Чувства встречного направления

Чувства встречного направления
Алексей Петрович Бородкин

Молодая девушка-врач встречает на вызове мужчину. Вспыхивает любовь с первого взгляда. Любовь яркая, опаляющая. Однако девушка выходит замуж за пожилого учителя музыки. Во второй части рассказа описывается противоположность: Александр Раевский (он знаком читателям по повести "Мужчина и его женщины") полюбил, однако не поверил своему чувству. Оттолкнул любимую, спровоцировал её на побег к другому мужчине. Расставание получилось невероятно мучительным, горьким. Обстоятельства схожие, и чувство одно – любовь – меж тем насколько разные "направления" у этих невыдуманных историй.Содержит нецензурную брань.

Часть 1

Обдумываю этот рассказ и понимаю, что он будет длинным и путаным. Так происходит всегда, когда повествование наполнено реальными людьми и событиями: сюжетную нить вихляет по сторонам, и различные обстоятельства норовят её оборвать в самом неподходящем месте… Вы обращали внимание, как происходит дружеская беседа? Она начинается с одного, вскорости сбивается, стремительно перескакивает на иной волнующий предмет. И может окончиться неизвестно чем… и где… и глубоко за полночь. Особенно, если друзья долгое время находились в разлуке. Так и река в долине змеится, крутится, свивает петли, и очень часто невозможно определить в каком направлении движутся соседние русла.

От себя (как автор) обещаю максимальную искренность и свободу от выдумок…

…если, конечно, такое обязательство можно принять достоинством для художественной литературы.

В июне месяце сего, две тысячи восемнадцатого года удалось мне побывать во Владивостоке.

Скромное определение "побывать" едва ли может описать (или хоть сколь-нибудь охарактеризовать) моё двухнедельное житьё-бытьё. Тем более оно (слово) не в состоянии пояснить моих взаимоотношений с этим Городом.

Поселился я в шикарном недостроенном отеле. Его название… вот уже предчувствую первое отклонение от сюжетной линии… при этом, игнорировать название "корчмы" категорически невозможно. Оно достойно нескольких слов. Отель назывался "Хоят"… или "Хуят"… или даже "Хуйяк". Точнее сказать затрудняюсь.

На заржавленном металлическом "камне" (у парадного подъезда) фигурировало официальное наименование отеля, однако (во-первых) оно было набрано латиницей, а (во-вторых) я всякий раз возвращался мимо этого "камня на распутье" поздно вечером в сумерках (когда короткую Аллею вдоль моря перекрывали воротами), и не стремился доискаться до верного прочтения.

И даже хуже…

Мне вспоминались вьетнамские студенты, вместе с которыми мы грызли гранит науки в Политехническом институте и делили пятый этаж общежития по улице Державина.

Вьетнамцы оставили в моей памяти две зарубки. Первая – обонятельная. Они варили и жарили солёную тихоокеанскую селёдку (предпочитая гигантскую олюторскую). Будь моя воля, я применял бы эту методу для воздействия на особо опасных преступников: десять минут у кастрюльки с рыбным варевом, и чистосердечное признание неминуемо оказывается в руках правосудия. Мы (русские студенты) дрались за чистоту воздуха, но победить не могли. В конце месяца, перед стипендией, в моменты тотального безденежья в наших рядах появлялись коллаборационисты и перебежчики.

Вторая зарубка, это Вадик Мин (точные паспортные данные утрачены моей памятью, извините). Вадик значительно отставал по математике (мы говорим о высшей математике, на секундочку), а потому назревал вопрос об его отчислении.

Жизнь в общежитии имела свои правила и законы – не стану на них останавливаться, ибо тогда сюжетная ниточка однозначно оборвётся – скажу только, что после непродолжительных скитаний Вадик прибился к нашей комнате, и я лично давал ему уроки высшей математики.

Естественно, всё это происходило в юношеской кутерьме, между попытками заработать, поучиться, сходить в спортзал и приготовить ужин (… хотя бы пожрать на халяву отварной селёдки). О девушках я даже не упоминаю, девушки находились за гранью доступности. Посему мои уроки были: кратки, практичны, содержательны. Речь шла (насколько я помню) о взятии интегралов.

