Смерть, идущая по следу… Попытка историко-криминалистической реконструкции обстоятельств гибели группы свердловских туристов на Северном Урале в феврале 1959 г. Главы 23—36

Кстати, раз уж зашёл разговор о вредительстве, то нельзя не отметить, что это явление было вовсе не выдумкой Сталинского агитпропа, в чём нас пытаются убедить историки либеральной направленности, а имело место вполне объективно. Вредительство было стихийным анонимным ответом народа на безудержную эксплуатацию и ложь сталинской пропаганды. В рассматриваемом нами случае первыми объектами вредительства стали танки ИС-2, направленные настройку зимой 1945—1946 гг. в качестве тягачей. С них сняли башни и разоружили, в результате чего получились тягачи, по мощности и проходимости превосходившие любой трактор. Танки были удобны на лесоповале – с их помощью можно было валить деревья, корчевать пни, тащить по бездорожью огромные «волокуши» из срубленных стволов. Понятно, что с появлением трёх таких тягачей выработка резко увеличилась… Увеличился тут же и план. Ну, а дальше, как догадается любой проницательный читатель, с техникой сразу начались нелады – то вода в топливном баке оказывалась, то песок… К весне все три тягача были приведены в полную негодность, да притом такую, что ремонту на месте не поддавались, пришлось их отправлять для восстановления на окружной ремонтный танковый завод в Челябинске.

Дважды Герой социалистического труда, генерал-майор инженер Борис Глебович Музруков, один из первых директоров «комбината №817», человек воистину необыкновенной судьбы. Родившийся в 1904 г. в городе Лодейное Поле, под Ленинградом, он стал в 34 года главным металлургом Кировского завода. В октябре 1939 г. Музруков был назначен директором свердловского «Уралмаша», которым руководил всю Великую Отечественную войну. Своё назначение на стройку столь опасного объекта, как «плутониевый завод», Борис Глебович расценивал как пожизненный крест. К 1947 г. Музруков был уже тяжело болен, у него было ампутировано легкое, он перенес инфаркт, казалось, безумно напряженная и ответственная работа добьёт его окончательно. Однако случилось прямо обратное! Музруков достроил «комбинат №817», запустил весь комплекс производств, связанных с получением плутония, иттрия и других компонентов ядерного и термоядерного оружия. В 1955 г. Музруков возглавил легендарное КБ-11 в «Арзамасе-16», и под его руководством были созданы и пошли в серию самые мощные в мире термоядерные боевые части межконтинентальных баллистических ракет. С 1974 г. – персональный пенсионер союзного значения, умер в январе 1979г. в Москве.

Вместо тягачей стройка получила три дюжины лошадей. Есть пословица «от работы кони дохнут», но на стройке комбината №817 лошади стали сдыхать по гораздо более прозаической причине – их методично травили. Генерал-лейтенант Ткаченко, официально именовавшийся Уполномоченным Правительства Союза ССР по режиму, прекрасно понял, что именно происходит, и решился на единственно возможный в такой ситуации шаг. Он назначил ответственных за каждую лошадь, пригрозив, что за здоровье тягловой скотины эти люди отвечают головой. Если лошадь падёт – он лично расстреляет назначенных… Это было явным произволом и нарушением всех мыслимых законов, но никто проверять обещание генерала на своей шкуре не захотел. Лошадиный падёж моментально прекратился, и выжившие лошадки благополучно проработали на стройке «атомного комбината» еще несколько лет, вплоть до 1951 г.

Здесь самое время сказать несколько слов об Иване Максимовиче Ткаченко, генерал-лейтенанте сначала Министерства госбезопасности, а затем – после слияния последнего с Министерством внутренних дел весной 1953 г. – генерал-лейтенанте МВД. Иван Максимович занимал воистину уникальную должность в общей чиновной иерархии СССР. Она называлась «Уполномоченный Правительства Советского Союза по контролю режима особого объекта». Вот так! Поэтому, строго говоря, Ткаченко не был заместителем директора комбината №817 по режиму и во многих отношениях его власть была выше директорской. Для нас Иван Максимович интересен прежде всего тем, что заведенный при нём на предприятии режим охраны гостайны просуществовал без заметных смягчений вплоть до второй половины 1970-х гг.

Генерал-лейтенант И. М. Ткаченко

Родившийся в 1910 г., Ткаченко попал в систему органов государственной безопасности довольно поздно – в 1939 г., т. е. в возрасте 29 лет. Людей в таком возрасте обычно берут в «органы» в порядке исключения, как правило, в тех случаях, когда человек очень нужен в силу каких-то своих незаурядных достоинств или необычных качеств, скажем, выдающихся физических данных, знания редких языков и т. п. Ткаченко вроде бы ничем выдающимся не отличался, в органы госбезопасности попал по партнабору, однако карьеру в НКВД сделал весьма успешную.

Службу свою он начал сразу в центральном аппарате наркомата на Лубянке, и после непродолжительной стажировки Лаврентий Берия передвинул Ткаченко на работу на Украине. Иван Максимович все время оставался в системе органов госбезопасности, и когда в начале 1941 г. был создан Народный Комиссариат Государственной безопасности, стал числиться в его штатах. Июнь 1941 г. он встретил, будучи на острие удара – начальником Управления НКГБ Львовской области. На этом посту Ткаченко занимался важной и опасной работой – от борьбы с националистическим подпольем УНА-УНСО и агентурой западных разведок (германской, венгерской, румынской) до подготовки подчиненных ему структур к работе в военное время.

