Записки на разбитой коленке

Очнулся я от дурмана тёплых грёз, оттого, что кто-то дышал мне прямо в ухо мятной жвачкой. Под видом, что списывает у меня с тетрадки, Рузанна как-то неуклюже приблизилась ко мне, отчего слегка задралась её юбка, уткнувшись тёплой коленкой мне в ногу, она следила, за тем, что я пишу. Я посмотрел вниз. На внутренней части левого колена красовалась маленькая родинка. Заметив мой взгляд, она сомкнула бёдра и одёрнула юбку.

– Отклейся, – прошептал я ей, слегка толкнув её локтем.

– Да ладно тебе, – неохотно отодвигаясь, продолжая поправлять юбку, – я всё знаю.

– Ну и что ты знаешь? – смотря на неё с недоверием.

– Знаю и всё, а дальше не скажу, – хихикнула она.

– Рузанна, может, ты нам расскажешь, отчего тебе так весело стало, и мы все вместе посмеёмся, – зычный рык Татьяны Фёдоровны, вполне соответствующий её бегемотоподобной фигуре.

Продолжению язвительной тирады, которой хотела разразиться старая математичка в очках с толстыми стёклами, отчего её глаза какие-то неестественно уменьшались, прервал спасительный школьный звонок. Рузанна посмотрела на меня и облегчённо вздохнула.

Мы стоим в коридоре возле окна, Никитин рассказывает, как в прошлое воскресенье с отцом рыбачил на озере. Наверное, не все рыбаки врунишки, но в то, что они с отцом вытащили здоровенного карпа на пятнадцать килограмм, верится с трудом. К нам подбегает Стелла и взволнованным, почему-то шёпотом, сообщает, что Пушкин заболел и урока не будет. Пушкиным мы зовём Александра Сергеевича, старого преподавателя географии. Радостные, все вместе идём в сторону автобусной остановки, на полпути Никитин, подмигивая, шепчет мне на ухо:

– Дома никого нет, пошли ко мне.

Света и Стелла садятся в автобус, нас остаётся пятеро: Рузанна, Никитин, Лида, Лена и я. Родители Сергея физики, работают с восьми до шести вечера, живут они на пятом этаже. Мы подымаемся по лестнице, Лида прямо передо мной, я смотрю на её икры, странная вещь, без вдохновения, просто любуюсь её стройной фигурой. Никитин ищет ключи в карманах, делает испуганное лицо, потом с улыбкой достаёт их из заднего кармана, думая, наверно, что это очень смешно.

На кухонном столе половина огромного карпа, запечённого в духовке. Мне стыдно, что я подумал плохо о друге, называя его врунишкой, успокаивало только одно, что не сказал ему об этом прямо в лицо.

Когда ты впервые оказываешься на последнем этаже хрущёвки и смотришь с балкона на проходящих по улице людей, тебе очень хочется плюнуть вниз, проследить, как слюна падает, превращаясь в мокрое пятно на асфальте, и представляешь, что то же самое может произойти с тобой, если спрыгнуть туда же, с разницей, что от тебя пятно будет побольше и красное.

В последнее время меня сильно беспокоит мой стояк, он очень неожиданный, когда это происходит, я стараюсь сидеть и не вставать. Мне постоянно кажется, что ходить со вздутой штаниной, как надутый парус спереди, довольно глупо и смешно. Даже затрудняюсь представить, что хуже, сойти за дурака, ляпнув глупость невпопад, или оказаться в неудобном положении из-за мачты в штанах, от этого я начинаю стесняться. Моя скованность в отношениях со сверстниками только мешает мне, я с завистью смотрю, как спокойно болтает Серёга с девчонками, с достоинством держится с пацанами. Тогда как я краснею, мои мысли сбиваются в какой-то ком в голове, мне кажется, что я несу несуразицу, со мной неинтересно, от этого начинаю ещё больше путаться.

Однажды поздно вечером возвращался домой от Никитина, я брёл по улице словно лунатик от увиденного, мы как бы вместе делали уроки, а на самом деле смотрели эротический журнал, который ему дал Вадик на два дня, у которого брат ходил в загранплавание. Чтобы быстрее дойти до дома, я пошёл через парк, на скамейке сидела влюблённая парочка и увлечённо целовались, рука парня была у неё на коленке, смяв юбку в сторону, откуда белела толстая ляжка. Я поравнялся с ними, она оторвала губы от него, посмотрела в мою сторону.

– Отстань, хорош меня драконить, – сказала она, убирая его руку с ног, так и не поправив юбку.

У Лиды телесного цвета колготки, и от неё приятно пахнет недорогими духами. До этого мы кружились в медленном танце, её руки были у меня на плечах, мои на талии, я не решаюсь опустить их ниже, но думаю, она бы не протестовала, её прямые волосы иногда касались моего лица. В перерыве между танцами Никитин снова рассказывает, как они ловили карпа, наверное третий раз за день я слышу это историю, от которой меня уже начинает тошнить. Девчонки внимательно его слушают, иногда Лида кидает на меня странные взгляды, от которых я себя чувствую неловко, поэтому выхожу на балкон. Внизу деревья, песочница с копошащимися в ней детьми, рядом футбольное поле. Мне грустно и странно одновременно. За моей спиной смех, возгласы, я захожу в комнату.

– Старик, – официальным тоном провозглашает Серёга, – мы решили сыграть в бутылочку, ты как смотришь на это?

