Слезы Бодхисаттвы

Бенчли запустил два пальца в нагрудный карман, выловил оттуда визитную карточку и протянул Вадиму.

– Приятно было познакомиться, – сказал он. – Звоните, если что.

– Спасибо, непременно, – сказал Вадим, прощаясь.

Поднявшись из-за стола, молодой человек ощутил, что буквально падает от усталости. Единственное, что ему хотелось в тот момент – это лечь в постель и заснуть крепким здоровым сном.

Как только журналисты приехали на редакционную виллу, Савельев поднялся в свою комнату, и через несколько минут оттуда уже слышался громкий мерный храп. Крижевский посмотрел на часы: было около десяти вечера. Спать ему не хотелось. Самое время было отправиться в заведение госпожи Мак.

«Волгой» Николай для таких поездок никогда не пользовался. В заведение приходилось добираться на «сикло», повозке местных велорикш. Советским гражданам настоятельно не рекомендовалось пользоваться этим видом транспорта: в ЦК это воспринималось как эксплуатация человека в качестве тягловой силы. Однако с наступлением темноты, под покровом ночи, многие этот запрет благополучно обходили.

Поймать «сикло» в Пномпене не составляло никакого труда, даже после десяти вечера. Крижевский приветливо улыбнулся остановившемуся на тротуаре молодому рикше, назвал нужный адрес и опустился на жесткое, потертое сиденье. Рикша принялся неспешно крутить педали, тихо насвистывая какую-то популярную местную мелодию.

Работать в ночную смену в жаркий сезон наверняка было огромным облегчением для рикш, подумал Крижевский. Совсем другое дело – крутить педали в утренние и дневные часы, под безжалостно палящим тропическим солнцем. К тому же в одно «сикло» зачастую садились по двое, а то и по трое пассажиров, и тогда труд несчастного рикши превращался в настоящую пытку, если учитывать еще и хаотичное уличное движение на столичный дорогах. Тем не менее сельская молодежь, активно переселявшаяся в город, буквально зубами цеплялась за эту работу: крутить педали «сикло» было куда менее обременительным делом, чем по 12 часов в день стоять у станка на каком-нибудь заводе или таскать мешки и ящики на складах.

Крижевский откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Он вновь подумал о своем новом коллеге, о котором пока не смог составить определенного мнения. На папенькиного сынка Савельев похож все-таки не был, да в таком случае он бы и не отправился в далекую и экзотическую для советского человека Камбоджу, а пристроился бы корреспондентом во Францию или какую-нибудь другую комфортную европейскую страну. Знания о регионе у него были весьма поверхностными, хотя общую ситуацию он себе представлял.

В любом случае, успокаивал себя Николай, такой опытный специалист, как Шахов, никогда бы не отправил за границу балбеса и недоучку. Конечно, Савельев был еще очень молод, но, быть может, это и к лучшему: молодежь всегда активнее, амбициознее и смелее своих более зрелых коллег, а эти качества в журналистике очень важны.

Рикша продолжал тихо насвистывать свою мелодию, а колеса «сикло» мерно поскрипывали, нарушая мертвую тишину ночных столичных улиц. Жители Пномпеня, как и других азиатских городов, были жаворонками: они ложились спать рано, и после девяти часов вечера город становился абсолютно безлюдным, зато к шести утра городская жизнь уже кипела вовсю.

Наконец рикша остановил свое транспортное средство возле неприметного трехэтажного здания на южной окраине Пномпеня. На первом этаже располагалась парикмахерская, за витриной которой был виден тусклый огонек. Крижевский протянул рикше несколько бумажек по два риеля. Это было гораздо больше положенной суммы, но он всегда давал чаевые несчастным уличным извозчикам, услугами которых пользовался крайне редко. Взглянув на изможденное лицо рикши, Крижевский предположил, что парень, скорее всего, вкалывал с самого утра, а далеко не только в ночную смену.

– О-кун! – поблагодарил извозчик и широко улыбнулся, радуясь хорошей выручке: на этот раз ему попался по-настоящему щедрый «баранг».

Николай подошел к входу в парикмахерскую и тихо постучал в застекленную дверь. Изнутри послышались осторожные шаги, и женский голос спросил на ломаном французском: «Кто там?»

– Я к госпоже Мак, – сказал Крижевский.

Дверь открылась, и на пороге показалась щуплая вьетнамская девушка. Она смерила Крижевского равнодушным взглядом и пропустила внутрь. Журналист прошел через темный зал парикмахерской и вошел в небольшую комнатку, тускло освещенную небольшим торшером. Посреди комнаты стоял большой красный диван, на котором разлеглась толстая китаянка, одетая в дорогое вечернее платье, которое совсем не шло к ее рыхлой и некрасивой фигуре. Китаянка неспешно встала с дивана, ласково улыбнулась Крижевскому и слегка поклонилась ему. Журналист в ответ тоже поклонился.

