– Я ее не видал. А ваша Анна Павловна?
– Больна, братец; должно быть, простудилась. Хилая она ведь такая.
– И очень больна? – спросил Савелий.
– Да, лежит.
«Увижу ли я ее, – подумал Савелий, – придется ночевать. Авось, утром выйдет».
– Кто там? – закричал Мановский, услышавши небольшой шум.
Вместо ответа в комнату вошел Иван Александрыч, бледный, на цыпочках, как бы удерживая дыхание.
– А, ваше сиятельство! – сказал хозяин. – Прошу покорнейше пожаловать. Сколько лет, сколько зим не видались.
Мановский был в очень добром расположении духа.
Но Иван Александрыч вместо ответа только кланялся.
– Что это вы такие пересовращенные? Уж не уехал ли ваш дядюшка?
– Никак нет-с. Его сиятельство еще долго проживут.
– Благодарение господу!.. Садитесь, батюшка Иван Александрыч.
Иван Александрыч сел.
– Расскажите-ка нам, что поделывает ваш сиятельнейший дядюшка, каково поживает, каково кушает?
– То есть каково здоровье его сиятельства?
– Да, хоть каково здоровье?
– Очень хорошо-с.
– Благодарение господу! Да сохранит он его на долгие дни.
Иван Александрыч переминался.
– Я имею вам, Михайло Егорыч, нечто сказать, – проговорил он нетвердым голосом.
– Мне?.. А что бы такое?..
– Я могу сказать только один на один.
– Странно!.. Уж не хотите ли у меня для дядюшки попросить денег взаймы? Вперед говорю: не дам.
– У его сиятельства у самих денег целые горы.
– Так что бы такое это было?
– При людях не могу, Михайло Егорыч, ей-богу, не могу…
– При людях не можете?.. Делать нечего… выдь, брат Савелий, пройди к жене в спальню… Знаешь, где?
– Знаю, – сказал Савелий, обрадованный случаем повидаться с Анной Павловной, и вышел.
– Ну, говорите, – сказал Мановский.
Иван Александрыч медлил; лицо его было бледно, руки и ноги дрожали.
– Да что это с вами? – спросил Задор-Мановский, видя смущение его.
– Михайло Егорыч, – начал, наконец, дрожащим голосом Иван Александрыч, – я дворянин; не богатый, но дворянин; понимаете, в душе дворянин!
– Черт вас знает, что у вас там в душе? – сказал Мановский, которого начинали бесить загадочные речи соседа.
– В душе у меня сердце, Михайло Егорыч, – продолжал тот. – Я дворянин… мне горько, когда другого дворянина обижают.
– Что за околесица: дворянин… дворянина обижают!.. Да что вы такое городите?
– Михайло Егорыч! Вы не знаете, а вас обижают.
– Меня обижают? Кто меня обижает?
– Валерьян Александрыч Эльчанинов, – отвечал Иван Александрыч.
– Эльчанинов… Да вам кой черт на бересте это написал? – сказал, покрасневши, Мановский, думая, что Иван Александрыч хочет говорить про происшествие у вдовы.
– Я сам видел, Михайло Егорыч.
– Сами видели… да где же и что вы видели?
– Видел их вместе.
– Где вместе?
– Здесь, в поле, и, кажется, целовались.
При последних словах досада и беспокойство показались на лице Мановского.
– Да по кой черт в поле-то они сюда зашли? – спросил он.
– Видно, так согласились; я их нашел вдвоем и после с ней пришел сюда в Могилки.
– Сюда? Да сюда зачем же?
– Она меня пригласила к себе.