Записки на разбитой коленке

– Да я спокоен, что тот питон – немного обидевшись на папика, выдавил Салтыкин

– Я щас схожу спрошу, свободна ли Одетта, а Вы посидите здесь и не балуйтесь, хорошо? Я мигом.

– Егорка поставь альбом на место, пока тебя не наказали, здесь

– В угол поставят Глеб Семёныч?

– Нет в жопу вставят – В это время, из одной многочисленных дверей что были повсюду, вышла Лена и попросила Салтыкина заплатить пятьсот евро на кассе, которая находилась в глубине зала.

– Через пару минут девушка будет готова, она щас после шугаринга отдыхала – разоткровенничалась Лена

– А это, что такое, извращение наверное какое нибудь – спросил я

– Ой мальчики, да Вы тёмные какие то, откуда приехали то?

– Заплатил – радостно выпалил Салтыкин, подходя к нам

– Вот и прекрасно, заходите сюда – провожая его до двери – и будьте поласковей с ней, она просто жемчужина со дна океана

– Да уж постараюсь, я человек конечно не молодой, но могу дать фору любому сопляку

Лена сделала недоуменное лицо, села в кресло, устало закрыв глаза.

– Может Вас домой проводить пока дед там оторвётся по полной катушке

– Не надо – не открывая глаз – за мной муж приедет с минуты на минуту.

– У вас есть муж

– Вас, что то смущает? Может вам ещё и не нравится мой образ жизни. Вы хотите мне прочитать мораль.

– Нет, но я бы никогда не пустил бы мою жену работать в подобном заведении

– Ах отбросьте вашу мораль, поймите, что жизнь надо принимать такой как она есть и просто жить, дышать, прыгать от радости когда тебе хорошо, пока не пришёл большой конец. – Её внезапную тираду, нарушил телефонный звонок:

– Oui, c’est moi mon chеri, o? est tu Eduard? Pourquoi? Ce n’est pas gentil, ? ta part. Потом она замолчала и села на один из стульев в глубине зала и что то рассматривала в телефоне. Мне показалось, что она плачет. Подойдя к ней, я заметил два ручейка из глаз по щекам, попытался сказать, что то успокаивающее, типа – если ты плачешь из-за любви или если тебя бросил твой парень, то ты не первая и не последняя, что то в этом роде. Она подняла голову и злобно прошипела

– Уйди от меня, не видишь и без тебя тошно. Не успел я отойти и пару шагов, как она меня окликнула – подожди, как тебя зовут

– Егор

– Пойдём Егор в машину, покурим.

– Пойдём, а машина где?

– Щас увидишь. Через минуту мы сидели с Леной на маленьком диванчике в кузове огромного пикапа оборудованного под рекламу на колёсах, припаркованый рядом с заведением, под названием Golden Light. Она хлопотала около микроскопической кофеварки, я рассматривал стены с фотографиями Одетты, завидуя Салтыкину.

– Где ты пропадал – кричал мне прямо в ухо Салтыкин – я тебя битый час здесь жду

– Так зашли бы в помещении, посидели внутри – посылая воздушный поцелуй Елене, садящейся в такси.

– У стерва – крикнул озлобленный до невозможности Салтыкин вслед за отъезжающей машиной

– Нехорошо так женщину называть Глеб Семёныч

– Нехорошо, нехорошо, много ты понимаешь. А ты знаешь, полчаса назад меня как собаку вышвырнули оттуда.

– Почему? – с изумлением

– Ты представляешь нам врали, нас просто обвели вокруг пальца, развели как последних лохов. Никакой это не дом терпимости, а так, стриптиз дешёвый. Спустился я в зал, ну вроде кинотеатра небольшого, на десять кресел, отгороженный небольшой стеклянной стенкой. Выходит эта мулатка, как там её звать, Атэда

– Одетта, Глеб Семёныч

– Да не перебивай ты меня! Какая хрен разница! Так вот, выходит она вся такая, в набедренной повязке и начинает танцевать. Красиво конечно, ничего не скажешь, я аж себя представил под пальмами с ней, а она в раж вошла, снимает с себя повязку и в меня кидает, а там такой цветочек у неё. Ну я знаки ей делаю, мол хорош, хватит, я готов. Она брови хмурит, а сама улыбается. Тут вдруг дверь открывается, входит мужик в очках, садится в кресло и ей рукой машет, видно один из её постоянных клиентов.