Были в его биографии и дела кровавые, о которых Иван Максимович никогда не вспоминал и не признался бы ни одному журналисту – речь идёт о массовых казнях в тюрьмах всех задержанных, арестованных и осужденных. Расправы эти в первые дни и недели фашистского нашествия прошли во всех тюрьмах НКВД и НКГБ на Западе СССР. Советская власть, не имея возможности организовать этапирование на восток узников собственных тюрем из западных районов страны, мудро решила их всех расстрелять. В одном только Львове были казнены без суда и следствия не менее 8 тыс. человек (данные происходят из немецких источников, поэтому могут считаться преувеличенными, но сами факты массовых казней сомнению не подлежат). Чекисты казнили не только людей, осужденных решением судов, но и находившихся под следствием и даже временно задержанных – тяжесть вины и её доказанность значения не имели. Поскольку расстрелять несколько тысяч человек на довольно ограниченной площади тюрьмы силами взвода весьма непросто, Ткаченко санкционировал любые способы умерщвления и распорядился выдать расстрельным командам гранаты. Это облегчило расправу над узниками тюрем – их можно было теперь не выводить из камер, а убивать на месте, просто забросив за дверь камеры пару-тройку осколочных гранат. Советская власть никогда не признавала фактов массовых казней при отступлении Красной Армии летом 1941 г., но во многих случаях гибель заключенных обнаруживалась до появления немецко-фашистских войск, так что вопрос о том, кто же убивал осужденных и подследственных, является чисто риторическим…

До октября 1941 г. Ткаченко отступал вместе с линией фронта и, видимо, за это время показал себя неплохим организатором чекистской работы – руководил ловлей фашистских диверсантов, эвакуацией заводов и колхозов, готовил агентуру для длительного оседания на оккупированной территории – в общем, брался за всё, что ему поручали и справлялся с заданиями неплохо. Его успехи были замечены, и в октябре Иван Максимович получил назначение в Москву, в Экономическое управление НКВД, ответственное за контрразведывательное обеспечение промышленности в военное время.

В ноябре 1941 г. Ткаченко возглавил 7-й специальный отдел Экономического управления, отвечавший за предприятия, выпускавшие миномёты. Это была серьезная должность, находясь на которой приходилось держать ответ и перед наркомом Берией, и перед Главкомом Сталиным. Для Ткаченко всё складывалось относительно неплохо вплоть до января 1943 г., но в какой-то момент он перегнул палку. Когда один из заводов не справился с планом поставок, Ткаченко отправился туда с инспекцией и живо «разрулил» ситуацию, обвинив во всех грехах директора, главного инженера и главного механика. Не мудрствуя лукаво, Иван Максимович прямо из кабинета директора позвонил Берии и заявил, что надо расстрелять трёх упомянутых руководителей – и завод заработает с полной отдачей. Этот звонок разъярил Берию, который уже не раз сталкивался с нехваткой специалистов, либо расстрелянных чекистами, либо мобилизованных на фронт. Нарком в ответ на предложение Ткаченко заревел в трубку: «Мне не нужны мёртвые инженеры, мне нужны инженеры, которые будут выполнять план!» В итоге никто расстрелян не был, а Ткаченко лишился своей должности и направился в Ставропольский край руководителем тамошнего территориального управления НКВД, что явилось очень серьёзным понижением.

Трудно сказать, как бы сложилась его судьба дальше, но в начале 1945 г. Иван Максимович оказался в освобожденной от гитлеровцев Литве, где возглавил борьбу с бандподпольем и занялся зачисткой освобожденной территории от всякого рода нежелательного элемента. В этом деле ему со стороны ЦК партии активно помогал Михаил Суслов, да-да, тот самый будущий «главный идеолог» КПСС, которого многие историки прочат на роль «серого кардинала эпохи Леонида Ильича Брежнева». В 1945 г. Суслов ещё не был «серым кардиналом», но определённые черты его личности уже проглядывали достаточно ясно. Он не любил помпезности и показухи, дела старался обделывать тихо и всегда чужими руками либо коллегиально, власть свою показывать не стремился, но соперничества не терпел. С людьми товарищ Суслов, как верный сталинец, особо не считался, для него жизнь человека была копейка что до 1945 г., что после. В отличие от большинства политработников той формации, Суслов демонстрации и митинги буквально ненавидел, возможно потому, что оратором был никудышным, говорить без подготовки не мог и был напрочь лишен какой-либо харизмы. Сухарь сухарем!

Ткаченко очень сблизился с Сусловым как в силу схожести характеров, так и потому, что оба они являлись номенклатурными работниками второго эшелона и сидели, что называется, в одной лодке – их общий успех в Литве зависел от личного успеха каждого. Когда Суслова отозвали в Москву, тот не забыл о Ткаченко и выхлопотал ему перевод в столицу. В конце 1945 г. как раз решался вопрос о создании объектов атомной индустрии и контрразведчики, имеющие опыт работы в промышленности, были очень нужны. Ткаченко оказался востребован – ведь он начинал работу в НКВД именно в Экономическом управлении, да и в годы войны 14 месяцев возглавлял отдел, курировавший артиллерийские заводы. Кому как не ему подключиться к «урановому проекту» Страны Советов!

