Тысяча девятьсот сотый. Роман-мантра

Тысяча девятьсот сотый. Роман-мантра
Алексей Михеев

Откровение Изначального Света. Метамодернизм. История одной мысли.Роман-мантра – это взгляд внутрь, интроспективное погружение на самую глубину. Сканирование всего того, что скрыто в «подвале» души: кресла, старые кассеты и журналы, крысы… Всё-всё тащим наружу! Только оценив состояние фундамента, можно воздвигнуть здание до звезды.Когда Изначальный Свет смотрит сам на себя в зеркало, и увиденное там ему нравится – жизнь продолжается. Если же не нравится, игровой диск жизни меняется на другой.

Тысяча девятьсот сотый

Роман-мантра

Алексей Михеев

Художник Анастасия Москвитина

© Алексей Михеев, 2019

ISBN 978-5-4496-8439-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Хочу погубить вас всех лаской,

Используя все части тела,

Так, чтобы огнем кровь кипела,

Взрываясь в убийственной сказке.

Хочу разорвать себе душу,

Пить кровь и есть сердце на ужин.

Иное задаром не нужно

Тем, кто пульс неба слушал» (Нарочный)

«День смерти – как день рождения!» (Ступа)

«Я о многом хотел спросить

Не кого-нибудь, а самих богов,

Но боги спят, оборвав нить

Между Светом и Тьмой,

Между мной и собой» (Ступа, edited by Нарочный)

«В этих лицах я вижу листья —

У них у всех гепатит!»

(Ступа)

«Он, раздробившись на сотни святых,

Смотрит за всеми и вся.

Тысячи серых, похожих —

Таких, что отличить их нельзя.

Серый святой в наших мыслях и снах

Движется, словно живой,

И, раздробившись, он в этих частях

Сам остается собой» (Крупа, edited by Нарочный)

О М-ном-ном

Александр Петрович Дозин, придерживая левой рукой стакан, наполнил его почти до краев водой из графина. Отпивая понемногу, постоял возле окна кухни. За стеклами тринадцатого этажа виднелись такие же высотки, как и дом самого Александра Петровича. Высотки сгруппировались, окружили со всех сторон островки деревьев, зеленевших августовским камуфляжем листвы, но пока еще не окончательно сломили их боевой дух. Вдоль «линии фронта» шло движение – то неторопливое и прогуливающееся, то по-столичному спешное. Осаде периодически подвергались аптека, рынок и сетевой продуктовый – в бой шли отчаянные старики-пенсионеры, скучающие молодые люди, деловитые семейные пары. Хоть глаза Александра Петровича, почти век созерцавшие этот мир, уже не различали деталей с такой высоты, бинокль его цепкой памяти дорисовывал недостающие черты.

Оторвавшись от окна, Дозин захватил наполовину опустошенный стакан и проследовал в свою комнату, или, как он иногда называл ее, «тронный зал». Там он сел в специально изготовленное по его заказу кресло, почти что трон – дубовое, массивное, с прямой крепкой спинкой и резным детальным орнаментом, покрытым разноцветным лаком. Вспомнилось, как лет десять назад это кресло, тихонько матерясь, шутя и потея, с немалым трудом внесли в комнату и поставили у стены двое грузчиков. Так оно простояло до второго года третьего десятилетия двадцать первого века, и стояло до сих пор – оригинальный влетевший в копеечку предмет быта, всегда обращавший на себя внимание тех немногих, кто время от времени оказывался в квартире Дозина. Казалось, что широкие подлокотники вечно обдувает ветром: резец мастера изготовил по макету Александра Петровича согнутые дыханием Стрибога цветы-розетки, летящих птиц, динамичные волнистые узоры и кленовые листья, угоняемые в Вечность воздушными завихрениями урагана. Точно так сейчас уносило в Вечность и самого Дозина. На спинке, перпендикулярной полу, в глаза бросались языки отчетливо выделявшегося багрового пламени. Среди них мелькали ветки деревьев, ночные мотыльки, Луна и звезды. Ножки кресла, словно вросшие, прочно стояли на полу, символизируя землю, и по ним среди драгоценных и полудрагоценных камней спиралевидно поднимались зеленые гады и черви. Глаза у змей были опаловыми. На сиденье «трона» расплескалось голубое озеро с осокой, камышами, лотосами и одиноким белым лебедем.

Допив воду, Александр Петрович убрал стакан на стоявший справа журнальный столик и приготовился к вращению на колесе обозрения прошлого. Необходимо было заново пережить основные моменты былого перед тем, как раствориться в Изначальном Свете вновь.