– Я ему говорю, свали мужик, я её уже зарезервировал. Он, около виска себе крутит, плечами пожимает. Тогда я ей стал делать знаки, пошли, сколько можно ждать. А она тоже около виска пальцем крутит, думаю, что за хамство, вы, что тут русского языка вообще не понимаете и тут меня понесло, ты же знаешь меня. Вбежали каки то мужики, вытащили меня из зала, один из них толи поляк был толи перс, всё кричал мне – тут культурни заведеня, это тебе не бардак, пильят !

– А Вы, что им ответили Глеб Семёныч? – еле сдерживая смех.

– Послушай Егор, а где ты всё это время пропадал?

– Я? Да тута я был, вон в той машине с Леной кофе пили, курили

– Какая же ты сволочь после этого Егорка – с завистью – последний раз, тебя с собой беру, последний, даже не проси

Трубач у ворот восходящего солнца посвящается Герману

Он был стар и одинок. Безжалостно израсходовав все, что ему полагалось от бесценной ленты жизни, которая переплетаясь в драматических перипетиях нелёгкой жизни моряка, под конец сделала из него угрюмого деда. Свою оставшуюся жизнь он решил провести тихо и мирно, в таком же старом доме, как и он, в ожидании неизбежного конца. Деревушка где жил старик, была маленькая и полупустая. Он старался жить скрытно поэтому, когда он пришёл в посёлок и как там поселился не помнил никто. Он был молчалив, несловоохотлив, старался не с кем не общался. Единственные слова – здравствуйте утром и до свидания вечером были порой, всё, что он мог выдавить из себя для соседей, за весь день. И люди отвечали ему тем же, недолюбливали, сторонились.

Старость никому в не радость, а впридачу с одиночеством, просто беда.

Его дом с покосившейся крышей, стоял на краю деревушки, у самого берега океана. Дюна под домом, была настолько сильно подточена ветром с волной, что грозила обвалиться в любое время и унести с его с собой в океан. Местная молодёжь уходила на заработки в город, а если и возвращалась в деревню то, только летом, иногда вспоминая родителей посылала в течение года к ним внуков на каникулы. Одной из них и была Элена, маленькая светлая девочка с глубокими, не по детски выразительными глазами, цвета самого океана. Вот и сейчас она идёт босиком по песку с маленькой плетённой корзинкой в руке, накрытой внутри цветным вышитым  платочком. Оставляя за собой еле заметные следы в песке, она поёт песенку которую сочиняет сама на ходу, про океан, про чайку которая ищет своих друзей пропавших в бурю. Песенка получается неуклюжей и это раздражает её, гневно тряхнув белокурыми кудрями, она начинает заново, сбивается, и снова пробует, ища подходящие слова и мелодию.

Серая чайка, верная спутница моря

Больше нет твоих добрых друзей

Ты мечешься, ты кричишь от боли и горя

Жить у моря без них, с каждым годом трудней

У старика была странная привычка, каждое утро он выходил на берег океана и к самому восходу солнца начинал играть на старой, потускневшей от времени, медной трубе.

Он аккуратно открывал потертый от времени кожаный футляр, осторожно вынимал, по старчески, плохо слушающимися руками, дорогой его сердцу инструмент и набрав как можно больше воздуха в лёгкие играл на нем гимн восходящему солнцу. Эту мелодию выдумал он, когда был молодым и играл в городском оркестре моряков.

Мелодия была торжественной и пафосной, но очень нравилась солнцу и оно улыбалось ему, нежно лаская  своими первыми лучами его седую голову. Суровое, обветренное лицо моряка, с многочисленными шрамами, глубокими морщинами, прояснялось, разглаживались надутые восковые щёки которые ещё сильнее вдували воздух в трубу, чтобы она звучала восторженнее и громче. Ворчун океан из зависти, иногда заглушал звуки трубы шумом волн, но даже ему было не под силу переиграть упрямого старца. Лишь только тогда, когда солнце полностью выходило из воды и висело красным шаром над океаном, он отходил от моря и садился на полузарытый в песок, обломок старого немецкого дзота, оставшегося после войны и долго смотрел туда где небо и океан сливались в горизонт, время от времени улыбаясь, вспоминая что-то из прошлых дней своей молодости.

Характер у него был, не приведи Господь кому, но его наделил, не жалея. Между стариком и соседями стояло полное непонимание, на грани отчуждения. За весь день, только здравствуйте и до свидания. Злые языки поговаривали, будто он, однажды возвратился домой из дальнего плавания и ему рассказали как его жена изменяла с деревенским священником Кюре, он бросил её, дом, рыбацкий посёлок и с тех пор стал нелюдимым. Жители деревни, были люди не злые, и со временем привыкли, как к нему, так к звуку трубы по утрам, называли его старым чудаком, смеялись, подшучивали с издёвкой между собой над ним.