К чести Ивана Максимовича надо отметить, что он не лез в работу учёных и специалистов и не пытался ими руководить. Очень боялся напортачить, а потому не мешал. Известен всего один случай, когда Ткаченко опрометчиво вмешался в работу ученых и попал в глупое положение. Произошло это в 1950 г., во время подготовки к пуску основного комплекса радиохимического завода, так называемого «цеха №1». Осматривая огромное, только что отстроенное и оснащенное по последнему слову техники трехэтажное здание, генерал-лейтенант обратил внимание на… стенд, изображавший технологический процесс, который предполагалось тут реализовывать. Схема была условна – все вещества и компоненты были обозначены цифрами, а кроме того, цифрами была показана последовательность тех или иных действий. Ткаченко долго рассматривал стенд с десятками разноцветных стрелок, квадратов и овалов и наконец, отдал приказ… стереть все цифры! Сопровождавшие генерала специалисты (а среди них был и член-корреспондент Академии наук СССР!) поразились столь чудному приказу и осведомились, «для чего надо стирать цифры». Ткаченко глубокомысленно изрек, что вражеский агент, глядя на эту схему, может определить, сколько и каких установок задействовано в техпроцессе!

Это была полная чушь, понятная всем специалистам. Схема нарочно была составлена таким образом, чтобы не отражать количество и номенклатуру вовлечённых в технологическую цепочку веществ и оборудования. Но никто не осмелился возразить генерал-лейтенанту. Повисла тяжелая пауза, по которой Ткаченко, видимо, догадался, что сморозил какую-то очевидную всем глупость, но не может ведь генерал госбезопасности, да притом Уполномоченный Советского правительства, отменить собственный приказ, который только что отдал в присутствии десятка свидетелей! Ткаченко быстро отошёл от стенда и никогда больше к нему не возвращался… А цифры со схемы стёрли (точнее, закрасили) и злосчастный стенд, напоминавший теперь пиктограмму североамериканских индейцев, бесполезно провисел в коридоре еще лет 15, вызывая своим странным видом недоумение всех новичков.

Завершая рассказ о судьбе генерал-лейтенанта Ивана Ткаченко, необходимо сказать несколько слов о тех превратностях судьбы, что поджидали его после падения Лаврентия Берия. Как известно, после снятия последнего со всех постов и ареста, началась «зачистка» тех организаций и ведомств, к которым Берия имел то или иное отношение. Его приспешников выискивали и в Министерстве внутренних дел, и в Госконтроле, и в МИДе, и, само собой, в Первом Главном управлении при Совете министров СССР, которое, собственно, и руководило всеми работами по созданию ядерного и термоядерного оружия в Советском Союзе. Неугодных или подозрительных «подбирали» без спешки, по одному. Всеволод Меркулов, министр Госконтроля, был арестован спустя почти два месяца после ареста Берии. Заместителя Министра внутренних дел генерала армии Ивана Ивановича Масленникова хотели арестовать аж в апреле 1954 г., т. е. уже после расстрела Берии. Не успели, правда, Масленников застрелился 16 апреля, накануне ареста.

Летом 1953 г. в числе активных «бериевцев» был арестован Павел Мешик, на протяжении ряда лет курировавший по линии Первого главного управления при Совете министров СССР строительство «атомных городов». Ткаченко был хорошо знаком с Мешиком еще по 1939 г. – они вместе работали в Экономическом управлении НКВД, правда, первый был там всего лишь стажером, а второй возглавлял Следственную часть ЭКУ. Тем не менее знакомство это ничего хорошего Ткаченко не предвещало.

Осенью 1953 г. Ивана Максимовича сняли с должности и оставили в кадровом резерве министерства, что служило знамением скорого ареста. Генерал-лейтенант, в своё время немало людей пославший на смерть, теперь сам мог сполна насладиться ощущением затягивавшейся на шее петли. Ткаченко перенёс инфаркт, и впереди, казалось, его ждали весьма мрачные перспективы. Но случилось чудо – Михаил Суслов, набравший к тому времени определенный вес в аппарате ЦК, вступился за своего знакомца, мол, скромный работник, вместе давили националистическое подполье в Литве! Это заступничество явилось той соломинкой, благодаря которой Ткаченко умудрился выплыть из омута, поглотившего и Мешика, и Берию. Конечно, на прежнюю должность вернуться было решительно невозможно, но кое-какую приличную работёнку товарищу генерал-лейтенанту подыскали. В марте 1954-го, едва только Ткаченко оправился от инфаркта, его сделали начальником Управления милиции Управления МВД по Челябинской области. Для работника госбезопасности со стажем – тем более генерала! – пойти служить в «ментовку» было настоящим позором, «гэбэшники» всегда презирали милицию (представители последней платили им искренней ненавистью), но выбирать товарищу Ткаченко не приходилось.

Между тем в созданном Хрущёвым в марте 1954 г. Комитете государственной безопасности началась методичная работа по выявлению и преследованию бывших и действующих сотрудников спецслужбы, повинных в «нарушениях социалистической законности». Даже вышедших на пенсию чекистов лишали званий и орденов за преступления 1930-х гг. Процесс этот продолжался всю вторую половину 1950-х, и его жертвами стали, по разным оценкам, от 20 до 40 тыс. офицеров НКВД-НКГБ-МГБ-МВД сталинской поры. Какие-то тучи, по-видимому, стали сгущаться и над головой Ткаченко, отчего тот сильно переживал весь июнь 1955 г. Наконец, 1 июля он скоропостижно скончался от второго инфаркта. В общем-то генерал был сравнительно молод – всего 45 лет, но сказалось, видимо, нервное напряжение последних лет и ожидание неотвратимо приближающейся расплаты.

