Мещане

Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, – что под левым глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой – синяк виднелся.

Бегушев встретил графа сурово.

– Что вы, человек или камень бесчувственный? – отрезал он ему прямо.

– До сих пор был человеком, – отвечал Хвостиков уклончиво.

– То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то в кабаке пьянствуете, – продолжал Бегушев.

Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся.

– Я был не в кабаке, а в одном из лучших отелей, где бываете и вы, и Елизавета Николаевна вовсе не опасно больна: я говорил об ее болезни с докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться.

– Вы не лжете это? – спросил его Бегушев.

– Можете думать, что я лгу или не лгу, – это как вам угодно, – отвечал граф тем же обиженным тоном: он сообразил уж, из какой причины проистекало такое живое участие Бегушева к болезни Елизаветы Николаевны, и внутренне чрезвычайно этому обрадовался, ожидая, что если случится то, что он предполагал, так он заставит своего патрона гораздо почтительней с ним обходиться.

– Это что у вас за украшение? – продолжал между тем Бегушев, заметивший у графа синяк под глазом.

– На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся! – придумал тот.

– Странная неосторожность!.. – произнес, усмехаясь, Бегушев. – Но когда в больницу приезжает главный доктор? – присовокупил он.

– В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, – солгал еще раз граф.

Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету.

– Вы заедете к Лизе? – спросил его граф.

– Да!

– Она вам будет очень рада!..

Бегушев на это промолчал.

– А вам, Александр Иванович, так на меня сердиться грех; я слишком несчастлив и достоин сожаления! – проговорил с чувством граф.

– Что вы несчастливы, я согласен; но чтобы стоили сожаления, – это под сомнением! – объяснил ему Бегушев.

– Стою!.. – повторил граф и величественной походкой ушел к себе.

Ровно в двенадцать часов Бегушев приехал в ту больницу, где помещена была Елизавета Николаевна. Его повели по длинному коридору в приемную комнату. Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой водой и с плавающим в оной только что, вероятно, отрезанным пальцем человеческим… Из некоторых палат, сквозь не совсем притворенные двери, слышались стоны; воздух, как ни чисто содержалось здание, все-таки был больничный. В домовой церкви, вход в которую был из того же коридора, происходило заунывное отпевание двух – трех покойников… Бегушев давно не бывал в госпиталях, и все это ужасно его коробило; он дал себе слово, что как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть старшего врача и подал при этом свою карточку. Кто был старший врач, он не знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов. На приглашение его старший врач скоро вошел. Оказалось, что это был Перехватов, на днях только возведенный в эту должность. Он был в форменном вицмундире и с Владимиром на шее. Конечно, в Москве было немного таких заклятых врагов, как Бегушев и Перехватов, но при встрече они нисколько не обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно.

– Извините, что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной – Елизаветою Николаевной Меровой, – начал первый Бегушев.

– Она принята, и ей уж оказана первая медицинская помощь, – отвечал Перехватов и из своей дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару. Тот отказался и вместе с тем спросил доктора:

– Вы ее исследовали?

– Конечно!.. Впрочем, вы нашим исследованиям не верите! – слегка кольнул его Перехватов.

– Не совсем верю, хотя убежден, что скорое приближение смерти вы можете предугадать; что такое у Меровой – чахотка?

Перехватов пожал плечами.

– Пока можно только сказать, что сильное затемнение дыхания и сердце, кажется, не совсем в порядке.

– И что же, все это опасно?

– Нет, – протянул с важностью Перехватов, – аневризм в настоящее время, конечно, уж из ста человек у двух – у трех есть, а затемнение дыхания часто бывает от простого катара в легких.

– Кто ее, собственно, будет пользовать? – допытывался Бегушев.

– Ординатор палаты и специалист по грудным болезням, – объяснил Перехватов.

«Слава богу, что не ты!» – порадовался Бегушев.

– А вы по каким болезням специалист? – спросил он.

– Я по нервным и женским болезням, – отвечал Перехватов.

– Гм… гм!.. – произнес Бегушев не без значения. Перехватов подметил это.

– Я никак не ожидал, что вы будете принимать такое живое участие в madame Меровой, – поставил он ему, в свою очередь, шпильку.

– Ее отец у меня живет, – отвечал немного смутившийся Бегушев и, чтобы не остаться у доктора в долгу, присовокупил: – А вашей супруги как здоровье?

– Она здорова! – сказал он притворно-равнодушным тоном и поспешил прибавить: – Вы желаете видеть больную?

– Прошу вас разрешить мне это! – проговорил Бегушев.

Перехватов сам его повел к Елизавете Николаевне.

Бегушев глаз с него не спускал и очень хорошо видел, как Перехватов умышленно держал голову выше обыкновенного, как он наслаждался тем, что сторожа и фельдшера при его проходе по коридору вытягивались в струнку, а сиделки робко прижимались к стене.

«Этакое пошлейшее ничтожество!» – шептал мысленно Бегушев.

– Madame Мерова помещается в этой отдельной комнате, – сказал, наконец, Перехватов, показывая на одну из дверей.

Бегушев вошел в эту дверь. Доктор не последовал за ним.

– Ах, это вы, Александр Иванович! – произнесла Елизавета Николаевна как-то стыдливо.

Бегушеву она показалась посвежей, и в лице ее не было тупого отчаяния…

– Спали ночь? – сказал он, садясь около ее кровати.

– Спала отлично! – отвечала Мерова.