Я пожимаю плечами, делая вид, будто мне всё равно. Первый поцелуй пришёлся на меня с Леной, она наотрез отказывается сначала, но под всеобщее улюлюканье соглашается. Поцелуй быстрый и холодный. Поначалу мне долго не везло, тогда как Никитин успел всех перецеловать. Мы сидим на холодном паркете, подогнув под себя ноги, и нервно ржём каждый раз, как тара из-под спиртного выбирает очередную жертву лобзания. Потом у меня скромный поцелуй с Рузанной, она отводит глаза.

На этот раз бутылочка из-под вина, как-то неуклюже катясь вбок, останавливается прямо передо мной и Лидой. Я встаю с корточек, как во сне подхожу, присаживаюсь к ней, и мы сливаемся в поцелуе, я словно вошёл в неё, от тела приятно исходит тепло, во рту вкус помады. Карие глаза беспокойно искрятся, в них такой набор чувств, и это опять настораживает меня, смущает, я первым в замешательстве отлипаю от её губ. Все с изумлением смотрят на нас, кроме Рузанны, которая поправляет юбку и опустила глаза. Бутылочка снова бешено вращается на полу, теперь Никитин целуется с Лидой, она отталкивает его под всеобщий хохот и смотрит на меня.

Домой я иду вместе с Рузанной, нам по пути, она живёт на два здания после меня. Молчим.

Мне с ней всегда легко, чувствуешь свою значимость, можно разговаривать на любую тему, даже если сморозишь хрень несуразную, она никогда не будет смеяться над тобой, не уколет.

– Как ты думаешь, для чего живёт человек? – прерывая молчание, спрашивает она.

– Чтобы когда-нибудь умереть, – неловко отшучиваюсь я.

– И это правильно, – к моему удивлению, соглашаясь, – мне иногда жаль стариков.

– Почему? – интересуюсь я, оглядывая её с ног до головы.

– Потому что они не смогут больше любить.

– Что за чушь, были случаи, когда люди и в восемьдесят лет влюблялись, женились, – смотрю снова на неё и чувствую, что она меня не слушает, что-то думает про себя.

– Ты когда-нибудь влюблялся? – неожиданно спрашивает она, вгоняя меня в ступор.

– Нет, наверное, не помню, а ты?

– Если это произойдёт, то будет один раз и на всю жизнь.

Я смотрю на неё, и мне теперь неуютно, странные чувства копошатся в душе, наверное, я самое закомплексованное существо в этом городе, думаю я.

Мне очень хотелось, до того как найти свою единственную, успеть переспать хотя бы с несколькими женщинами, робость познания и такой расклад дел меня просто не устраивал. Мы продолжаем молча идти, и я опять не знаю, что сказать, с чего начать.

Сегодня она остановилась у газетного ларька, купила журнал моды себе и пару газет отцу. Вокруг всё зеленеет. От цветущих деревьев идёт запах мёда. Весна. Я смотрю на неё и нахожу большое сходство с Орнеллой Мути, гордость берёт меня, десять минут назад я целовал её розовые губы. Со мной моё желание, у неё скромность и верность невинной девушки. Так ли это на самом деле? Может, я ошибаюсь, она не та, за кого выдаёт себя.

Мы расстаёмся как ни в чём не бывало, она идёт по улице к своему дому, а я ещё долго смотрю ей вслед, любуясь её икрами и женственной походкой, так и не решаясь завернуть к себе, до тех пор, пока она не исчезнет в далёком переулке.

Каждое утро начиналось с нового дня, и так тысячи лет, и столько же лет кто то ждал кого то и как все до меня, я ждал её, и мы вместе шли в школу. Мы идём рядом, я почти касаюсь её плечом, она рассказывает без остановки про шахматный турнир, а я думал о Лиде. Что она делает сейчас, вышла из дома или причёсывает свои длинные ровные волосы перед зеркалом.

Урок опять нудный, который уже по счёту, чтобы как-то скрасить серое время, я рисовал на последней страничке тетради чудика. Рисовал я плохо, поэтому рисунок выходил просто замечательно. Нос картошкой, круглые глаза, большой рот с одним зубом. Он смотрел на меня с чистого листа в мелкую клетку и говорил

– Лида! – тогда я зашил ему рот, нарисовав суровую нитку на губах, а он показал мне на это средний палец и все равно промычал:

– Лида. – Тогда я ему полностью закрасил голову чёрным фломастером, но он всё равно как заводной кричал из темноты:

– Лида, Лида, Лида!

Тебе записка от Лиды, толкала меня в бок Рузанна.

На кого я был похож в тот момент, когда развёртывал записку, было видно всем, кроме меня, естественно, оказывается, весь класс с интересом наблюдал за мной. Все знали, что мне написали записку, все, кроме меня. Рузанна отвернулась в окно и с деланым безразличием слушала птичий гвалт, переходящий в ссору, нахмурив брови на чистом лбу, словно что-то пыталась понять в их бесконечных разборках.

На небольшом клочке бумаги, который сильно пах духами, был отпечаток поцелуя розовой помадой с надписью: «Я жду тебя около школы, ты не против проводить меня домой после уроков? Лида».

– Я бы очень хотела родиться птицей. Быть свободной и независимой, петь летать, – с ноткой лёгкой грусти сказала Рузанна.

Я попытался представить себя птицей, и у меня ничего не получалось, хоть фантазёр был ещё тот. Не потому, что у меня не хватало воображения, а просто не хотелось опуститься до уровня какой-то бедной пичужки, чирикавшей на асфальте в восторге, найдя чёрствую корочку хлеба.

– И испражняться где попало, щебеча от радости, – почему то съязвил я.

– Почему бы и нет, – возразила она, – это вполне естественно, у них нет мочевого пузыря, ты разве не знал об этом?

– Знал, – соврал я.

– Что было в записке?

– Лида предлагала мне проводить её сегодня домой.

– И что ты ответил?