Пусть читатель простит столь длинную преамбулу – она совершенно необходима для правильного понимания того, каким был человек, превративший «закрытый город» Челябинск-40 в тюрьму для его обитателей. Генерал-лейтенант Иван Максимович Ткаченко был достойным учеником товарища Берии и прекрасно усвоил науку затыкать человеческие рты. Когда солдатам строительных батальонов, начинавшим возведение комбината №817, подошел срок демобилизации, товарищ генерал-лейтенант предложил им всем задержаться на стройке в качестве вольнонаемного персонала. Разница между вольнонаемным и солдатом была невелика – и тех, и других кормили в столовых по одинаковому рациону, деньги (даже если онии появлялись) потратить было не на что, ибо торговля «на вынос» была сильно ограничена. На протяжении нескольких лет на огромной стройке, где трудилось до 40 тыс. чел., работал всего только один магазин! (Правда, в нём было два прилавка – один обычный, другой – для стахановцев. Стахановцы пользовались определенными привилегиями и могли покупать вещи и продукты, недоступные другим. Для подтверждения статуса выдавался особый документ строгого учета – так называемая «книжка стахановца». В своё время большевики очень много и гневно клеймили «рабочую аристократию» на Западе, а между тем само по себе стахановское движение являлось ничем иным, как попыткой создать в Советском Союзе такую же точно «рабочую аристократию». ) Вольнонаемный, в отличие от солдата, мог вызвать к себе семью, но селить её было негде – все постройки давно были заняты рабочими, а руководство стройки такими пустяками, как размещение семей, себя не утруждало. В общем, демобилизованные солдаты отказались превращаться в рабов под названием «вольнонаемный рабочий», и тогда… их всех отправили на поселение на Колыму. Строителям комбината был запрещён въезд в европейскую часть СССР. Дабы лишнего не сболтнули о том сверхсекретном объекте, что строили во время службы.

Вернемся, впрочем, к вредительству. В 1950 г., после пуска специально построенного цеха №1 радиохимического завода, в котором выделение плутония было поставлено на поток и должно было осуществляться конвейерным способом круглосуточно, представители МГБ сделали пренеприятнейшее открытие – оказалось, что с пуском новейшего производства выход продукции резко упал по сравнению с этапом его выделения вручную. Если в 1949 г. специалисты-радиохимики сумели довести долю выделяемого из растворов плутония до 90% теоретически возможного количества, то с пуском цеха №1 выход конечного продукта сразу упал до 50%. Поначалу это падение объясняли тем, что какое-то количество продукта остается в технологических емкостях, откуда не подлежит извлечению в силу конструктивных особенностей. Кроме того, часть недостачи списывалась на хорошую работу вытяжной вентиляции, дескать, часть продукта уносится в виде паров. Однако с течением времени процент выхода конечного продукта не только не стабилизировался, но продолжил падение. А это уже противоречило и здравому смыслу, и всем техническим особенностям нового производства. Когда через три месяца он упал до 10% от возможного, контрразведка забила тревогу – комбинат фактически работал вхолостую, с минимальной отдачей.

Проведенный по требованию контрразведчиков радиологический мониторинг цеха №1 и прилегающей к нему территории показал удивительную картину – очаги высокого загрязнения оказались найдены там, где их никак не могло быть. В частности, высокоактивное пятно располагалось на глухом заборе, огораживавшем периметр. Другое пятно – на крыше цеха рядом с кожухами нагнетающей вентиляции (не вытяжной, что ещё как-то можно было бы объяснить, а, подчеркнём, нагнетающей!). Когда чекисты напрямую поставили вопрос о происхождении этих очагов радиоактивного загрязнения перед учеными, те были вынуждены признать, что никакими естественными причинами появление подобных пятен объяснить невозможно. Значит, виной всему – человеческий фактор, причем не чья-то ошибка или небрежность, а злой умысел. Ибо невозможно вынести из цеха по ошибке или в силу забывчивости несколько литров кислоты с активностью по гамма-излучению в тысячу и более рентген в час – это было смертельно опасно для самого выносившего. Работники радиохимического производства были сплошь специалистами с высшим образованием, большинство из которых только-только закончили университеты, и каждый из них прекрасно понимал, с чем имел дело.

Поначалу следователи подозревали банальное хищение оборудования, поскольку вся оснастка цеха №1 была из благородных металлов – золота и платины. Поэтому логичным выглядело предположение, что кто-то из работников, пренебрегая опасностью для здоровья, просто принялся подворовывать технологический инвентарь. Однако ревизия показала, что все изделия из благородных металлов находятся на своих местах. А потому в конечном счете осталась единственная версия происходившего – злонамеренное вредительство с целью срыва программы производства. Занимался ли вредитель своим делом из желания насолить Советской власти или же выполнял поручение иностранной разведки, никто, кроме него самого, сказать не мог, но чтобы узнать ответ, этого человека требовалось сначала отыскать.

В течение более чем трех месяцев все работники радиохимического производства находились под подозрением – их вызывали на допросы, проверяли все детали биографий и биографий родственников, чекисты в любое время являлись с внезапными проверками по месту работы, а по месту жительства отдельных лиц проводились обыски. Обстановка в коллективе в 1950 г. стала крайне напряженной – никто не знал, кому можно доверять и чего ждать завтра.

Чем именно закончилось расследование 1950 г., доподлинно неизвестно – официальные инстанции никогда не признавали факт его проведения ио событиях той поры мы знаем лишь по воспоминаниям старожилов. Однако вроде бы никто из работников радиохимического завода арестован не был. Просто в какой-то момент таинственные очаги загрязнения перестали появляться, а процент выхода конечного продукта пошел вверх. Это не было связано с изменениями в техпроцессе – нет! – всё шло, как и прежде. Результат вдруг начал улучшаться сам собою.