– Добрый вечер, госпожа Мак, – поздоровался он по-французски.

– Добрый вечер, – ответила китаянка. – Вы пришли к Миех, как всегда?

– Да, конечно, как всегда. Она здесь?

– Естественно. Она уже ждет вас, – сказала госпожа Мак. Она подошла к стоявшему в углу небольшому шкафчику, достала оттуда старый железный ключ и протянула его Крижевскому. – Комната номер три, второй этаж. Вы уже знаете.

– Спасибо, госпожа Мак.

Николай вышел из комнатки в темное помещение парикмахерской и направился к лестнице на второй этаж, располагавшейся в самом темном углу. Ступеней видно не было, поэтому вьетнамская девушка подсветила лестницу фонариком, пока журналист поднимался. На втором этаже был узкий коридор, освещенный висевшей под потолком лампочкой. По обеим сторонам коридора располагалось пять обшарпанных дверей с висевшими на них металлическими цифрами. Из комнаты за самой дальней дверью слышались тихие женские стоны.

Крижевский подошел к двери под номером три, вставил ключ в замочную скважину и вошел внутрь. Он нащупал на дверном косяке выключатель, повернул его, и под потолком зажглась тусклая люстра из красноватого стекла. Посреди тесной комнатки с низким потолком стояла большая кровать, рядом тумбочка и вешалка. На этом вся меблировка заканчивалась. Крижевский расстегнул рубашку, сел на кровать и глубоко вздохнул в предвкушении поистине райского удовольствия.

Дверь тихо открылась, и на пороге появилась красивая камбоджийская девушка лет двадцати пяти. На ней был шелковый китайский халат, украшенный изображениями драконов. Ее звали Миех, и она была одной из самых очаровательных женщин, которых знал Крижевский. Недаром ее имя переводилось на русский как «золото». Впрочем, Николаю вообще очень нравились камбоджийки. Их кожа была смуглой и упругой, волосы – очень густыми и иссиня черными, глаза – большими и выразительными, а губы – широкими и очень чувственными. Эти же черты были присущи и многим камбоджийским мужчинам. Влюбленный в Камбоджу Бенчли вообще постоянно твердил, что кхмеры – самая красивая нация Индокитая.

Девушка ласково улыбнулась и подошла к кровати. Журналист слегка обнял ее за плечи и поцеловал в лоб. Они всегда так здоровались, это уже стало их традиционным приветствием. Миех дернула плечами, и халат в одно мгновение сполз на пол, обнажив ее изящное тело. Крижевский стянул брюки и улегся на кровать, взяв с тумбочки упаковку с презервативом.

В тот вечер Миех, как всегда, была на высоте. Крижевский снова сжимал ее упругие бедра, целовал ее груди и нежную длинную шею, перебирал между пальцами распадавшиеся по подушке волосы, а она делала свою работу, и выполняла ее мастерски, как настоящий профессионал экстра-класса.

Когда все закончилось, они несколько минут молча лежали друг возле друга, рука Крижевского слегка обнимала Миех за плечи.

– Тебе понравилось? – спросила Миех по-кхмерски, улыбнувшись. Это были первые слова, произнесенные с момента их встречи в тот вечер.

– Ты богиня! – ответил Крижевский. Он чувствовал, что его сердце продолжает бешено колотиться, а на коже выступили мелкие капли холодного пота.

– У тебя есть жена? – спросила Миех. Она впервые задала журналисту вопрос о его личной жизни.

– Была когда-то, – вздохнул он. – Но это было давно…

Неожиданный вопрос Миех вернул Крижевского к тяжким воспоминаниям. В памяти вновь стали прокручиваться студенческие годы и роман с красавицей Надей. Они познакомились, когда он учился на третьем курсе филфака МГУ, в 1952 году. Он прекрасно помнил этот день. Она шла по лестнице с огромной кипой учебников в руках, робкая 18-летняя первокурсница в очках, с длинными белокурыми волосами, заплетенными в тугую косу. Он спешил на какое-то занятие, налетел на нее, и учебники разлетелись по лестнице. За ними последовали и очки, которые тут же разбились о каменную ступень.

Неловкий студент долго рассыпался в извинениях и дрожащими от волнения руками собирал рассыпавшиеся книги на глазах у проходивших мимо недовольных преподавателей и хихикающих однокурсников. После занятий они пошли заказывать Наде новые очки. Разговаривали, смеялись, ели мороженое. Потом он пригласил ее в кино, на фильм «Тарас Шевченко», о котором они потом долго спорили: ему картина показалась натянутой и фальшивой, а она была в полном восторге от молодого актера Сергея Бондарчука.

Через два года они поженились. Надя очень хотела стать многодетной матерью, но у них ничего не получалось. Врачи сказали, что Крижевский не сможет иметь своих детей, и для Нади это стало аргументом для развода. Позже он узнал, что она вышла замуж за какого-то морского офицера и реализовала свою мечту, родив троих мальчиков. А он так и остался одиноким.

