Колышутся на ветру

* * *

Операция оказалась сложной. Задето лёгкое и сердце. Гарантий никто не давал. Мама провалилась в какую-то эмоциональную бездну: если и разговаривала, то заикаясь и путано, на работу не пошла, а всё бродила по квартире, прикладывая к опухшим глазам пожелтевший платок. А я то и дело приходила в больницу, чтобы хотя бы с медсёстрами поговорить о состоянии отца. Большого желания утешать назойливую девчонку ни у кого не было.

«Девушка, идите домой, вам позвонят, как что-то прояснится».

* * *

На третий день они позвонили.

6. Отсутствие

После смерти отца прошло около месяца. Мама плакала первую неделю, так, что ванну можно было наполнить всеми выплаканными слезами. Я получила несколько двоек, за невыполненную домашку, но, думаю, учителя всё понимали.

Мы никогда не обсуждали с мамой наши чувства. Вот так в открытую, я не могла спросить: «Как ты, мама? Что творится у тебя в душе? Мы разделим эту боль… Будем идти дальше, всё будет хорошо!» Нет, мы молча пропитывали воздух комнат свинцовой скорбью.

Лишь иногда, осторожно обнимаясь, мама зачем-то шептала: «Прости».

Зимние каникулы начались со звонка по телефону.

– Здравствуйте, Вас беспокоят из милиции, гражданка Цветкова, следователь Ничипоренко.

Я была рядом и стала подслушивать громкий голос в трубке

– … Вам нужно явиться в отделение сегодня к десяти часам, кабинет тридцать восемь… …мы нашли убийцу вашего мужа.

– Хххорошо, нооо, ну да, хорошо, спппасибо.

Помню своё состояние: на долю секунды я вроде обрадовалась, а потом что-то засвербело внутри, опять ярко вспомнился тот вечер. Я не знала, чего хотела. Наверное, больше всего мне нужно было знать за что. И ещё: я до жути боялась разговаривать с милицией. Но, к счастью, маму вызывали одну.

И вот, она возвращается от следователя. Глаза красные, идёт в ванную, потом закрывается в своей комнате, ни слова не произносит. Я не хочу докучать. И только утром за завтраком с надеждой смотрю на неё и прошу рассказать.

– Мари, тут нечего рассказывать, – резко отвечает она.

– Но кто он, ты его видела? Что он говорил? За что?

Мама вздыхает, застывшим взглядом высматривая что-то за окном.

– Обычный мужик, алкаш, бандит, уже сидел… Нужны были деньги. Он видимо знал, что у папы зарплата в тот день.

Странно – подумала я, – кажется видела папин бумажник, когда расстёгивала куртку, чтобы найти рану. Вслух ничего не сказала. Мама не хочет меня расстраивать лишний раз. Ну и ладно.

Чёртовы деньги! Добро пожаловать в реальность, маленькая Мари. Человека можно убить вот так просто, просто потому, что кому-то нужно выпить, а денег нет. «Деньги меняют сознание» – так говорил папа…

Маму ещё несколько раз вызывали. Она никогда не рассказывала подробности. Я не знала, как подступиться к ней, как помочь. Пугающий холодок пробегал между нами. Мама отдалялась и отгораживалась стеной. В прямом и переносном смысле. И единственным, о чём иногда спрашивала за это время, был балет.

Убийце дали пятнадцать лет. Я не ощутила ничего. Справедливость, возмездие, воздаяние и прочая кара – никак не влияла на отсутствие папы и состояние мамы, которая чаще стала ходить в церковь и реже краситься.

Вот в такое время я впервые и задала себе вопрос о смысле жизни. О добре и зле. О том, что я делаю, чего хочу и к чему иду. К чему идём мы все.

7. Первый зов снов

Лес, влажный воздух вдыхаю долго-долго, медленно выдыхаю. Проползла змея. На сочной зелёной ветке дремлет хамелеон. Раздаются неимоверные трели птиц. Я иду по узкой тропинке с мыслью, что нужно зайти поглубже, куда-то в самую чащу, эпицентр, в точку начала. «Точка начала», – крутится в голове большими буквами. Я маленькая, хрупкая букашка. А где-то там – в сердце леса – ждёт важный человек. Я знаю как он выглядит, слышала о нём много историй. И я боюсь его. Все боятся. Оборачиваюсь и вижу толпу темнокожих людей. Их глаза вывернуты наизнанку. Не знаю как это, но мне так кажется. Головы задраны к небу. «Они гордые и никогда не сдадутся», – проносится в голове. Ускоряю шаг. По-моему нужно бежать. Давно нужно бежать. Голыми пятками вбиваюсь в мягкую землю. Быстрее, быстрее. Руки пробивают стену воздуха, я будто рву его. Вдруг лес сворачивается, как смятая бумажка и – пустота. Пустыня. А над пустыней кружит огромная хищная птица. Ещё одна, и ещё. Они орут что-то мне. И кажется, я понимаю. Останавливаюсь и замираю. И только сейчас начинаю подозревать пугающую истину. Истина под ногами. Мягкая, твёрдая, ребристая, холодная, скользкая. Человеческая плоть. Я бежала по телам, которыми устелена земля до самого горизонта. «Эмилииии» – сдавленный стон раздаётся отовсюду. И этот чей-то зов сливается с моим криком.

Я просыпаюсь.

