Боярщина

– Хороша, добрая такая, только барин-то ее не больно любит; у него есть другая, еще и не одна, пожалуй; да и тем житье не больно хорошо: колотит часто.

Послышался конский топот. Это были мальчишки, которые, усевшись все трое на лошадь Эльчанинова, гнали ее во весь опор.

– Вот и пригнали, – проговорила баба.

– Спасибо, любезные, – сказал Эльчанинов, садясь на лошадь и оделяя мальчишек по пятаку. – Вот и тебе, – прибавил он, давая гривенник женщине.

Все поклонились ему.

Эльчанинов скорой рысью поехал обратно; но, миновав могилковское поле, остановился. Слезы чуть не брызнули из его глаз, так ему было тошно.

«Вот женщины, – подумал он, – вот любовь их! Забыть обещание, забыть мою нетерпеливую любовь, свою любовь, – забыть все и уехать в гости! Но зачем она поехала к графу и почему одна, без мужа? Может быть, у графа бал? Конечно, бал, а чем женщина не пожертвует для бала? Но как бы узнать, что такое у графа сегодня? Заеду к предводителю: если бал, он должен быть там же».

Принявши такое намерение, Эльчанинов пришпорил лошадь и поворотил на дорогу к предводительской усадьбе. Через полчаса езды он въехал на красный двор и отдал свою лошадь попавшемуся навстречу кучеру.

– Дома Алексей Михайлыч? – спросил он.

– У себя-с, – отвечал тот.

Эльчанинов быстро вбежал на лестницу, сбросил на пол плащ и вошел в гостинную.

Предводитель сидел в вольтеровских креслах и с величайшим старанием сдирал с персика кожицу, которых несколько десятков лежало в серебряной корзинке, стоявшей на круглом столе. Напротив него, на диване, сидела Уситкова, по-прежнему в блондовом чепце; толстый муж ее стоял несколько сбоку и тоже ел персик; на одном из кресел сидел исправник с сигарой в зубах, и, наконец, вдали от прочих помещался, в довольно почтительном положении, на стуле, молодой человек, с открытым, хотя несколько грубоватым и загорелым лицом, в синем из толстого сукна сюртуке; на ногах у него были огромные, прошивные, подбитые на подошве гвоздями сапоги, которые как-то странно было видеть на паркетном полу.

Увидя входившего Эльчанинова, предводитель несколько привстал.

– Здравствуйте, Валерьян Александрыч! – сказал он. – Но, господи, что с вами, вы все в грязи?

Эльчанинов, начавший уже раскланиваться, тут только вспомнил, что был весь испачкан.

– Меня сейчас сшибла лошадь, – отвечал он.

– Скажите, пожалуйста! Ах, молодые, молодые люди, – произнес предводитель. – Долго ли до беды. Не ушиблись ли вы, однако?

– Никак нет-с. Я только, как видите, перепачкался, да и про то забыл, – отвечал Эльчанинов и вышел.

– Ну, матушка Татьяна Григорьевна, – продолжал хозяин, обращаясь к Уситковой, – вы начали, кажется, что-то рассказывать?

– Странные, просто странные вещи, – начала та, пожимая плечами, – сидим мы третьего дня с Карпом Федорычем за ужином, вдруг является Иван Александрыч: захлопотался, говорит, позвольте отдохнуть, сейчас ездил в Могилки с поручением от графа.

На этих словах Эльчанинов вернулся и начал вслушиваться.

– Что такое за поручение? – продолжала Уситкова. – А поручение, говорит, сказать Михайлу Егорычу, чтоб он завтрашний день был дома, потому что граф хочет завтра к нему приехать. «Как, говорит Карп Федорыч, да являлся ли сам Михайло Егорыч к графу?» – «Нет, говорит, да уж его сиятельству по доброте его души так угодно, потому что Анна Павловна ему крестница». Ну, мы, – так я и Карп Федорыч, ну, может быть, и крестница.

– Конечно, что ж тут удивительного? – сказал предводитель. – Очень возможно, что и крестница.

– Ну, да-с, мы и ничего, только я и говорю: «Съездим-ка, говорю, и мы, Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала». – «Хорошо», говорит. На другой день поутру к нам приехали Симановские. Мы им говорим, что едем. «Ах, говорят, это и прекрасно, и мы с вами съездим». Поехали. Граф уж тут, и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не можете, какие сцены мы видели, и я одному только не могу надивиться, каким образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы…

– Что ж такое? Что такое? – спросил с любопытством предводитель.

– Это интересно, – отнесся исправник к Эльчанинову, который, казалось, весь превратился в слух.

– Вспомнить не могу, – продолжала Уситкова, – ну, мы вошли, поздоровались и начали было говорить, но ни граф, ни хозяйка ни на кого никакого внимания не обращают и, как голуби, воркуют между собою, и только уж бледный Михайло Егорыч (ему, видно, и совестно) суется, как угорелый, то к тому, то к другому, «Вот тебе и смиренница», – подумала я.

– Не может, кажется, быть, – нерешительно возразил предводитель.

