Прозорливый идиот, или Ложимся во мрак

– Джим Моррисон, например. Его безумства многих восхищают, но вряд ли кто из ныне живущих музыкантов хочет вступить на этот путь. Его выходкам пытаются подражать, но получается лишь жалкая пародия. Перед его поэзией все, вроде как преклоняются, тащась от шальных образов и метафор, но мало кто замечает – во всех поэтических текстах сквозит одна и та же мысль, то уходящая на глубину, то выступающая на поверхность.

Так мирен и мягок был голос моего собеседника, так тих и спокоен, что струны агрессии ослабли, и злость моя улетучилась.

– Ну и что это мысль? – поинтересовался я с довольно, впрочем, мрачным видом.

– Мысль очень простая: я люблю жизнь, но и смерть считаю другом. Незадолго до смерти лидер группы The Doors Джим Моррисон написал:

«Я взбирался ступенями кладбища, шорохи, мгла…

Та короткая ночь лучшею порою была.

И пусть я одинок, так и не обзавёлся женой,

Мой единственный друг, ты по-прежнему рядом со мной».

Блондин отодвинул на край стола пустой стакан. Пригубил от полного.

– А когда Doors выступали в лондонском Roundhouse, у меня на DVD запись этого концерта, так там есть момент – Джим мимоходом заглядывает в объектив камеры и вполголоса говорит оператору: «Не парься, шеф, мы здесь ненадолго… совсем ненадолго». Прямо мороз по коже! И сколько ни смотрю, мурашек меньше не становится. А здесь, – он втянул носом воздух, словно принюхиваясь к беснующейся возле сцены толпе, – процентов на десять – наркотики, а на девяносто – имитация экстаза.

Я хотел было возразить, но не стал этого делать. И хорошо, что не стал. Ведь стоило истаять финальному такту последней перед перерывом композиции «фронтёров» – звук был похож на стон старого издыхающего тролля – как сидевший на полу в непосредственной от нас близости голый по пояс парень, перестал бить себя кулаками по голове, кричать и сотрясаться в конвульсиях. Встал, отряхнулся, поболтал со стоявшей рядом девушкой и деловой походкой направился к выходу, разминая в пальцах сигарету. А ведь казалось, покинет вечеринку в карете «скорой помощи» после серии успокоительных уколов.

На лице Ди Зилло, извергнутого из недр остывающей и распадающейся на части человеческой массы, выражения бессмысленного счастья также не наблюдалось. Наоборот, он был довольно хмур. А, встретившись со мной взглядом, нахмурился ещё больше. Сам подходить не стал, жестом попросил приблизиться.

– Не знал, – он встретил меня недоверчиво-презрительным прищуром, – что ты тоже из этих. Хотя столько лет прошло….

– Ты о чём? – спросил я, начиная нервничать.

– Говорят, он гей, – Ди Зилло кивнул в сторону блондина, который, откинувшись на спинке стула и красиво заложив руки за голову, не сводил с нас глаз. – А выводы делай сам.

Меня бросило в жар, ибо я как человек, склонный к самоанализу, и при этом чуткий к новым веяниям нашего времени всегда с беспокойством относился к тому, что в присутствии друга того же пола ощущаю порой не только душевный подъём, но и некоторую эмоциональную теплоту. С подозрением смотрел на парней, обнимающихся и целующихся без стыда, с воем кидающихся после разлуки к другу на грудь, сам предпочитая, если уж не удалось уклониться от объятий, садистически лупить приятеля промеж лопаток, ощеривая зубы.

А блондин, между тем, раскурил сигару, и явно обращаясь ко мне, не повышая голоса, – шум в зале к этому моменту уже утих, – произнёс:

– Приходи завтра. Завтра здесь будут совсем другие люди.

