Белая нить

В воздухе повисло напряжение. Казалось, еще чуть-чуть – и он взорвется фонтаном искр.

Каладиум следил за Эсфирь из-под опущенных ресниц. И под его взглядом каждая мысль в ее сознании истончалась и лопалась, как передутый пузырь. Она отвела взор и увидела кинжал, который он до сих пор сжимал в руке. Из размытой позолоты клинка на нее глядели два глаза: левый залился белым, правый – черным. С уголка губ бежала дорожка смоляной слюны. А виски и щеки, угадывавшиеся за опавшими под дождем кудрями, изрисовали вздувшиеся вены.

Сбоку блеснуло зеленым. Под ногами Эсфирь зашелестело. Лодыжки коснулось что-то склизкое. И она шлепнулась наземь, стукнулась рогами о камень. В ушах расползся звон. Небо закрутилось водоворотом. Прежде чем она опомнилась, запястья и грудь овили дрянные сорняки, пришившие тело к земле. И в тот же миг что-то внутри неё сломалось, высвобождая голод убийства.

Эсфирь рассмеялась. Каладиум отшатнулся от нее, как от сундука с проклятыми драгоценностями.

Хватать, терзать, убивать, – шептало Эсфирь подсознание, когда она разорвала оковы. Вре?залась пальцами и ступнями в землю. Она видела впереди живое существо, но отказывалась признавать в нем того, кто достоин чего-то иного, нежели утолить им голод. Их разделяли двадцать-тридцать шагов, но казалось, что не больше трех. Казалось, стоит Эсфирь напасть – расстояние влет сократится. И жертва падет под оглушительный треск раскуроченных костей.

Чтобы растянуть удовольствие, Эсфирь подступала к добыче крадучись. Ползла на четвереньках и скалилась. Каладиум стоял неподвижно. Тем большим было удивление Эсфирь, когда она прыгнула, а он проехался под ее животом в низком выпаде и сильным ударом всадил в крыло кинжал.

Она вскрикнула. Щеку оросили капли крови – во второе крыло врезался нож с зазубринами.

– Стало быть, боец из вас скверный. – Голос Каладиума звучал глухо и отстраненно. – Прискорбно, но поправимо.

Сердце Эсфирь угомонилось. Застучало тихо и размеренно. Она замерла. Она слышала, за пригорками кое-кто притаился, и ждала, пока эти кое-кто подойдут ближе.

Дождалась. Темнота у холма зашевелилась, словно скомкавшись и очертившись знакомыми изгибами чадящих тел.

Один, второй, третий. Сгорбленные и едва различимые хины выползали на тусклый свет, будто только что рожденные самой ночью.

– Ты окружен! – прилетел издали возглас, глубокий и надрывный, но приглушенный шумом дождя.

– Ах ты ж, хиновы потроха! – проорал Каладиум. – Аспарагус, чтоб тебя!.. Какого…

– Глаза разуй, полудурок!

Аспарагус! Упоминание ненавистного имени отдалось в деснах зудом. Эсфирь обернулась.

Хины наступали со всех сторон, окружали Каладиума. Глухо заклацали зубастые черепа. Вспыхнули и разгорелись на крючковатых когтях чары. Под яростный топот дождя звери кинулись на него друг за другом. Он метнул в землю зеленоватую вспышку и закружился, уворачиваясь от угольных сгустков – с десяток просвистели над головой, четыре-пять лизнули плащ и штаны. Двум хинам он позволил приблизиться, а потом швырнул в них выхваченные из-за пояса лезвия и сжался в комок, пропустил над макушкой черный сгусток.

Пара хинов упали, как подкошенные, омыли траву черной кровью. А третьему прыгнувшему Каладиум распорол живот выскочившими из наруча шпорами-лезвиями.

Эсфирь не ведала, сколько времени минуло с начала сражения. Но чувствовала: еще немного, и её душевной болью можно будет без огнива воспламенять свечи, а гневом сравнивать с землей горы. Хинов! Ее друзей-хинов вырезали прямо на ее глазах, а она отползла к холму и сидела сложа рога, потому что никак не могла вытянуть из крыла ножик с зазубринами!

Валуны, на которых возлежали крылья, омывали ручьи крови. Но как она ни долбила по рукояти-шипу, как не раскачивала туда-сюда, лезвие накрепко въелось в крыло.

Она моргнула раз: Каладиум перескочил через обездвиженные тела. Два: почва содрогнулась, из нее с грохотом выпорхнули корни. Три: несколько хинов попадали, опутанные корнями.

Щелкнула застежка ремня. И уши заложило от хлестка. Скрученный мотком кнут развернулся, взвился над головой Каладиума. Тотчас из-за кургана на поле сражения вылетел другой дриад верхом на скакуне. Левую половину его лица перекрывала до боли знакомая древесная маска.

– Убери хлыст – не поможет! – взревел он и направил зверя в гущу драки.

Каладиум и не подумал исполнять приказ. Кнут со свистом рассек воздух. С гулким шлепком овил ногу хина. Тот рыкнул, подался вперед. Но удавка не дозволила сделать и шага. Дриад рванул хлыст на себя, и зверь шлепнулся спиной в лужу.