Таинственная история с вредительством на радиохимическом производстве в 1950 г., возможно, ещё только ждет своего летописца. В ней многое остается неясным, но для нас она интересна прежде всего тем, что наглядно характеризует обстановку того времени: с одной стороны – искренний порыв, энтузиазм и самопожертвование первопроходцев уникального и очень опасного производства, а с другой – вредительство, недоверие, жёсткий и даже жестокий контроль всего и вся со стороны госбезопасности.

Нельзя не сказать и несколько слов о преступности на стройке Челябинска-40. Об этом как-то не принято говорить, особенно когда речь заходит о стройках социализма, но невозможно не признавать того, что помимо трудового порыва там хватало разнообразного криминала. Оно и понятно – крайне скудное снабжение вызывало не только глухое раздражение и злобу, но и толкало рабочих на поиски всевозможных путей самообеспечения. А если принять во внимание, что на многих комсомольских стройках рядом с комсомольцами-добровольцами работали и расконвойные уголовники либо лица, высланные на поселение в результате административного наказания, то станет ясно, что криминальной напряженности было попросту не избежать. На стройке Челябинска-40 тоже хватало проблем такого рода.

Всего один пример, который многое объяснит читателю – когда в 1948 г. на стройке появились первые девять девушек – выпускниц университетов, которым предстояло запускать радиохимическое производство, то в их доме по приказу Ткаченко выставили круглосуточный пост. Автоматчики охраняли как покой самих девушек, так и их имущество, поскольку ценность представляли самые элементарные вещи – мыло, полотенца, постельные принадлежности и пр. Самим же девушкам было не рекомендовано перемещаться в одиночку и покидать дом в тёмное время суток. Если во внеурочное время требовалось их присутствие на рабочем месте, то руководство комбината выделяло для проезда девушек автомашину.

Ткаченко постановил – и правило это неукоснительно выполнялось на протяжении многих лет, – что всякое почтовое отправление строителей и работников комбината №817 подлежит досмотру (перлюстрации). Из этого не делалось даже особого секрета, напротив, публичная огласка этого обстоятельства должна была предостеречь авторов писем и открыток от неосторожных слов. Существует предание о том, как молодой инженер, приехавший на стройку и увидевший там Лаврентия Берия во время одного из его визитов в 1948 г., написал матери восторженное письмо, смысл которого сводился примерно к следующему: мама, ты можешь гордиться своим сыном, ведь теперь я работаю на стройке, за которой следит сам товарищ Берия! Цидулка не покинула охраняемого периметра, молодой человек был моментально обнаружен и получил 10 лет лагерных работ за разглашение государственной тайны. Трудно сказать, имела ли место эта история в действительности – фамилия осужденного инженера неизвестна, но подобные рассказы открыто передавались из уст в уста и в то время никому не приходило в голову усомниться в их правдивости. Всякое могло быть, и только очень наивный человек не поверил бы в то, что уполномоченный Правительства товарищ Ткаченко может отправить в лагеря кого угодно всего лишь за неосторожно написанное письмо.

На протяжении долгого времени – вплоть до 1954 г. – строители и работники комбината №817 были невыездными. «Невыездными» не из страны, как может кто-то опрометчиво подумать, а за пределы «закрытой зоны». Люди, попавшие внутрь периметра, обозначенного совместным постановлением ЦК ВКП (б) и Совета министров СССР от 9 апреля 1946 г. как «закрытая зона площадью 1159 га», оказывались фактически на положении лагерных заключенных. С той только разницей, что они формально не считались осужденными, не ходили строем на работу, в баню и столовую и за свою работу получали деньги и талоны. В 1949—1950 гг. началось полноценное жилищное строительство, и специалисты стали переезжать из бараков в куда более обустроенные общежития и даже отдельные квартиры. Но это не отменяло того обстоятельства, что все лица, занятые на работах внутри «закрытой зоны», не могли её покинуть. Это вызывало много возмущений новичков, молодых специалистов, никак не ожидавших очутиться в таких условиях, но все возмущения были бесполезны – генерал-лейтенант Ткаченко не менял своего решения, а те люди, кто мог бы заставить его это сделать – Берия и Мешик, не считали нужным вмешиваться в происходившее.

Вверху: помещение в свинцовый контейнер при помощи манипулятора мощного источника нейтронного и гамма-излучения. Оператор находится в «зоне тени» за мощной преградой, исключающей его поражение опасными излучениями. Чтобы отслеживать собственные действия, оператор использует зеркало, позволяющее заглянуть в «зону невидимости», подобно тому как водитель автомашины при помощи зеркала заднего вида контролирует обстановку у себя за спиной. Внизу: один из первых кусочков оксида плутония-239, выделенный на радиохимическом заводе «комбината №817». Такие кусочки, размером немногим более горошинки, собирались и отправлялись на аффинажное производство, где в среде аргона восстанавливался окисный слой, а частицы спекались (либо обжимались прессом) в единую заготовку весом несколько килограммов. Чтобы не допустить окисления ее поверхностного слоя, заготовка помещалась в герметичную укупорку из молибденовой фольги и уже в таком виде транспортировалась на завод по производству ядерных боевых частей. Специалисты долгое время не могли решить, какой способ формования лучше – под прессом или спеканием по технологии порошковой металлургии. В итоге выбор был сделан в пользу второго способа.