*

К тому времени, как лёг в постель, оказалось, – незнакомец в сущности уже выиграл. Я страшно жалел, что не сказал: «А пошёл ты…», меня тяготило ожидание завтрашнего дня и данное мной обещание. Которого я, конечно же, не давал – просто скованной походкой с лицом, не обещавшим ничего хорошего, направился к выходу, – но ведь не отказался, промолчал, а молчание, как известно, знак согласия. Эти мысли разрушали мой сон. Полночи я был занят размышлениями, и эти часы мне уже не принадлежали, они принадлежали незнакомцу. Я вынужден был лежать и думать о нём, лежать и отгадывать, что он завтра мне скажет, о чём спросит, лежать и мучительно восстанавливать в памяти подробности нашего разговора, отчётливо при этом понимая, – он умнее меня, образованнее, намного привлекательнее внешне, лучше воспитан. Именно поэтому атака этого человека, явно более сильного и настойчивого, чем я, была мне неприятна, всё во мне противилось этому, сжималось и закаменевало. Лишь после того, как некоторым образом уяснил себе своё завтрашнее поведение – зайду в «Фантазус», выпью у барной стойки пару рюмок «Реми Мартин» и уйду – мне удалось отвлечь мысли от незнакомца и наконец-то уснуть.

Наступил следующий день. Наступил и тот послеобеденный час, когда люди позволяют себе строить планы на вечер, и созваниваются друг с другом. Мне позвонил Ди Зилло и пригласил в клуб «Точка», где выступала играющая тру хеви метал немецкая группа «Soman», ближе всех подобравшаяся к тому музыкальному стилю, который принято называть анти-музыкой. Я с радостью согласился, подумав, – ну вот и хорошо, – «Фантазус» автоматически побоку, – хотя от анти-музыки немцев был не в восторге, – у меня имелся их диск. Более всего это напоминало грохот работающего цеха – ритмично ухают прессы, шипят сварочные аппараты, металл скрежещет о металл, здесь же кого-то методично пытают, начальник всего этого адского хозяйства, чеканя шаг, ходит туда-сюда как заведённый, то раздавая отрывистые команды, то что-то злобно бормоча себе под нос. Творение, конечно, на любителя, но, если включить воображение, представив, что получаешь удовольствие, вкушая от чистого индастриал источника, то очень даже ничего.

Если бы я услышал в тот вечер в «Точке» то, что ожидал услышать, я бы так там и остался. Но перед приездом в Москву лидер «Soman» – здоровенный рыжий немец, страдавший маниакально-депрессивным психозом, распустил группу, набрав новичков, а главное, и это было его роковой ошибкой, – завязал с наркотиками. В результате публика получила вместо хаоса и чистой металлической агрессии тоскливый зудящий панк-рок, что катился и тянулся – весь в зазубринах ломаных ритмов, – словно ржавая консервная банка, привязанная к хвосту туберкулёзной крысы.

– Хреновое псевдопогружение в говённый андеграунд, – поделился своими впечатлениями от первых двух композиций Ди Зилло. – Ловить здесь нечего. Я, пожалуй, в «Реллакс», там сегодня «фронтёры» играют. Конечно, мало радости опять с ними встречаться, видеть, как пафосно суровые шведские парни нарезают сырой, непропечённый блэк-метал, сами по колено в гитарной грязи, но всё лучше, чем здесь. А ты куда?

– Не знаю, – сказал я, уже зная, что встречи с блондином мне сегодня не избежать.

Уже на выходе услышал, как какой-то фанат «Soman», чтобы раззадорить едва не испускающего дух вокалиста, крикнул:

– Харди, вылезай из гроба!!

Не знаю, вылез Харди или нет, но, что меня поразило – под крышку гроба была стилизована входная дверь клуба «Фантазус»! Прошлым вечером я не обратил на это внимания, так как перед входом толпился народ. Сейчас же, стоя в одиночестве перед чёрной, трапециевидного профиля вертикальной плитой с узким серебряным обрамлением по периметру и изображением ангела с крестом – посередине, испытал даже некоторый трепет. Но он исчез, уступив место любопытству, стоило взяться за массивную, под серебро с чернением, дверную ручку.

В узком длинном помещении, где располагался гардероб и туалетные комнаты, никого не было, и я сразу прошёл в зал, поразивший меня своим убранством. Накануне из-за сильного задымления и присутствия большого количества людей я его толком и не рассмотрел.

Вдоль стен были выставлены ряды колонн, на которые якобы опирались остроконечные стрельчатые арки. Якобы, потому что они были лишь красочными изображениями, искусно выполненными на потолке, фрагменты росписи которого композиционно объединялись идеей крестового свода. Фон потолка был в боковых пределах тёмно серым, а в центре – светло-серым, сияющим, благодаря чему возникало ощущение безмерности пространства над головой. Этот необычный интерьер был озарён цветным мерцаньем витражей – красных, синих, жёлтых – вправленных в стрельчатые рамы фальш-окон, углы которых были кое-где затянуты искусственной паутиной из ниток. Такая же паутина свисала с венчавших столбы каменных розеток, за которые цеплялись летучие мыши родом из сувенирных лавок, торгующих «ужасами».

