Люди сороковых годов

– Нашла, батюшка, нашла; зверь ее, голубушку, убил, – отвечала скотница и залилась горькими слезами.

– Шельмы этакие! – повторил опять полковник, сердито взмахнув на скотницу глазами.

– Только что, – продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина и как бы более всего предаваясь собственному горю, – у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе – земля-то взрыта!

– Медведь это ее убил? – спросил Павел с разгоревшимся взором.

– Он, батюшка!.. Кому же, окромя его – варвара!.. Я, батюшка, Михайло Поликарпыч, виновата уж, – обратилась она к полковнику, – больно злоба-то меня на него взяла: забежала в Петрушино к егерю Якову Сафонычу. «Не подсидишь ли, говорю, батюшка, на лабазе[5 - Лабаз – здесь полати в лесу, полок или помост на деревьях, откуда бьют медведей.]; не подстрелишь ли злодея-то нашего?» Обещался прийти.

– Нечего уж теперь стрелять-то; смотреть бы надо было хорошенько! – возразил ей мрачно полковник.

– Николи, батюшка, николи они в эту трущобу не захаживали! – убеждала его скотница и потом, снова обливаясь слезами и приговаривая: – «Матушка, голубушка моя!» – вышла из комнат.

Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» – «Слушаю, батюшка, слушаю», – отвечала она ему совершенно покойно.

Егеря, впрочем, когда тот пришел, Павел сейчас же сам узнал по патронташу, повешенному через плечо, и по ружью в руке.

– Ты на медведя пришел? – спросил он его с любопытствующим лицом.

– Да-с, – отвечал тот, глядя на него с улыбкою.

– Папаша, егерь! – закричал Павел.

Полковник тоже вышел на крыльцо.

– Здравствуй, Яков, – проговорил он.

– Что, батюшка, и у вас сосед-то наш любезный понадурил? – отвечал тот, вежливо снимая перед ним шапку.

– Да, а все народец наш проклятый: не взглянут день-деньской на скотину.

– Не усмотришь тоже за ним, окаянным, – произнес Сафоныч.

– А ты убивал когда-нибудь медведей-то? – приставал к нему Павел.

– Как же-с! Третьего года такого медведища уложил матерого, что и боже упаси!

– Я, папаша, пойду с ним сидеть на медведя, – сказал Павел почти повелительным голосом отцу.

– Ты? – повторил тот, покраснев слегка в лице. – Эй, Кирьян! – крикнул он проходившему мимо приказчику.

Кирьян подошел.

– Возьми ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть и принеси мне ключ. Вот как ты будешь сидеть на медведя! – прибавил он сыну.

Кирьян сейчас же пошел исполнять приказание барина. Павел надулся.

– Где, судырь, вам сидеть со мной; я ведь тоже полезу на лабаз, на дерево, – утешал его Сафоныч.

– А я разве не умею взлезть на дерево? – возразил ему Павел.

– Ну, а как он вас стрясет с дерева-то?

– А отчего ж тебя он не стрясывает?

– Да я потяжельше вас.

– И меня, брат, не стрясет, как я схвачусь, сделай милость! – сказал хвастливо Павел.

– Ну, об этом разговор уже кончен: довольно! – перебил его, с совершенно вспыхнувшим лицом, полковник.

Павел отвернулся от него.

Сафоныч, затем, получив рюмку водки, отправился садиться на лабаз. Все дворовые, мужчины и женщины, вышли на усадебную околицу и как бы замерли в ожидании чего-то. Точно как будто бы где-то невдалеке происходило сражение, и они еще не знали, кто победит: наши или неприятель. Между всеми ими рисовалась стоящая в какой-то трагической позе скотница. Она по-прежнему была в оборванном сарафанишке и с босыми расцарапанными ногами и по-прежнему хотела, кажется, по преимуществу поразить полковника. Павел беспрестанно подбегал к ней и спрашивал: «Что? Не слыхать? Не слыхать еще, чтобы выстрелил?»

– Нету, батюшка, нету, – отвечала она монотонно-плачевным голосом.

Наконец, вдруг раздался крик: «Выстрелил!..» Павел сейчас же бросился со всех ног в ту сторону, откуда раздался выстрел.

– Куда это он? – спросил полковник, не сообразив еще хорошенько в первую минуту; потом сейчас же торопливо прибавил: – Кирьян, лови его! Останови!

Кирьян тоже сначала не понял.

– Лови его, каналью этакую! – заревел полковник.

Кирьян бросился за Павлом и кричал:

– Постойте, сударь, погодите! Павел Михайлыч, папенька вас спрашивает!

Павел не слушался и продолжал улепетывать от него. Но вот раздался еще выстрел. Паша на минуту приостановился. Кирьян, воспользовавшись этим мгновением и почти навалясь на барчика, обхватил его в охапку. Павел стал брыкаться у него, колотил его ногами, кусал его руки…

В это время из лесу показался и Сафоныч. Кирьян позазевался на него. Павел юркнул у него из рук и – прямо к егерю.

– Что, убил? – проговорил он задыхающимся голосом.

– Убил! – отвечал тот. – Велите, чтобы телега ехала.

– Телегу! Телегу! – закричал Павел почти бешеным голосом и побежал назад к усадьбе. Ему встретился полковник, который тоже трусил с своим толстым брюхом, чтобы поймать сына.

– Телегу, папаша, телегу! – едва выговаривал тот и продолжал бежать.

– Телегу скорей! – закричал и полковник, тоже повернув и побежав за сыном.

Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы не околел, а заснул только.

– Мне бог привел с первого же раза в правую лопатку ему угодать; а тут он вертеться стал и голову мне подставил, – толковал Сафоныч Кирьяну.

Но Павел ничего этого не слушал: он зачем-то и куда-то ужасно торопился.