Я научил Вадика всему, что умел сам.

И вот экзамен. Студент международный, а значит, присутствует незначительная комиссия. Выходит мой протеже – Вадик Мин – и начинает решать.

С чего начинается решение? Правильно – с сокращений. Вадик подходит к доске, берёт мел и начинает сокращать "куски" из числителя с фрагментами из знаменателя. И каждое движение мела он сопровождает характерным звуком:

"Хуяк-хуяк… хуяк-хуяк…"

…Вне сомнений, это была моя вина. И (ещё более очевидно) во время уроков я подбирал из своего лексикона наиболее выразительное слово. Образом и символом старался донести до ученика физический смысл сокращений… но я совсем выпустил из виду, что для вьетнамца весь русский язык – чистая монета.

Среди комиссионеров возникло замешательство, ибо словестное сопровождение невозможно было признать цензурным. Женщины покраснели и спрятали глаза. Смешливая секретарша из деканата прыснула в ридикюль. Вьетнамцы сидели с замёрзшими лицами.

А Вадик – шпарил. Он был на драйве (как теперь говорят).

Опуская неинтересные подробности, скажу, что моего ученика не отчислили, и даже назначили ему какую-то поощрительную стипендию с формулировкой "за упорство и настойчивость в преодолении языковых барьеров". На кафедре высшей математики появилась новая байка, а я (ваш покорный слуга)… я замер на мгновение перед названием отеля и медленно побрёл вперёд – "преданья старины глубокой" вспыхнули в памяти с невероятной силой. И общага, и друзья…

"А ведь я имел с Вадиком дуэль на кулаках… из-за женщины… да. Моей первой пассией была вьетнамка, его сестра".

Отель.

Он вполне сформировался к моему заселению. Бетонный каркас, крыша, огненно-синее с отливом стекло во все четырнадцать этажей, парковка, асфальт, подъезды – внешне всё выглядело полным порядком, исключая – понятное дело – бетонные ограничительные блоки, строительный мусор и шлагбаум с красным предупредительным фонарём. Во многих номерах не хватало дверей, и сантехника присутствовала схематично. В здании отсутствовало системное электричество, что составляло особые неудобства для ведения быта.

Впрочем… именно отсутствие коммунальных услуг подарило мне наибольшее наслаждение. Дело в том, что отель удивительно расположен: его построили на "пятачке", выдвинутом прямо в воду, в прибой, в океан. Он нависает над Амурским заливом, как чайка.

Ночами время останавливалось, пространство разрывалось, и я проникал в особый Мир – в прогал Вселенной. Подходил к зеркальной стене и смотрел… смотрел…

Океан ночью – это огни. Огни и отражения. Шелест волн, и прикосновение к бесконечности. Удивительно, но не вы касаетесь бесконечности, а она обнимает вас. По своей воле.

Благодаря безлюдию (простите мне такое слово) недостроенного отеля я в достатке имел тишину, и океан, и трепещущие дорожки отражений – в бухте стоял рыболовецкий траулер.

Даже отсутствие ковров в холле не представлялось проблемой – по ним некому было ходить.

Павел Алексеевич Бабочкин обитал на первом этаже, у поста охраны (своего рабочего места). Поэтичности ради, я называл пост "заставой" или "кордоном".

Дядя Паша (он же Павел Алексеевич, он же Алексеич, он же Заполох, он же Бабочка, он же Бо) был мне знаком ещё по институту. В годы моего студенчества он состоял в хозяйственной должности при кафедре Автоматики (моей родной), имел доступ к запасам радиодеталей (ерунда) и складу хозяйственного мыла (существенно). Ныне служил в охране.

Алексеич… как-то неловко называть его по отчеству; для меня он был и остаётся Пашей Бо – так называли его студенты. Дело в том, что Павел Алексеевич слегка заикался, и подменял трудный слог "ба" на лёгкий "бо", выговаривая свою фамилию: "Бобочкин". Студенты удалили лишнее, оставив основное.