Я знал это и всё-таки вздрогнул и замахал руками, когда перепончатокрылая тварь упала мне на голову, своим писком перекрывая смех девушки с голубыми как у Мальвины волосами, которая веселилась от души, держа пальчик на джойстике пульта дистанционного управления. Её сосед по столику – парень в чёрной кожаной жилетке, – бицепсы в татуировках, на лбу защитные сварочные очки – также веселился, но более сдержанно, как бы за компанию. Не смеялись, а лишь улыбались две барышни – обе в чём-то прозрачно-сетчатом, затянутые в корсеты они изображали госпожу и рабыню. Шею «рабыни» охватывал металлический ошейник, к которому крепился кожаный поводок, «госпожа» его периодически натягивала, что, по-видимому, входило в правила игры.

Не улыбался мой блондин, сидевший не там, где вчера, – в зале в смысле расположения мебели вообще всё было не так, как вчера. Так вот он сидел за одним из столиков центрового полукруга, напротив большого плазменного экрана, на котором одна картинка сменяла другую, но все они были отражением изысканных, пёстрых и одновременно меланхоличных образов нездешнего мира. Ландшафты с замками, горы, охотничьи угодья, кони, породистые собаки, кусочек неба с радугой, рыцари, странствующие монахи, прекрасные дамы, одна из которых глубокой ночью поднимается по витой лестнице сторожевой башни и входит в каминный зал. Высокие своды потолка на стройных желобчатых колоннах теряются в темноте, там летает, натыкаясь на стены, пленная ласточка, через окно – переплёт в форме лилии – заглядывает луна, она освещает фигуру карлика-шута, безнадёжно влюблённого в свою госпожу, которая идёт по мозаичному полу, роняя из букета одну розу за другой. Карлик поднимает цветы, прижимает к лицу, острые шипы ранят кожу, слёзы смешиваются с кровью.

И всё это под музыку, полную холода, слёз и отчаяния, бездонно глубокую, благодаря высокому, хрустального тембра женскому голосу и вторящему ему словно эхо низкому мужскому.

– Это «Лакримоза»? – спросил я, усевшись на стул рядом.

– «Лакримоза», – кивнул блондин. – Только настоящая моцартовская, являющаяся последней частью «Реквиема». А ты думал это группа Тило Вульфа?

– Неважно, что я думал, – от раздражения плечо моё нервически дёрнулось. – Я, кажется, забыл поздороваться.

– Ну, привет, – он внимательно на меня посмотрел. – Я рад, что ты пришёл. Всё-таки, пришёл. И не беспокойся, пожалуйста, твоё неброское личико совсем не в моём вкусе.

– Ты тоже даже не герой моих ночных кошмаров, – парировал я, находясь в недоумении, – вот какого, спрашивается, расселся тут и не ухожу?

– Не сердись. Скажи лучше, как тебя зовут.

Он произнёс это в свойственной ему подкупающей манере – с искренней теплотой в голосе. И вновь повторилось вчерашнее чудо, – как бы даже против моей воли все его предыдущие фразы, ещё несколько секунд назад казавшиеся претенциозными и оскорбительными, перестали таковыми казаться.

– Прозорливый Идиот, – сказал я.

– О, как интересно! – он прищурил глаза, окаймлённые лентой из чёрной туши. Значит, ты отказываешься участвовать в общественной жизни, да ещё и считаешь такое поведение правильным с точки зрения исторической перспективы?

Я поднял брови.

– С чего ты это взял?

– С того, что в Древней Греции идиотосом называли человека, принципиально не участвовавшего в общественной жизни.

– Да? Я не знал.

– А ты в ней участвуешь?

– Нет.

– Я тоже нет. Значит, я тоже идиотос. Но ты же у нас ещё и Прозорливый, то есть умеющий предвидеть ход событий. Это, между прочим, здорово! Можно я буду звать тебя Прозо? Просто Прозо. Ты не против?

– Не против.

– Ну вот, а я Влад.