– Ах, Алексей Михайлыч, не знаю, может или не может быть, – возразила в свою очередь барыня, – но вы только выслушайте: мало того, что целый день говорили, глазки делали друг другу, целовались; мало этого: условились при всех, что она сегодня приедет к нему одна, и поехала; мы встретили ее. Положим, что крестница, но все-таки – она молодая женщина, а он человек холостой; у него, я думаю, и горничных в доме нет… ну, ей поправить что-нибудь надобно, башмак, чулок, кто ей это сделает, – лакеи?

– Конечно, – подтвердил предводитель и потом шепотом прибавил. – Что граф к этому склонен, то…

– Без всякого сомнения, – подхватила рассказчица. – Господи! До чего нынче доводят себя нынешние женщины. Ну, добро бы молодой человек – влюбилась бы, а то старик: просто разврат, чтоб подарил что-нибудь.

При последних словах Эльчанинов встал.

– Что с вами, Валерьян Александрыч? – спросил предводитель.

– Ничего-с, это, кажется, последствия падения, – проговорил он и вышел.

– Савелий, – сказал предводитель, обращаясь к молодому человеку, тоже, кажется, принимавшему большое участие в их разговоре, – поди к Валерьяну Александрычу, посмотри, что там с ним, да спроси, не хочет ли он прилечь в моем кабинете.

Молодой человек встал и вышел в залу.

– Напрасно вы рассказываете при этих дворянишках, – сказал исправник, показывая глазами на ушедшего молодого человека, – как раз перенесут графу.

– Ай, батюшки, что я наделала! – вскричала в испуге Уситкова.

– Ты всегда так неосторожна на язык, – заметил ей муж, махнув рукой.

– Нет, Савелий не такой, я его знаю, – сказал предводитель.

– Вы, пожалуйста, скажите ему, чтобы он не говорил, – сказала Уситкова почти умоляющим голосом.

– Не беспокойтесь, Савелий не болтун.

Молодой человек, которого называли одним только полуименем Савелий, был такой же дворянин, как Эльчанинов, как предводитель, как даже сам граф; но у него было только несколько десятин земли и выстроенный на той земле маленький деревянный флигель. Он с трудом умел читать, нигде не служил, но, несмотря на бедность, на отсутствие всякого образования, он был в высшей степени честный, добрый и умный малый. Он никогда и никому не жаловался на свою участь и никогда не позволял себе, подобно другим бедным дворянам, просить помощи у богатых. Он неусыпно пахал, с помощью одного крепостного мужика, свою землю и, таким образом, имел кусок хлеба. Кроме того, он очень был искусен в разных ремеслах: собственными руками выстроил себе мельницу, делал телеги, починивал стенные часы и переплетал, наконец, книги. Ни отца, ни матери не было у него с двенадцатилетнего возраста. Жил он в одной усадьбе со вдовою.

Эльчанинов между тем стоял на задней галерее дома, прислонившись к деревянной колонне, и вовсе не обратил внимания на Савелия, когда тот подошел к нему и внимательно посмотрел на него.

Героя моего мучила в настоящую минуту ревность, и он ревновал Анну Павловну к графу. Раздосадованный и обманутый ожиданием, он поверил всему. Если бы Анна Павловна поехала к графу не в этот день, в который назначено было свидание, то, может быть, он еще усомнился бы в истине слов Уситковой; но она забыла его, забыла свое слово и уехала. Это явно, что если она не любит графа, то все-таки ей приятно его искание; что граф за ней ухаживал, Эльчанинов не имел ни малейшего сомнения в том. «Теперь прошу верить в нравственную высоту женщин, – думал он, – если она, казавшаяся ему столь чистой, столь прекрасной, унизила себя до благосклонности к старому развратнику и предпочла его человеку, который любит ее со всею искренностью, который, мало этого, обожает ее, – забыть все прошедшее и увлечься вниманием Сапеги, который только может ее позорить в глазах совести и людей; бояться со мною переговорить два слова и потом бесстыдно ехать одной к новому обожателю. О женщины! Ничтожество вам имя![9 - О женщины! Ничтожество вам имя! – цитата из трагедии В.Шекспира «Гамлет».] – проговорил Эльчанинов мысленно, – все вы равны: не знаю, почему я предпочел это худенькое созданьице, например, перед вдовою. Если уж входить в сношения с женщиной, так уж, конечно, лучше со свободной – меньше труда, а то игра не стоит свеч. Хорошо, Анна Павловна, мы поквитаемся. Вы поехали любезничать к графу, а я поеду ко вдове». На последней мысли застал его Савелий.

– Алексей Михайлыч приказали мне сказать вам, не хотите ли вы прилечь в его кабинете, – проговорил он.

– Нет-с, благодарю, я сейчас еду, – отвечал сухо Эльчанинов и пошел в гостиную.

– Прощайте, Алексей Михайлыч, – сказал он, берясь за шляпу.

– Куда это вы? Отдохните лучше.

– Благодарю покорно, мне теперь лучше, а воздух меня еще больше освежит.