Мещане

– Бегушев, – отвечала она.

– Это известный Бегушев? – переспросил доктор.

– Он! – подтвердила Домна Осиповна.

– О, это очень приятно с ним познакомиться: по слухам, он очень умный человек!

– Умный и превосходный человек! – подхватила Домна Осиповна.

– А каких он лет?

– Около пятидесяти.

– Уже?.. А дамам, говорят, все-таки еще нравится? – заметил доктор: он совершенно догадался, в каких отношениях находилась Домна Осиповна с Бегушевым, и даже припомнил кой-какие городские рассказы об этом.

– Еще бы он не нравился, – произнесла она самодовольным тоном.

В это время они приехали. Домна Осиповна повела доктора прямо в спальню больного.

– Какой старинный барский дом! – говорил он, идя за ней.

Перехватов имел привычку прежде всего окинуть взглядом обстановку каждого своего нового пациента, чтобы судить, с каким субъектом он будет иметь дело. Вообще он был врач не столько ученый и кабинетный, сколько практический, и здесь я считаю нелишним сказать несколько более подробных слов о нем, так как он, подобно другим описываемым мною лицам, представлял собою истинного сына века.

Чтобы составить себе в Москве практику, врачу существует в настоящее время два пути: один, более верный, – это заслужить внимание и любовь кого-либо из университетских богов-врачей, обильно и щедро раздающих практику всем истинно верующим в них; второй же, более рискованный и трудный, – быть самому ловким и не брезговать никакими средствами… Перехватову не удалось заслужить любви никого из богов; значит, самому пришлось пробивать себе дорогу, и он употребил для этого довольно распространенные за последнее двадцатилетие между врачами приемы. Родом из сибиряков, неизвестно как и на что существовавши в университете, Перехватов, тем не менее, однако, кончив курс, успел где-то добыть себе пять тысяч; может быть, занял их у кого-нибудь из добрых людей, или ему помогла в этом случае его красивая наружность… На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано «О работах молодого русского врача Перехватова»; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда делает визиты.

К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!

В результате всей вышеизложенной деятельности молодого врача он с каждым годом начинал все более и более оперяться и в настоящее время имел уже маленький капиталец!

Когда Перехватов вошел в спальню Бегушева, то сей последний лежал вверх лицом, с совершенно открытыми и даже блистающими глазами, и своей внушительной фигурой произвел довольно сильное впечатление на доктора. Перехватов в первый еще раз видел Бегушева.

– Господин доктор! – сказала ему Домна Осиповна, показывая на Перехватова.

Бегушев слегка и молча мотнул головою, приподняв ее немного с подушки. Перехватов, в свою очередь, тоже не без апломба уселся в кресла и первоначально стал тереть свои красивые руки, чтобы согреть их, а потом взял Бегушева за пульс.

– Жарок у вас довольно сильный! – проговорил он и, придав серьезнейшее выражение лицу своему, принялся тщательно считать удары артерии.

По лицу Бегушева пробежала насмешливая улыбка.

– Но что же вы еще, кроме жару, чувствуете? – заключил Перехватов.

– Злость! – отвечал Бегушев.

Такой ответ несколько озадачил доктора.

– Конечно, злость хоть и считают за чувство нравственное, но, пожалуй, оно настолько же и физическое! – произнес он, желая в одно и то же время явить из себя идеалиста и материалиста. – Печень у вас, вероятно, раздражена; вы позволите вас освидетельствовать?

Бегушев и на это только молча кивнул головой. Домна Осиповна поняла, что ей нельзя было оставаться в спальне, и вышла в другую комнату; она очень успокоилась, видя, что Бегушев болен не опасно, а скорее только нравственно потрясен.

В этой же комнате, прислонясь головой к косяку дверей, идущих в спальню Бегушева, стоял и Прокофий, с которым решительно случилась невероятная перемена: с самой болезни Бегушева он сделался ему вдруг очень услужлив, не спал почти все ночи и все прислушивался, что делается в спальне больного; на жену свою он беспрестанно кричал: «Ну ты, копытами-то своими завозилась!» и сам все ходил на цыпочках. Жаль ли ему было Бегушева, или он просто испугался за себя, смутно сознавая, что если Бегушев умрет, то кто же его, этакого скота, со столькими детьми, возьмет к себе в услужение. Стоя у дверей, он уха не отнимал и внимательнейшим образом прислушивался к тому, что говорил Бегушеву доктор; но вряд ли, однако, что-нибудь понял из их беседы.

– Вот теперь я совершенно диагностировал вас, – говорил Перехватов, выслушав и постукав у Бегушева во всевозможных местах.

– Какая же мне польза от того, что вы меня диагностировали? – спросил Бегушев.

– Такая, что я могу вас сознательно лечить.

Бегушев слегка усмехнулся.

– Лечить я знаю, что вы можете; но вылечить – другой вопрос!

На это уже доктор усмехнулся.

– Разумеется, – начал он, – в медицине бывает и так, что дважды два выходит пять; но в отношении вас я утвердительно могу сказать, что дважды два выйдет четыре и что я вас наверное вылечу!

– Чем?

– Пропишу вам курс довольно сильных вод.

Бегушев захохотал.

– Этим меня без всяких постукиваний лет тридцать лечат, – проговорил он.

– Вас лечили, вероятно, врачи, хорошо знающие ваш организм; мне же надобно было познакомиться: наука наша строжайшим образом предписывает нам делать подобные исследования!

– Наука!.. Нашли какую науку! – повторил насмешливо Бегушев.

Перехватов навострил уши.

– Значит, вы медицину не считаете за науку? – спросил он.

– Я считаю ее искусством, а еще более того – шарлатанством.

Доктора несколько передернуло, но он постарался скрыть это.

– Приговор очень резкий, – проговорил он, продолжая улыбаться.

У Перехватова было не в характере и не в привычках возражать своим пациентам и волновать их ни к чему не ведущими спорами!

– Неужели вы думаете, – продолжал Бегушев все более и более раздражительным тоном, – что медицина на крупицу может увеличить ту жизненную силу, которая дана мне при моем зарождении?

– Совершенно справедливо, что мы не можем увеличить этой силы, – начал уже серьезно возражать доктор, – но человек может уменьшить ее, и наша обязанность – предостерегать его от этого и уклонять от него всякого рода вредные влияния.

– Знаю я, как вы уклоняете: к вам приходит чиновничек, получающий рублей пятнадцать в месяц жалованья, и вы ему говорите: «Вам надобно жить в сухих квартирах, употреблять здоровую, питательную пищу!», – а у него едва хватает денег приютиться в конуре какой-нибудь и питаться протухлой колбасой. «Но всего полезнее для вас, – советуете вы, – поезжайте в теплый, благорастворенный климат!»

Доктор при этом расхохотался самым веселым смехом, как бы услыхав величайшую нелепость.

– Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства на то есть; вот, например, как врачу не сказать вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, – проговорил он, показывая Бегушеву на два большие прыща, которые он заметил на груди его из-под распахнувшейся рубашки.