Хины подняли вой. Затопали. Завертели мордами. Вре?зались когтями в почву и понеслись кто куда, испуская с боков удушающий дым и расплескивая слякоть.

Эсфирь увидела, как к Аспарагусу черными тучами летят чары хинов. Как он прижимается к спине скакуна, ускользая от ударов, а затем хватает его пятками, рвет поводья в сторону чащи целящихся лап. Часть хинов кинулась врассыпную. Он промчался мимо них на полном скаку. Вырвал мыски сапог из стремян и сошел на землю в кувырке.

Сверкнуло. Обнажив меч, Аспарагус широким резком распорол двум хинам глотки. А Каладиум насадил на клинок еще одного. И зверь едва ли не повис на лезвии, утратив желание кусаться.

Эсфирь слышала ругань и проклятия, свист хлыста и лязг металла. Вжалась в валун, сотрясаясь всем телом. Смежила веки. Распахнула и вскрикнула. К бедру прикатила дымящаяся морда. Несмотря на расставание с телом, она до сих пор щелкала зубами, но позже замерла с разомкнутым ртом.

Силы растеклись по венам Эсфирь. Разум снова помутился. Она поднялась и расправила плечи. С пальцев потекла тьма. Пучину звуков начало заглушать нарастающее гудение. Хины, стайка мельтешащих черных точек, попрятались – кто в тенях растений-гвоздей укрылся, кто в норах под курганами. Остались только два замерших пятна с ничего не понимающими лицами. Две надоедливые, не достойные жизни кляксы: Каладиум и Аспарагус.

– Темные отродья! Нечисть треклятая! – прорычал Каладиум. Он сплюнул кровь и постучал ладонью по длинному уху. – И откуда их столько повылазило? Не пойму, это они шумят?

– Великий Тофос! – Аспарагус уже смотрел на Эсфирь.

Она светилась. Светилась всё ярче и жарче, подобно солнцу, сорвавшемуся с небесных цепей и опустившемуся на землю. А из пальцев испускала мрак, который сгущался плотнее и плотнее и окаймлял воздух вокруг дриад движущимся лассо.

Мрачное лассо впиталось в почву. Из неё выросли двенадцать теней – рогатых, с перепончатыми крыльями и кожистыми, увенчанными лезвиями, хвостами. Тени окружили дриад. Взялись за руки и повели хоровод. Заплясали, выбивая копытами беззвучную дробь.

– Нужно уходить! – взвыл Аспарагус, тщась перекричать гул и растирая слезящийся глаз.

– Куда, Боги милостивые? – Каладиум прижимал ладони к ушам, по мочкам и скулам стекали кровавые полосы. – Куда?!

– Боль! – отдала приказ Эсфирь и взмахнула крыльями.

Ветер рывком подхватил её, поднимая выше и выше. Тени слились воедино. Превратились в плюющуюся тьмой стену. Ночь разорвал леденящий душу вопль. Несколько ударов пришлись на Каладиума. И он упал на колени. Впился пальцами в голову – мелкий и жалкий, в изодранном одеянии, перемазанном алой и черной кровью.

Аспарагусу тоже достался удар тьмы. Но он устоял. Вновь и вновь он ускользал от мрака в шатких поворотах. Вновь и вновь обращал к небесам дурной взгляд и разжигал на ладони пару невзрачных искр. И отбивался, отбивался, отбивался, размахивая клинком, как сумасшедший. Меч так вращался в его сотрясаемых дрожью руках. Аспарагус был скор, словно вихрь.

И клял на чем мир стоит и выродков, и Каладиума, и Антуриума, и…

Эсфирь зависла в воздухе. Закрутилась веретеном, впитывая накопленные свет и теплоту.

Застыла, выдохнула.

Вздохнула.

Сомкнула ладони лодочкой у живота и направила к дриадам ослепляющую волну света.

– Ежели выживу, – выпалил Аспарагус и припал к земле, – клянусь, я убью тебя, Олеандр!

– Олеандр, – медленно и четко процедила Эсфирь, не обращая внимания на хрипы дриад.

Перед внутренним взором с кристальной ясностью предстало лицо цвета корицы с колючими зелеными глазами и двумя родинками на щеке. И сердце екнуло, ярость улетучилась.

Волна света почти накрыла дриад, но Эсфирь перенацелила ее к холму и полетела к Морионовым скалам.

Тягучее шипение доносилось в спину. Поредевшая стая хинов вынырнула из укрытий и устремилась вдогонку.

Враги или соратники

На своём веку Аспарагус не единожды участвовал в сражениях, где численный перевес приходился на сторону противника. Не раз ему доводилось противостоять и вырожденцам. Но никогда после он не чувствовал себя столь – да простит Тофос его душу! – дерьмово. Даже по завершении схватки, в коей изувечил лицо и навсегда лишился благодати глядеть на мир двумя глазами.

Стоя на коленях в луже угольной-алой крови, Аспарагус попытался осмыслить случившееся и столкнулся с нехваткой умственных сил. Надумал подняться, но и тут потерпел неудачу. Спину прострелило. Кровь галопом забегала в висках, вторя надрывным ударам сердца.