– Ты просто волшебница, – еще раз повторил Крижевский, целуя Миех в губы.

– С другими все получается не так, – тихо прошептала девушка. – Мне с тобой приятно, ты особенный.

Она не знала ни его имени, ни его национальности. Клиенты элитного борделя госпожи Мак всегда сохраняли инкогнито. Это неудивительно, ведь среди них были столичные чиновники, дипломаты, военные, известные музыканты и ученые. В заведении неукоснительно соблюдалось правило: никаких имен.

Крижевский впервые переступил порог «парикмахерской» через два месяца после своего приезда в Пномпень. Его привел туда один знакомый британский дипломат, завсегдатай заведения. В тот вечер они хорошо выпили в уютном баре на набережной, и британец, как и обещал, повел его в «интересное место». Как только Крижевский понял, что попал в бордель, он тут же рванулся к выходу, однако дипломат уговорил его остаться, заверив, что тут есть девушка, способная творить чудеса. Николай сопротивляться не стал: во-первых, он был пьян, а во-вторых, в нем проснулось любопытство.

К тому моменту он уже давно отвык от половой жизни: после развода с Надей он вообще перестал интересоваться женщинами. Но проведя первую ночь с Миех, он будто заново родился. С тех пор журналист стал регулярно посещать заведение госпожи Мак.

Однажды в тесном коридоре на втором этаже он столкнулся с важным и напыщенным советником французского посольства, с которым они за день до этого познакомились на деловом фуршете. Дипломат сделал вид, что не узнал Крижевского. В стенах борделя они были безымянными клиентами, которые не должны были знать друг друга в лицо, а если знали, то лучше было этого не показывать.

Как-то раз Николай осторожно спросил Миех, как она попала к госпоже Мак. В тот вечер девушка оказалась на удивление многословна и поведала журналисту свою горькую историю. Возможно, у нее просто появился шанс излить душу, хоть кому-нибудь рассказать о том, что ей довелось пережить.

О своих родителях Миех знала только то, что они были бедными крестьянами, которые не могли прокормить пятерых детей, поэтому самого младшего ребенка, то есть ее, они продали престарелому французскому предпринимателю по цене мешка с рисом. Француз со своей женой воспитывал ее, устроил в престижную школу, хорошо кормил. Но вскоре у них родился свой собственный ребенок, и Миех снова стала лишней. Ее отдали в приют, откуда она сразу же сбежала. Госпожа Мак буквально подобрала ее на улице, когда Миех рыскала по помойкам в поисках пропитания.

Опытная китаянка сразу почувствовала в щуплой оборванной девчушке задатки большого таланта. Она взяла ее к себе, и через несколько лет Миех стала самой искусной «жрицей любви» во всем Пномпене. К ней выстраивались огромные очереди из клиентов, а цены на ее услуги были весьма высоки. Однако для Крижевского всегда была зарезервирована ночь с воскресенья на понедельник. Госпожа Мак пошла на это по личной просьбе самой девушки.

Миех была единственной чистокровной камбоджийкой в борделе, все остальные девушки были вьетнамками, как и большая часть проституток в Пномпене. Кхмерки крайне редко выполняли эту работу, а если все же продавали свое тело за деньги, то цена на него была гораздо выше, чем на услуги их вьетнамских «коллег».

Крижевский часто чувствовал острую жалость к Миех. Она была почти что рабыней, которая была вынуждена каждую ночь обслуживать клиентов толстой китаянки и выполнять все ее распоряжения. Журналист с горечью осознавал, что молодость и свежесть девушки совсем скоро поблекнут, и, возможно, она когда-нибудь снова окажется на улице как отработанный материал. Он даже подумывал о том, чтобы помочь ей найти хорошую работу, но понимал, что ей уже не выбраться из цепких лап госпожи Мак, за которой, скорее всего, стояли могущественные фигуры из китайской мафии. Это был своеобразный замкнутый круг, выйти из которого было практически невозможно.

Миех повернулась к начавшему дремать Крижевскому и еще раз ласково прошептала ему:

– Ты особенный. Я буду ждать тебя снова…

Глава вторая

Викрама снова разбудил стук молотков и громкие крики, доносившиеся с соседнего двора. Пучеглазый Тян вторую неделю подряд ремонтировал свою крышу и всегда начинал работу в пять утра, когда большинство жителей деревни еще спали. Викрам протер глаза, отбросил нависающую над бамбуковой лежанкой москитную сетку и окинул комнату сонным взглядом. Постель родителей уже была пуста: они почти всегда просыпались раньше всех в деревне. Викрам встал и начал неспешно натягивать школьную форму: белую рубашку с коротким рукавом и синие шорты.

Выйдя на веранду, мальчик нацепил на ноги стоящие под дверью шлепанцы и спустился по лестнице во двор, где его мать Совади уже готовила завтрак, стоя возле небольшого кирпичного очага.