Боярщина

– О чем это говорит граф с Анной Павловной? – шепнула, обращаясь к мужу, Уситкова, немного тупая на ухо.

– Не знаю, – отвечал тот.

– Николай Николаич, Николай Николаич, – отнеслась Уситкова к Симановскому, смотревшемуся в зеркало.

Симановский подошел.

– Вы отсюда к нам?

– Жена к вам проедет, а мне надобно в Новинское на панихиду.

– К кому, батюшка? – произнесла с испугом Уситкова.

– Бахулов помер.

– Опекун Клеопатры Николаевны? Скажитe! Царство небесное! Истинно добрый был человек. Что-то теперь Клеопатра Николаевна? Как она была им довольна! Кого-то ей теперь назначат, потому что, надобно сказать, она порядочно порасстроила дочкино состояние: для нее это очень важно, кого ей назначат.

– Да вряд ли не здешнего.

– Кого? Михайла Егоровича?

Симановский подтвердительно кивнул головой.

– Посмотрите, посмотрите, – продолжала Уситкова, показывая глазами на графа, который целовал руку у Анны Павловны.

– Да-с, – отвечал Симановский и взглянул на жену, которая сидела в заметно щекотливом положении около Анны Павловны.

Вскоре после чая граф уехал, а вслед за ним поднялись и прочие гости, глубоко обиженные невниманием Сапеги и предпочтением, которое оказал он Анне Павловне.

– Завтра, часу в двенадцатом, вы поедете к графу, – сказал Мановский, оставшись один с женой, – а я после.

– Хорошо, – отвечала та, – а я теперь, Михайло Егорович, пойду гулять, – прибавила она с невольной боязнью.

– Ступайте, – отвечал Мановский.

Анна Павловна почти вбежала в свою комнату и написала к Эльчанинову записку: «Простите меня, что я не могла исполнить обещания. Мой муж посылает меня к графу Сапеге, который был сегодня у нас. Вы знаете, могу ли я ему не повиноваться? Не огорчайтесь, добрый друг, этой неудачей: мы будем с вами видеться часто, очень часто. Приходите в понедельник на это место, я буду непременно. Одна только смерть может остановить меня. До свиданья».

Спрятавши эту записку за перчатку, она вышла и через несколько минут была на том месте, где в первый раз встретилась с Эльчаниновым. Записка была положена в трещину дерева таким образом, что часть ее была видна.

Воротившись домой, она не видала уж мужа. Он что-то писал в гостиной.

VIII

В воскресенье, часу в третьем пополудни, Эльчанинов снова ехал на своей серой лошади, погруженный в тихую задумчивость. Он предвкушал, так сказать, наслаждения любви, которые готовила для него эта женщина, предмет его страстных мечтаний. Подъехавши к роще, он уже не пошел на этот раз пешком, а объехал ее кругом и, остановясь невдалеке от назначенного места, посмотрел вокруг себя: по-прежнему перед ним расстилалось широкое поле, вдали были видны Могилки, которые на этот раз показались ему еще мрачнее, еще печальнее. Небо покрыто было серыми тучами, которые, как бы перегоняя одна другую, гигантскими массами плыли от севера. Эльчанинов слез с лошади и, привязав ее, подошел к сухому дереву, на котором сидел с Анной Павловной. Еще раз окинул он глазами окрестность и сел; при этом движении его записка юркнула в довольно глубокую трещину, и, таким образом, не сбылись надежды Анны Павловны – известие не дошло по назначению. Прошло полчаса, беспокойство и скука начали овладевать Эльчаниновым: напрасно смотрел он на Могилки, напрасно вставал на дерево, садился на лошадь верхом, даже вставал на седло ногами, чтоб таким образом окинуть взором большее пространство, – никого не было видно. Беспокойство и скука все более и более возрастали. «Не больна ли она? – подумал он. – Прошлый раз она могла простудиться, захворать и теперь, может быть, умирает». При этой мысли он решился идти в усадьбу: но если встретится с мужем? «Что же такое! – подумал Эльчанинов. – Я могу сказать, что меня сшибла лошадь и убежала, мог же я ехать невдалеке». С таким намерением он выбрался на большую дорогу, слез с лошади, оборвал поводья, свернул немного набок седло и ударил ее несколько раз арапником. Лошадь понеслась марш-марш по дороге. Эльчанинов, вымарав себе, для большего вероятия, в грязи лицо, платье и руки, отправился в Могилки. Первая представилась ему толстая баба с засученными рукавами, вешавшая на забор белье.

– Эй, любезная, – сказал Эльчанинов, подходя к ней, – нет ли у вас кого-нибудь поймать мою лошадь?

Баба посмотрела на него с любопытством и с удивлением.

– Лошадь!.. А кое место ваша лошадь? – спросила она.

– Должно быть, в здешнем поле. Она меня сшибла и убежала.

– Ишь ты!.. А вы чьи такие?

– Я из Коровина.

– Так, знаем. Барин, что ли?

– Барин, моя милая. Кто бы мне лошадь поймал?

– Ой, батюшка, кого посылать-то, разве ребятишек… больших-то нет дома. Кучера с барями уехали, а другие на работе.

– С барями уехали? – спросил Эльчанинов. – А куда ваши баря уехали?

– А бог их знает, куда уехали. Неизвестно. Барыня, говорят, в Каменки, а барин неизвестно.

– Куда в Каменки?

– А вон в село Каменки, к енералу. Он вчерася-тко был здесь, так, слышь, барыня и поехала к нему, в карете, шестериком, такая нарядная.

Эльчанинов ничего не мог понять. Он догадался, впрочем, что Анна Павловна уехала к графу Сапеге, о котором он слышал от многих. Но зачем уехала, и как одна, и в тот именно день, когда назначено было свидание? Ему сделалось не на шутку грустно и досадно.

– Ребятишек послать, что ли? – спросила баба, видя, что Эльчанинов стоял, задумавшись.

– Пошли, любезная, – сказал он.

Баба влезла на забор.

– Ванька… Федька… подьте сюда!.. – закричала она. – Вот из Коровина барина лошадь сшибла, так пригоньте ее.

На этот зов за ворота выбежали три мальчишки в пестрядинных рубашках, с грязными руками и ногами. Они все трое стали в недоумении: им нужно было снова растолковать, в чем дело.

– Да кое место лошадь-то? – спросил старший из них, – поле-то велико.

– Да, поди, чай, у воротец к Коровину, – отвечала догадливая баба.

– Так туда, что ли, бежать?

– Вестимо, что туда; а может, что и в болоте.

– Пойдемте, – сказал старший, и все вприскочку пустились по дороге.

Эльчанинов стоял в раздумье.

– Барыня-то есть у вас? – спросила словоохотливая баба.

– Нет, я не женат, – отвечал Эльчанинов. – А что, у вас хороша барыня?