Всем снятся кошмары, особенно когда мы ещё дети. Неизведанный мир пугает и приходит во снах необычными образами. Малыши бегут к родителям под одеяло, просят включить свет и снова засыпают, на утро забывая о ночных приключениях.

У взрослых уже другие кошмары: потеря работы, прилюдный позор, поцарапанная машина, ну и, конечно, смерть. Своя, близких или незнакомцев. Вы когда-нибудь умирали во сне? Если да, то знаете, что в момент смерти вы всегда просыпаетесь. Интересно, а что если от смерти в реальности мы просто просыпаемся в другой реальности? И нет никакой жизни после смерти. Может про такую бесконечную жизнь рассказывают религии?

Подобные вопросы теперь возникали в часы одиноких прогулок по Москве. Мне не хотелось танцевать, не хотелось видеть подруг и друзей. Тучи над Красной площадью вот-вот готовы были осыпать холодными каплями город, машины, дороги, людей, спешащих по каким-то безумно важным делам. Я помню то мгновение и состояние. Стою посреди тротуара с закрытыми глазами, подставив лицо дождю. Дрожу, улыбаюсь и плачу. И каждым миллиметром своего тела и осколками души ощущаю, что грядут ещё большие перемены. Что та, так называемая, взрослая жизнь, уже схватила меня, как мохнатый паук, и тащит в свои сети.

8. Анатомия выбора

Последний учебный год часто оставалась в библиотеке до позднего вечера. Однажды, я совершенно бессознательно зашла сюда, прогуливая занятия. Теперь, спустя два месяца, ругала себя, что не сделала этого раньше. Мне казалось, школьная программа не дала всего, чего требовал мой мозг. Библиотекарь Нина Никаноровна, для всех просто тётя Нина, снабжала меня отборной научной литературой. Она самоотверженно поощряла любую тягу к знаниям. Невзрачная полная женщина неопределяемого возраста стала для меня первым интересным человеком за долгое время. Когда мы, бывало, оставались один на один в библиотеке, она шептала скрипучим голосом, будто просто разговаривая сама с собой: «Правители во все века были лишь обнаглевшими невеждами, жадными и безрассудными, велись войны, плелись интриги, но наука всегда выше этого, наука должна быть вне политики. Помогать людям, а не давать обещания – вот удел людей науки. Грядёт век перемен. Власть будет всё больше и больше расплёскивать свой яд, который попадая в учёного заражает его стяжательством, алчностью и подлостью. Иконой для всех станут деньги. И хвастаться будут люди не знаниями, а вещами, что дороже чем у соседа. Но вещи, деточка – это ничто. А польза, которую ты смог сотворить для ближнего – это материал, из которого сделан настоящий человек»…

Она могла долго выстраивать свои монологи, цепляясь мелкими крючками смыслов и связей, будто вязала мне мировоззрение из своих драгоценных нитей. Не знаю, со многими ли она откровенничала, как со мной, но была благодарна за то, что она одна поддерживала какой-то слабый свет во мне, неопределённо мерцающий впереди, подталкивая приблизиться к нему.

Я изучала анатомические атласы и происхождение видов насекомых, психологию толпы и микробиологию бактерий, физиологию и химию. И мне дико нравилось. Чувствовала, что сейчас это важно. Никакие парни не могли помешать мне. Всё, для чего они могли понадобиться – это наглядно изучить, например, мышцы.

* * *

Мы сидим с мамой на кухне, перекидываясь ничего не значащими репликами. Чёрная туча депрессии уже по чуть-чуть отступала, если можно так сказать. Мама возвращалась к нормальному существованию.

Негромко идёт телевизор. Что-то про жизнь замечательных людей. Художники. Мама любила это искусство наравне с балетом и старалась не пропускать выставок и подобных передач.

– Если не балериной, ты бы стала отличным художником, Мари.

– Разве бывают женщины-художники?

– Я только на «м» могу назвать тебе с десяток: Мэри Мозер, Мэри Кассат, Мари Лебрён, Мария Башкирцева… Продолжать?

– Я поняла. Но Марине Цветковой в их рядах не бывать. Кажется, я просто ненавижу рисовать с детства.

Мама выдавливает подобие улыбки. После смерти отца – это максимум на что она способна.

– Эдгар Дега очень любил балет, хотя не столько балет, сколько танцовщиц. Он написал их более полутора тысяч, представляешь? Как волнительно, наверное, позировать для художника. Балет и живопись – искусство в квадрате.

– Мам, я знаю, что ты хотела бы, чтобы я стала известной балериной. Это, как ты говоришь, подняло бы меня на новую ступень моей эволюции, но сейчас мне интересна другая эволюция: человеческая.

– В каком смысле? Я не поняла. Ты хочешь бросить дело всей жизни? Отказаться от своего предназначения? Таланта?

– Разве смогу я спасти умирающего семикратным fuete? Может, если соседа стукнет инфаркт, я станцую ему Щелкунчика и он присоединится ко мне?… Мама, в общем, я хочу быть врачом!

– Ты хочешь всё бросить теперь, когда сцены всего мира ждут тебя, балетмейстеры поют тебе дифирамбы, когда тебя узнают по твоему grand jete и форме лодыжек?

– Это всё ничего не значит. Бесполезное развлечение. Тот же цирк для светских масс.

Мама опускает голову, перебирает подол своего халата.