Дежавю. День второй

Вернувшийся в седло Великий хан махнул рукой, и отряд двинулся дальше.

К караван-сараю, ставшему лагерем осаждавших, они подъезжали уже в полной темноте. Однако во дворе огромного краснокирпичного здания, похожего на спящего двугорбого верблюда, полыхали сотни костров и было светло как днём. Слитный гул тысяч людей и лошадей, казалось, колебал языки пламени. Перед входом стояли и сидели группы воинов, топтались привязанные к решёткам ограды лошади, перемещались туда-сюда какие-то телеги…

Выслушав рапорты и отдав несколько неизбежных в таких случаях распоряжений, Великий хан поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж в отведённую ему комнату. Здесь царил полумрак (свеча чадила в плошке на подоконнике) и полутишь (звуки снаружи доносились приглушённо, почти не осязаемо для слуха). От стен пахло штукатуркой, её сиротливый запах нравился Великому хану. Он приказал нукеру разложить походную кровать и, когда тот, управившись, удалился, не раздеваясь, в чём был – пыльном плаще и грязных сапогах – рухнул в бездонный чёрный колодец забытья.

18. Горводоканал

Неумолчный шум воды – как в горах, у водопада. Только здесь вода не падала, а била вверх – с напором, почти мускульным усилием преодолевая земное притяжение. И так же мощно – стеной – рушилась вниз.

– Смотрите, какая прикольная хрень! – Аделаида уже тянула его в другую сторону.

– По-моему, это наглядная схема запасов воды на Земном шаре.

– Пусть так. У меня всё, что я не могу назвать в течение пяти секунд, автоматически превращается в «хрень».

Присутствие воды успокаивало. Искупало любую скверну. Исцеляло.

Влага висела в воздухе, едва уловимой нотой, словно отдалённая музыка, что разваливается от малейшего невнимания.

– А внутрь водонапорной башни пройти можно? – спросил Антон, которому привычная краснокирпичная кладка ласкала взгляд.

– Попробуем, – и девушка решительным шагом направилась к дверям.

…Но она явно не ожидала того, что открылось ей за дверью. Целый поток золота! Вернее – золотистых струй, замкнутых в стеклянную трубу, которая пробивала лестничный пролёт, словно шахта какого-то фантастического лифта, и уходила вверх – туда, где должен располагаться резервуар. Картина текучего, мерцающего и переливающегося золотыми искрами столба воды подавляла своим великолепием. Хотелось зажмуриться.

Как тут заметить, что слева есть ещё одно помещение – поменьше, в котором есть билетная касса!

Однако, заметили. У сухонькой билетёрши спросили, сколько стоит пройти в водонапорную башню. Бабушка молча указала на прейскурант, потом на табличку, где были означены часы работы. До открытия оставалось ещё сорок минут.

– Пойдёмте, посидим на улице, – сказала Аделаида. – Вы как раз дочитаете мне книгу.

Они расположились на скамейке напротив кирпичной стены с памятными досками – на них были имена работников горводоканала, погибших в Великой Отечественной войне. Множество имён. А над ними, как слуховое оконце, циферблат, расколотый осколком снаряда.

– Читайте, – приказала девушка. – Нам нужно убить время.

19. Политинформация

Вот так оно обычно и бывает. Будильник бьёт по башке, ты вскакиваешь, бьёшь будильник, кидаешь себе в лицо холодный хрусталь, сосредоточенно ковыряешься во рту зубной щёткой, рассеянно ковыряешься вилкой в тарелке, глотаешь разведённую кипятком кирпичную заварку, наскоро набиваешь школьную сумку гранитными обломками знаний, упаковываешься в нечто хлопчатобумажное, в нечто шерстяное, в нечто меховое и кожаное, и, наконец, выкатываешься на безукоризненно белую плоскость теории вероятности и двадцати градусов ниже нуля по шкале Цельсия. Впрочем, оказавшись на вымощенном скользким, желтовато-коричневым кафелем крыльце, невольно думаешь, что не так страшен чёрт, как его малюют. Ветер не задувает сюда, в затишок, редкие снежинки бестолково петляют в воздухе, и дышится, не смотря на крепенький морозец, легко. Солнце ещё не встало. Внизу разлита густая синяя мгла, из которой проступают чернильные очертания зданий и жёлтые пятна освещённых окон, а вверху – мутное, сплошь затянутое тучами, но уже светлеющее небо. Утро, словно карий аромат свежесваренного кофе, щекочет ноздри. Но стоит выйти на открытое пространство, как сильный северо-восточный ветер наотмашь бьёт по лицу стылым железом, а лохматая позёмка радостно кидается под ноги. Дыхание застревает где-то в районе голосовых связок, ледяной напильник сдирает кожу с кончика носа и со скул, шаг становится путаным и торопливым. Закрывая лицо варежкой, почти бежишь к тому месту, где еле приметная в сплошном снеговом насте тропка поворачивает в просвет между домами.

Выскочив на площадь перед Торговым центром, мальчик увидел в заревом свете знакомые очертания школы по ту сторону дороги. У пешеходного перехода долговязый светофор рассеянно мигал зелёным оком. Белые языки позёмки лизали обнажённый асфальт проезжей части, которая по контрасту казалась значительно темнее, нежели была на самом деле. Автомобильные выхлопы, неестественно густые и тяжёлые, мешаясь с позёмкой, медленно сползали в кювет. Ветер теперь дул сбоку и у мальчика вскоре онемела левая сторона лица. Нахватавшись ртом жгучего воздуха, он перебежал дорогу, школьный двор и лихо взлетел на широченное, как настоящий дворцовый подъезд, парадное крыльцо, облицованное мраморными плитами.

В сенях, в промежутке между внешней и внутренней дверями, стоял, пританцовывая от холода, Степан Янушевич, которого все в классе именовали Стэпом. Был он невысок ростом, белоглаз, узкоплеч, с вытянутой, как тыква, головою и несколько «неряшливыми», мелкими чертами лица.

– Я думал, уже не придёшь, – сказал Стэп закоченевшему товарищу и сходу потащил его за собой.

– Ну, уж! Мороза я испужаюсь что ли? – возразил мальчик.

– Иногда не грех и испугаться. Были бы у меня родители посговорчивее… то меня здесь не было бы! Слышал, что уроки в младших классах отменили?

– Везёт малышне… Что у нас первым по расписанию? – спросил мальчик, когда они, предъявив вторую обувь дежурным с красными повязками на рукавах, прошли в просторное и светлое фойе, заполненное галдящими и суетящимися школярами. В дальнем углу располагался спуск в раздевалку. Исшарканные многими поколениями школяров ступени вели вниз – в подвал. Там было довольно просторно, но низкий потолок, «украшенный» трубами и кабелями, мешал распрямиться взгляду. Декоративная железная решётка отделяла раздевалку с длинными рядами вешалок для верхней одежды и деревянными ячейками для обуви от бомбоубежища с его низенькими скамейками и шкафчиками, в которых хранились противогазы (их вынимали оттуда на уроках НВП). В одной половине подвала было светло и шумно, а в другой – полумрак и мёртвая тишь. Словно их разделяла не решётка, а незримое стекло.