– Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.
– Конечно!
Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.
– Вы, например, – продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: – вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!
– Почему же? – спросил Сабакеев.
Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.
– Вы не любили еще женщин до сих пор, – объяснил Бакланов.
Сабакеев немного покраснел.
– А мы в ваше время были уже влюблены, как коты… любовниц имели… стихи к ним сочиняли…
– Оттого хороши и женились! – заметила Евпраксия.
– Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.
– Уж, конечно, не идеальный! – ответила Евпраксия.
– Нет, идеальный! – возразил Бакланов: – вот они так действительно материалисты, – продолжал он, указывая на шурина: – а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.
– Вот уж нет, вот уж неправда! – даже воскликнула Евпраксия: – они, а не вы, идеалисты и мечтатели.
– Ты думаешь? – спросил ее брат.
– Да! А Александр чистейший материалист.
– Почему же ты это так думаешь? – спросил ее тот.
– Потому что ты только о своем теле думаешь? – спросил ее тот.
– Вот что!.. так объяснить все можно! – произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: – ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? – спросил тот, обращаясь к шурину.
– Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! – повторил тот настойчиво.
– Идеалист, идеалист! – повторила ему еще настойчивее сестра.
– Но почему же?
– А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы – теориями разными.
– Браво, – подхватил Бакланов.
18. Обличитель чужих нравов в своих домашних, непосредственных движениях
На столе горела сальная свечка; в комнате было почти не топлено.
Виктор Басардин сидел и писал новый извет на Эммануила Захаровича.
Он описывал историю сестры и только относился к ней в несколько нежном тоне: он описывал эту бедную овечку, которая, под влиянием нужды, пала пред злодеем, который теперь не дает ей ни копейки…
«Во имя всех святых прав человечества, – рисовало его расходившееся перо: – я требую у общества, чтоб оно этого человека, так низко низведшего и оскорбившего женщину, забросало, по иудейскому закону, каменьями, а кстати он и сам еврей и живет в К…, на Котловской улице».
Последнее было прибавлено в виде легонького намека на действительный случай.
Единственная свидетельница его писательских трудов, Иродиада, все это время лежала у него преважно на диване и курила папироску.
Виктор, дописав свое творение, потянул исподлобья на нее взор и несколько поморщился. Ему не нравилась ее чересчур уж свободная поза.
– Иродиада, поди, сними с меня сапоги: ноги что-то жмет! – сказал он, желая напомнить ей, кто она такая.
– Очень весело! – говорила она.
– Тащи сильней! – сказал ей Виктор.
Иродиада стащила сапог и бросила его с пренебрежением на пол.
– Тащи сильней! – сказал ей Виктор.
– Подите! Силы у меня нет, – отвечала Иродиада.
– Говорят тебе, тащи! Хуже, заставлю, – продолжал Виктор, уже бледнея.
– Как же вы меня заставите? Руки еще коротки.
– А вот и заставлю! – проговорил Виктор и, не долго думая, схватил Иродиаду за шею и пригнул ее к ноге.
– Тащи! – повторил он.
– Караул! – крикнула было Иродиада.
– Не кричи, а то бить еще буду! – проговорил он и в самом деле другою рукой достал со стола хлыст.
Иродиада лежала у ног его молча, но сапога не снимала. Так прошло с четверть часа.
Виктор ее не пускал.
– Ну, давайте, уж сниму! – сказала наконец она и сняла.
Виктор ее сейчас же отпустил. Иродиада опрометью бросилась бежать от него.
– Чорт!.. дьявол!.. леший!.. тьфу!.. – проговорила она в передней.
Виктор только посмотрел ей вслед, потом, взял шляпу, надел шинель и пошел к сестре. Главная, впрочем, причина его неудовольствия на Иродиаду заключалась в том, что он просил у нее перед тем взаймы денег, а она разбожилась, что у нее нет ни копейки, тогда как он очень хорошо знал, что у ней есть больше тысячи, которые она накопила, когда была любовницей Иосифа.