Итак, работники комбината №817 были лишены права выезда за пределы «закрытой зоны» без особого пропуска, подписанного директором Б. Г. Музруковым и уполномоченным Правительства И. М. Ткаченко. Основанием для выписки пропуска (если только это была не командировка) могло служить одно-единственное событие – смерть близкого родственника. Кстати, даже это обстоятельство не гарантировало получения нужных резолюций. Если Музруков с пониманием относился к такого рода событиям в жизни своих подчиненных и обычно подписывал нужную бумагу без проволочек, то Ткаченко частенько – вот же воистину каменное сердце! – не только не подписывал пропуск, но даже перечеркивал роспись директора, словно бы демонстрируя тем самым собственное превосходство и свой особый статус. Любой человек, имеющий хотя бы минимальное представление об отечественных нормах административной работы, знает, что исправлять в документах чужие подписи, поправки и резолюции совершенно недопустимо – это оскорбление оставившему их сравнимое, разве что с плевком в лицо. Но товарищ уполномоченный Правительства себя в этом отношении не стеснял и творил что хотел.

Работники были лишены возможности выезжать за пределы охраняемого периметра даже во время отпусков. За это им выплачивали «отпускное пособие» с коэффициентом 1,5 к величине оклада. Чтобы как-то наладить быт и дать народу приемлемые с точки зрения Советской власти развлечения, было разрешено устроить яхт-клуб, благо сообщающаяся система живописных озер давала возможность прекрасно путешествовать по воде. Правда, от рыбалки в нижнем озере следовало воздерживаться, поскольку туда прямотоком поначалу сливалась вода из первых контуров шести построенных к 1955 г. атомных реакторов, ну да работники комбината и сами это прекрасно понимали.

Под термином «закрытая территория» следует понимать территорию, полностью закрытую для любого несанкционированного проникновения извне. Фактически это был укрепленный район, чей план был утвержден в июле 1947 г. Берией и Маленковым. На наиболее опасных для прорыва участках внешнего периметра были смонтированы 7 рядов колючей проволоки, в том числе и под напряжением в 1 кВ. Впоследствии выяснилось, что американская разведка обучает направляемых в СССР агентов преодолевать проволочные заграждения под током при помощи резиновых ковриков. Более того, именно прорыв через подобные заграждения считается оптимальным, поскольку контроль караулов на таких участках обычно ослаблен. Когда в 1958 г. в КГБ узнали об этом, то было принято мудрое решение повысить напряжение, подаваемое на заграждения, до 3 кВ! Это было больше, чем на электрическом стуле, используемом для казни. Напряжение это было столь велико, что электрический разряд пробивал воздушную прослойку в метр и более, не позволяя даже приблизиться к ограждению. На внешних рядах колючей проволоки висели лаконичные и очень выразительные таблички на эмали: «Стой! Стреляют без предупреждения!»

Долговременные укрепления были спланированы таким образом, чтобы обеспечить непрерывную линию обороны всего периметра силами мотострелкового полка, усиленного танковым батальоном и зенитным ракетным дивизионом (дивизион – это 3 батареи по 6 пусковых установок в каждой). В последующие годы противовоздушное прикрытие района постоянно усиливалось, что совершенно понятно, если принять во внимание рост активности американской воздушной разведки, о чем в этой книге написано достаточно. В военное время силы охраны района должны были отразить полноценную наступательную операцию массированных сил противника, в том числе в условиях применения оружия массового поражения. Сейчас, конечно, эти планы кажутся фантастическими, ну, скажите, откуда в глубине Советского Союза могут появиться крупные войсковые соединения противника? Но на самом деле, видимо, планы Генерального штаба предполагали защиту «закрытой зоны» не столько от массированного вторжения агрессора, сколько от внутренних беспорядков, ведь рядом находились крупнейшие промышленные центры Челябинск и Свердловск. Если бы там возникло мощное гражданское противостояние, мятеж и новый центр власти, альтернативный Москве, то атомное производство в Челябинске-40 должно было остаться островком спокойствия и ни при каких условиях не перейти в руки мятежников.

В мирное время охрана «закрытой зоны» повторяла охрану государственной границы. В труднодоступных местах размещались позиции «секретов» (засад), контрольно-следовые полосы, оборудовались стационарные посты и маршруты подвижных нарядов. С каждым годом совершенствовалось оснащение техническими средствами охраны периметра (прожекторами, в том числе инфракрасными, индукционными датчиками движения, средствами связи и т. п.). В общем, это была настоящая крепость, причем, заметьте, речь сейчас идет не об охране производственной зоны, а об охране всего района, отведенного под атомный объект, на территории которого находились и населенные пункты, построенные для персонала, – Озёрск и Татыш.

А как же туда проникали люди на легальных основаниях? Строители и работники комбината №817 добирались до нужного места в несколько этапов и совсем не так, как может подумать несведущий человек. Молодые специалисты, отобранные для работы в Челябинске-40 (сама процедура отбора растягивалась на 6—7 месяцев и во многом напоминала зачисление в штаты госбезопасности, с той только разницей, что молодой специалист не знал, какой именно работой ему придётся заниматься), перво-наперво получали «направление», документ особого образца, в котором сообщалось, что они откомандированы в распоряжение «инженера такого-то». Где находился упомянутый инженер, в документе не сообщалось. Зато в нём сообщалось, что «направление» приравнено к воинским проездным документам и дает право на приобретение билета в воинских кассах вокзалов и аэропортов.

