моя одежда хотя бы в малой части соответствовала принятым в клубе «Фантазус» готическим стандартам! А так – сиреневая майка-поло, голубые джинсы, рыжие крокодильи мокасины и апофеоз кошмара – белые носки, как у жизнерадостного идиота! Впрочем, я ведь и есть Идиот.

Я опустошил бокал. Потом, уставясь на Влада – глаза в глаза – красноречивым жестом оттянул на животе майку.

– Не надо рефлексий, мой друг, – он обратил ко мне ладони. – Ты свободный человек, и волен одеваться, как пожелаешь.

Я помотал головой, сжал губы в нитку и снова оттянул майку.

– Ну что ж, – он развёл руками. – Могу сказать одно – я рад, что ты демонстрируешь желание влиться в наши ряды. В ряды тех, кто не желает, чтобы наш мир провалился в тартарары.

– Не понял, – насторожился я. – Что ты имеешь в виду?

– Понимаешь, наш мир это система, и ему, как всякой системе ничто не угрожает лишь в одном случае, – когда воздействующие на него противоположно направленные силы равны.

Я затряс головой.

– Опять не понял.