Паша Бо всю жизнь преодолевал сопротивление окружающей среды; он был электриком по самой своей сути: Жизнь ненавидела его и строила козни, Паша протекал сквозь трудности, напоминая электрический ток в проводнике. Даже рождение не обошлось без происшествия. Рассказывают, что акушерка уронила юного Пашу… но это давняя история. И не моя.

В глаза бросалась Пашина борода (если говорить о внешности). Она росла прямо из шеи, топорщилась, напоминала чёрную жесткую щётку.

"Пробовал сбривать, получается ещё хуже,– жаловался Бабочкин, перевирая Чехова: – Трагедия всей моей жизни! Я целомудренен, как Венера Милосская, а выгляжу, точно пятый день пью запоем. – Выдерживал паузу и добавлял: – А ведь я капли в рот не употребляю…"

И качал головой.

Я не мог понять, о чём Паша Бо сожалеет? Что не использует данную Природой внешность по прямому назначению? Или что внешность его груба?

Действительно, Павел Алексеевич выглядел запойным алкоголиком, при том, что являлся "носителем тонких душевных струн" – его определение. Кроме того, Павел Бо был жесточайше честен, и мыла студентам не выдавал ни под каким предлогом.

Это он удружил мне проживание в недостроенном отеле…

Случилось вот как: я позвонил, проговорился, что собираюсь приехать, Паша всполошился, точно перепуганная курица (его обычная реакция на всякую новость), и заверил, что устроит меня в лучшем виде:

"Будешь жить в королевском номере, это я беру на себя. У меня завелись кое-какие связи, ты даже не сомневайся. В этом тебя поселю… как его… в пентхаусе".

Я заподозрил неладное, но упредительных мер не предпринял. Оказаться в недостроенном отеле выходило за границы моего воображения.

Утром я покидал гостиницу, озирался по сторонам, стараясь запомнить пейзаж. Куцая будочка "заставы", завёрнутая в гофрированную оцинковку, шлагбаум с немужественным ниспадающим изгибом стрелы и даже циничные бетонные блоки меня не расстраивали, напротив, казались чем-то диковинным, иноземным. Куст цветущей сирени вдохновлял. Я подходил, подтягивал к себе ветку и вдыхал (до желудка вбирая в себя воздух), потом застёгивал ветровку, салютовал вневедомственному "хозяину" и уходил, знаками давая понять, что к обеду не вернусь и ждать меня бесполезно.

Каждое утро Паша Бо смертельно расстраивался, сплёвывал и опускал к земле средний палец левой руки. Жест получался настолько глубокомысленным, что последующие десять минут я передвигался по местности под его философским влиянием.

"В нём сквозит что-то древнеримское… гладиаторское, – рассуждая я. – Ринг, Колизей… когда гладиатор бился отважно, однако проигрывал, патриции и плебеи салютовали большими пальцами к небу, даруя бойцу жизнь. Если гладиатор бился плохо, его убивали, разворачивая большой палец к земле. Вероятно, существовала третья особая категория гладиаторов: они сражались настолько плохо, что не заслуживали смерти. В таком случае, зрители опускали к земле средний палец, как бы говоря: пошел ты в ж… куда-нибудь… и в этом присутствует глубокий смысл: бродит же по земле Вечный Жид".

Львиная доля моих городских "приключений" произошла днём, и мне не хочется на них останавливаться (кому интересно читать мемуары?). Посему давайте пропустим светлое время суток и сразу переместимся ко времени тёмному – таинственному и непредсказуемому, как медицина Зигмунда Фрейда.

…да-да, не удивляйтесь. Великий психоаналитик отличался экстраординарностью методов лечения. Например, он видел будущее медицины за кокаином и прописывал кокаиновые шарики обильно, как леденцы. Что характерно: многих они спасали… буквально вытаскивали с того света. Поневоле задумаешься о преимуществе пневмы над гуморой.