Получив на руки упомянутое «направление», молодые специалисты проходили затем устный инструктаж, из которого узнавали, что им надлежит к определенному сроку явиться на вокзал в Челябинске или Свердловске, где их будет ожидать «встречающий». Именно этому человеку и надлежало предъявить полученное «направление». «Встречающие» дежурили круглосуточно и имели одну задачу – проинструктировать новичков о дальнейшем маршруте следования. Именно там – на вокзале, люди узнавали дальнейшую (но отнюдь не конечную!) точку своего маршрута. Этой точкой являлся город Кыштым, находившийся на границе «особо режимной зоны», о которой подробно было сказано выше. В этом городе имелся средней величины машиностроительный завод, и многие новички думали, что именно он-то и будет конечной точкой их маршрута. Кстати, именно так должны были думать и иностранные разведчики, если бы им удалось завладеть чужим «направлением» и под видом молодого специалиста отправиться на поиски таинственного атомного объекта. Многие, впервые разыскивавшие таинственный Челябинск-40, сойдя с поезда, отправлялись прямиком на проходную машиностроительного завода, рассчитывая на скорую встречу с загадочным инженером, указанном в имевшемся у них на руках «направлении».

На проходной Кыштымского машиностроительного завода быстро привыкли к молодым людям со странными безадресными «направлениями» и знали, куда их послать. Нет, вовсе не туда, как может подумать иной читатель, а в гостиницу, оборудованную в здании бывшего санатория НКВД. Там новичок пережидал ночь и обычно на следующие сутки в крытом кузове грузовой автомашины либо автобусом доставлялся на проходную «закрытой зоны», т. е. того самого Челябинска-40, которого никогда не существовало на картах Советского Союза. Даже в начале 1950-х гг., когда Озёрск уже начал облагораживаться и приобретать черты нормального города (первое каменное здание в нем заложили в 1947 г., а улицу Сталина, впоследствии логично переименованную в улицу Ленина, начали застраивать двухэтажными кирпичными домами с 1948 г.), вид проходной в «закрытую зону» внушал людям ужас: вышки, охрана с автоматами и собаками, многорядная колючая проволока. Многие попадавшие сюда в первый раз всерьёз считали, что их привезли в тюрьму и они тайно репрессированы.

Кстати, интересный момент. В книге В. Новосёлова и В. Толстикова «Тайны сороковки» приводятся ранее не публиковавшиеся воспоминания ветерана радиохимического производства Г. И. Румянцева, прибывшего в Челябинск-40 в феврале 1949 г. В них есть фраза, значимая для нас в контексте обсуждаемой темы: «Работников и жителей доставляли в будущий город из Кыштыма только ночью в закрытых грузовиках». Очень интересная мера предосторожности, особенно если принять во внимание, что до появления средств космической фоторазведки оставалось еще лет эдак, 12—13 (как минимум!), а самолеты- шпионы вероятного противника пока ещё не залетали так далеко вглубь Советского Союза… Чего же или кого же опасался Уполномоченный Совета министров СССР Иван Ткаченко? Раз никто не мог заметить перевозки людей с воздуха, значит, Ткаченко беспокоился, что кто-то сможет увидеть это с земли. И не просто увидеть, но даже сосчитать перевозимых по головам. Другими словами, он опасался, что агент длительного оседания, работающий на иностранную разведку, может оказаться в числе жителей Кыштыма и наблюдением за перемещением транспорта и людей сумеет раскрыть специфику проводимых в «закрытой зоне» работ и их объем. (Подобные опасения были небеспочвенны. Понятно, что любой объект атомного оружейного комплекса СССР представлял огромной интерес для любой разведки страны-члена НАТО. В 1958 г. КГБ СССР раскрыл американского агента, жившего на протяжении ряда лет в непосредственной близости от «Свердловска-44», еще одного «строго режимного города», возле которого располагалось производство «оружейного» урана.)

Перевозка людей в ночное время в крытых машинах – это очень красноречивый пример той тотальной шпиономании, в обстановке которой возводился «Челябинск-40» и другие объекты атомной отрасли. Так что не надо смеяться над параноидальными страхами генерала Ткаченко – любому, внимательно прочитавшему эту книгу, ясно, что для них имелись самые серьёзные основания (глава « Отступление от сюжета: некоторые фрагменты истории тайной войны стран НАТО против СССР в 50-х годах прошлого столетия» как раз об этом).

После проверки прибывших на КПП следовала доставка в общежитие. Там гостей ждал – нет, не сон и даже не ужин, а строгий и внимательный инструктор в форме сотрудника МВД (после марта 1954 г. – КГБ). В общежитии проводился обстоятельный инструктаж о режиме на объекте, на котором новичкам предстояло работать. Из этого мало оптимистичного, прямо скажем, инструктажа будущие работники узнавали всю специфику грядущих многолетних будней: невозможность выезда за периметр, тотальная перлюстрация входящих и исходящих почтовых сообщений, существенные ограничения в переписке с родными (запрещение указывать род занятий, географические ориентиры места пребывания и работы, имена и фамилии коллег и пр.), особые условия работы и т. д. Далее отбиралась подписка о неразглашении сведений, составляющих государственную тайну. Хотя все прибывавшие в «закрытую зону» работники уже давали такие подписки либо во время учебы, либо по предыдущему месту работы, здесь эта процедура неизменно повторялась.