В зеркале за стеклянной дверцей стенки напротив «трона» Дозин видел себя: легкий, сухой; взгляд при этом тяжелый, въедливый, сильный. Казалось, насквозь всю душу собеседника видит хозяин такого взгляда. Мало кто понял бы: суров-то старец к себе самому… Впрочем, раньше взгляд был добрей. Лицо у старца в пятнах; он давно уже седой как лунь – остатки волос еще кое-где белеют. Александр Петрович очень болен. Под глазами – мешки. По углам рта – смешки-морщинки от столетней мимики. Крупный прямой нос. Спина, спасибо хатхе, выдержала груз лет, не став уродливой от сутулости. Крупные вены на кистях рук, торчащих из коротких рукавов клетчатой рубашки.

Старец выпрямил спину и закрыл глаза, накрыв левой ладонью сжатый правый кулак и перекрестно соединив большие пальцы, после чего положил скрепленные руки между ног. Какое-то время назад он отказался от лотоса и некоторых других асан, бывших ему привычными, и теперь медитировал и посылал сигналы в прошлое сидя.

За девяносто девять лет своей жизни Александр Петрович выстроил прочный мост в прошлое. Впрочем, «жизнь» – некорректное понятие, поскольку все формы «одушевленной» и «неодушевленной» материи всех времен в совокупности – объединенный единством сюжета акт пьесы Изначального Света. Сидя на «троне», Дозин день изо дня сквозь ткань бытия посылал по нейронному мосту в прошлое нервные импульсы. Там, в прожитых годах, осталось почти что всё. Туда, в прошлое, Дозин плавно переходил, растворяясь во времени. Его года – его богатство! Именно так – от слова «Бог». Ибо он и был странствующим Богом, как и всё вокруг – в прошлом и будущем. Некогда Дозин считался человеком будущего, ибо в грядущее были устремлены все его планы и чаяния. Теперь, без сомнения, он был человеком прошлого. Всё меньше живя в настоящем, и всё полноценнее – в мире прошлого, он дожидался времени подведения итогов и последнего перехода.

Александр Петрович принялся делать ежедневную ретроспективную медитацию, и вскоре вся Вселенная запрокинулась, перевернулась, переформатировалась и растворилась в громовом извечном шепоте.

Н А цболь

Глава 1

Качает кровь насос старческого сердца, течет она по венам. В прошлое, неся с собой совет и опыт, утекает субстрат душевного мира.

Александр Петрович Дозин родился десятого апреля тысяча девятьсот двадцать третьего года. Почти ровесник СССР, но всё же не настолько старый – так любил шутить Дозин раньше. Сейчас не шутит – Союз давно уже похоронен в памяти людской, и молодежь без помощи вики не поймет шутку.

Двадцатые того века – отнюдь не томные. Красный советский ян доедал белогвардейский инь, уже присматривая себе новую диету – для этого на Соловках вот-вот должен был родиться СЛОН. Мать Саши Мария Павловна, прекрасно готовившая, стала работать шеф-поваром в воспетой Владимиром Маяковским столовой Моссельпрома – бывшей «Праге», когда мальчику было два. Таким образом, пока столовую не закрыли в тридцатых, в семье всегда была еда. Отец Саши Петр Андреевич, лишившийся в гражданскую левой руки, был демобилизован в начале двадцатых. Вернувшись, работал в РОКК, которое с двадцать третьего года стало называться «Советским Красным Крестом».

Семья ютилась в коммуналке на Ордынке – неподалеку от того места, где позднее возник северный вестибюль станции метро «Павелецкая». Метро это в проекте именовалось – «Донбасская». Утвердись сие название, и – кто знает? – возможно, на востоке Украины не возник бы кризис через десятки лет.

Вместе с Марией, Петром и маленьким Сашей обитал дед Саши Андрей Валерьевич – отец Петра. Андрей Валерьевич прожил жизнь трудовую – проработал на Трехгорной мануфактуре более сорока лет. Походил в свое время в ремесленную школу при фабрике – мастерство оттачивал, да и вечерние классы посещал – учился грамоте. Всю библиотеку перечитал там же, потом свою собрал немалую. Была у него и творческая жилка: в фабричном театре с легким ажиотажем прошли спектакли по всем трем пьесам Андрея Валерьевича: «Горбом к успеху!», «Талант не зарывай!» и «Шапка для Васьки». В последнем драматург даже сам сыграл главную роль.

Петр Андреевич не пошел по стопам родного отца – книжек сторонился, остроту ума не оттачивал. Началась война – вот тут он и проявил геройство! Ни себя самого, ни других тем паче не щадил, рыская под шашками да пулями, пока конечность не отняли. Тут уж всякий охладеет к баталиям. Вернулся к жене, прижили с ней сынишку.