Мещане

– Редко! – ответила она нехотя; но вдруг, как бы в опровержение того, вошел Бегушев; при появлении его лицо Домны Осиповны просияло, а у Меровой оно приняло свойственное ему выражение отчаяния.

У Бегушева все это не свернулось с глазу. Домна Осиповна, впрочем, своей набеленною и старающеюся улыбаться физиономиею показалась ему гадка. Он ей наскоро и молча поклонился и обратился ласково к больной.

– Как вы себя чувствуете? – сказал он.

– Очень нехорошо! – отвечала та, закидывая свои маленькие ручки на голову.

– Но граф вчера был у меня и сказал, что ты вовсе не так серьезно больна, как я тебя нашла! – вмешалась в разговор Домна Осиповна.

– Граф, может быть, думает, что я не серьезно больна, но я больна и даже желаю еще больнее быть, чтоб умереть скорее! – произнесла Мерова.

– Но ты забываешь окружающих тебя!.. Какое горе, я думаю, для них твоя болезнь!.. – язвила Домна Осиповна.

– Ах, окружающим меня все равно это! Еще порадуются, когда я умру!.. – воскликнула Елизавета Николаевна, насколько у ней достало голоса.

Бегушев очень хорошо понимал, что обе эти госпожи прохаживались на его счет, но Меровой он еще прощал, а Домне Осиповне – нет, и решился ее отделать.

– Елизавету Николаевну волнуют наши разговоры, а это ей вреднее всего, – сказал он с резкостью.

Домна Осиповна даже сквозь белила покраснела.

– Извините, я не знала, что мои слова могли почему-либо взволновать Лизу! Вы позволите мне, по крайней мере, закурить пахитоску? – проговорила она.

– Больная сама не курит, и при ней тоже не велено курить, – отказал ей и в том Бегушев.

Домна Осиповна видела, что он с умыслом говорил ей дерзости, и назло ему, а также и Меровой, решилась продолжить свой визит.

– Александр Иванович до сих пор еще, кажется, сердится на меня, хотя я в разлуке моей с ним нисколько не виновата! – отнеслась она к Елизавете Николаевне, у которой опять появилось отчаяние в лице.

Наглость и бесстыдство Домны Осиповны поразили Бегушева.

– О какой это разлуке вы вспоминаете, о которой я давно и забыл… – проговорил он презрительно-насмешливым тоном.

– Вы забыли?.. Это хорошо и может послужить уроком для других женщин, как вас понимать! – не унималась Домна Осиповна.

Бегушев насильственно рассмеялся.

– Если вам нечего другого делать, так хоть всех в мире женщин поучайте, как меня понимать! – проговорил он, вставая, и, сказав Меровой, что он потом зайдет к ней, ушел, не поклонившись Домне Осиповне.

Та осталась решительно рассвирепелой тигрицей.

– Я тебе еще прежде говорила и писала, что это за человек! Побереги себя хоть перед смертью в отношении его! – говорила она, забыв всякое приличие.

– От чего мне себя беречь? – возразила ей Елизавета Николаевна слабым голосом.

– Знаю я, chere amie[89 - дорогая подруга (франц.).], знаю! Меня нельзя обмануть, и вот к тебе моя просьба теперь: когда он бросит тебя, то напиши мне, – я возьму тебя к себе! – произнесла она взволнованным голосом и, поцеловав больную, уехала.

Злобе и страданиям в душе Домны Осиповны пределов не было: она приехала почти уверенная, что помирится с Бегушевым и что даже будет предостерегать его от Меровой; но вышло, как мы видели, совершенно наоборот.

Бегушев возвратился к Меровой сейчас же, как только уехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна лежала в своей постели мрачнее ночи.

– Что за штуки эта негодяйка выкидывает! – сказал он.

– Она не негодяйка, – отвечала Елизавета Николаевна, – она знает только, что вы ее еще любите!

– Господи помилуй! – сказал, усмехаясь и пожимая плечами, Бегушев.

– Как же не любите! – продолжала Мерова, совершенно не обратившая внимания на его восклицание. – Как только услыхал, что она приехала, сейчас же велел ее принять и сам явился.

Чтобы успокоить Мерову, Бегушев сознался, что в самом деле глупо было с его стороны войти к ней в комнату, когда была там Домна Осиповна, но что сделано было это чисто по необдуманности, а не по какому-нибудь чувству. «Не мальчишка же я…» – заключил он.

– Вы хуже, чем мальчишка, – перебила его уже со слезами на глазах больная, – вы старый волокита… Домна Осиповна хорошо вас знает… Но я вам не позволю этого делать, вы не смейте меня дурачить и обманывать.

– Прежде всего вы не волнуйтесь, это для вас очень вредно!.. – продолжал ее успокаивать Бегушев.

– Нет, я хочу волноваться, я буду нарочно волноваться, чтобы мне не оставаться в живых! – говорила Мерова и стукнула ручкой по кровати.

Бегушев не выдержал и тоже вспылил.

– В таком случае плачьте, сколько вам угодно!.. – сказал он и, встав, хотел было уйти, но Елизавета Николаевна схватила его за полу сюртука.

– А, вы уж и бежать!.. Ах да, обрадовались; но я вас убью, если вы уйдете, слышите!.. – почти кричала она.

Бегушев при этом невольно вспомнил рассказы Тюменева про ее порывистый нрав, превосходящий даже характер Домны Осиповны.

– Целуйте меня!.. Целуйте… – бормотала между тем Елизавета Николаевна.

Бегушев с удовольствием исполнил ее желание и наклонился к ней. Она обвила его шею своими худенькими ручками и начала целовать без конца.

– Я тебе еще не принадлежала; но теперь хочу принадлежать, – прошептала она.

Бегушев потерял, наконец, голову. Мерова в своем увлечении казалась ему очаровательною: глаза ее блистали, все тело пылало в жару.

Приехавший в восемь часов доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны. Доктор, войдя к ней, заметил, что она была в тревожном состоянии, и первое, что начал выслушивать, – ее грудь; выражение лица его сделалось недовольным.

– Вам больше всего надобно беречь ваше сердце, а вы его-то и не бережете, – сказал он укоризненным голосом.

– Нет, ничего!.. Мне сегодня гораздо лучше!.. – отвечала безумица веселым тоном.

Доктор сомнительно покачал головой и дал ей двойную дозу капель дигиталис и, уезжая, убедительно просил не волноваться и не тревожиться ничем.

Бегушев, возвратясь в свой кабинет, застал там Хвостикова и Трахова.

– Это какими судьбами? – воскликнул он, обращаясь к генералу и дружески пожимая его руку.

– Приехал совсем с женой в Москву.

– А где же его сиятельство вы подцепили? – спрашивал Бегушев.