Таким был действительный порядок въезда новичка в пресловутый «Челябинск-40». Некоторые люди оказывались до такой степени напуганы обстановкой, в которую попадали неожиданно для себя, что буквально на следующий день бросались к директору комбината с просьбой «отпустить их обратно». В ход шла вся мыслимая аргументация – от наличия маленьких детей и пожилых родителей до хронических заболеваний и обещания всевозможных взяток… Последнее выглядело особенно забавно, если принять во внимание, что Ткаченко официально предупредил директора комбината о том, что все без исключения помещения в здании управления поставлены на «прослушку» МГБ! Ни один из просителей отпущен не был. Вообще никто! Все, кто направлялся в «Челябинск-40», фактически получали билет в одну сторону.

С пуском первого атомного реактора «А», цеха №1 радиохимического завода, металлургического аффинажного производства и комплекса водозаборных сооружений (так называемого «водного хозяйства») система внутриобъектового контроля входа, выхода и перемещения персонала приняла те формы, в которых она и поныне существует не только на бывшем комбинате №817 (сейчас ПО «Маяк»), но и на всех предприятиях такого профиля в России. Помимо того, что все объекты имели общий охраняемый периметр, они отделялись друг от друга внутренними рубежами охраны таким образом, что переход из здания в здание был попросту невозможен. Только очень небольшая группа высшего административного персонала имела «пропуска-вездеходы». «Закрытая территория» представляла собой ячеистую структуру, подобную сотам, – работник из одной «ячейки» не мог произвольно перейти в другую.

Повсеместное присутствие «прослушки» МГБ создало для работников комбината ряд весьма специфических проблем. Поскольку Ткаченко открытым текстом заявил, что за слова «плутоний» и «радиация» сразу отправит любого «в лагеря на десять лет» (и это не шутка!), было принято соломоново решение отказаться от использования даже в служебном общении любых химических терминов и названий.

Долгое время употребление слов «радиация», «уран», «плутоний» и прочих терминов, указывающих на связь комбината с расщепляющимися материалами, было официально запрещено даже при профессиональном обсуждении тех или иных проблем в кабинете директора. Иван Ткаченко не скрывал, что все помещения руководства комбината прослушиваются офицерами безопасности, и, видимо, сознательно преувеличивал возможности «прослушки», так что упомянутый запрет стал правилом на многие десятилетия. Никому не хотелось проверять на себе бдительность офицеров госбезопасности. А потому работники комбината, даже обсуждая узкопрофессиональные вопросы, научились обходиться разного рода эвфемизмами: «раствор», «молоко», «светлячок» и т. п. означали совсем не то, чем являлись на самом деле. Документация радиохимического производства, например, была зашифрована таким образом, что каждому компоненту присваивался номер, в том числе обычной воде, перекиси водорода и спирту из аптечки. Все соединения, реакции и научные понятия обозначались либо номерами, либо условными терминами.

Поскольку разобраться в такой китайской грамоте было очень непросто, специалисты радиохимического завода настояли на том, чтобы для обучения новых специалистов им позволили описать технологию выделения плутония нормальным научным языком. Генерал-лейтенант поскрипел зубами и… разрешил написать от руки один экземпляр «наставления». Эта рукопись с грифом «совершенно секретно» хранилась в спецбиблиотеке, и допуск к ней подписывал лично Ткаченко. Поскольку рукопись нельзя было копировать, всем новым работникам приходилось учить её наизусть от корки до корки, а затем сдавать экзамен на знание «теоретической части». В этом, кстати, был большой плюс – молодые специалисты сразу получали полное представление обо всём технологическом цикле и с самого начала работы на производстве могли пойти трудиться на любой участок. Тем самым обеспечивалась практически полная взаимозаменяемость персонала, что позволяло минимизировать ущерб от переоблучения работников при разного рода технологических ошибках и авариях.

В этом месте можно отметить, что в первые годы работы цеха №1 острую лучевую болезнь из-за аварий разной степени тяжести получили 9 работников радиохимического производства. Благодаря полной взаимозаменяемости персонала их подменили без остановки технологического цикла, что практически не отразилось на «выходе» конечного продукта. Жизни 9 погибших работников радиохимического завода заслуживают сожаления и скорби, но нельзя не признать того, что получение чистого плутония являлось такой сверхзадачей в масштабах страны, перед которой меркла ценность жизни даже самого хорошего и умного человека. Принимая во внимание, что речь идет об одном из наиболее опасных производств в мире, 9 погибших от острой лучевой болезни человек – это на самом деле очень небольшая плата за колоссальный технологический прорыв.

Вообще, с упомянутой «особо режимной» тетрадью связаны разного рода казусы. Во второй половине 1950-х гг. ленинградские физики разработали усовершенствованный техпроцесс получения плутония и приехали на комбинат №817 с целью сравнить свои теоретические наработки с существующей в «Челябинске-40» технологией. Когда они попросили скопировать заветную тетрадь, чтобы отвезти её в Ленинград для предметного обсуждения на учёном совете, то наткнулись на непробиваемую стену: читать можно – копировать нет! Несколько дней ленинградцы обивали пороги кабинетов, надеясь добиться нужного им разрешения, однако все попытки оказались тщетны. В итоге пришлось заучивать содержание тетради на общих основаниях. Заветы генерала Ткаченко надолго пережили его самого.

Уже после распада СССР тетрадь с описанием техпроцесса была передана в городской музей города Озёрска, однако режимные органы сочли невозможным её открытое экспонирование.

В принципе, это решение понятно и оправданно – даже спустя более 70 лет секреты атомного оружейного комплекса остаются секретами и вряд ли следует информацию такого рода делать общедоступной.