Лермонтов

Чем иным объяснить душевное настроение, выраженное в стихотворении, как не врожденною наклонностию к тревоге, подобною такой же наклонности семилетнего Арбенина к разрушению? Обстоятельства жизни совершенно благоприятные: и золотые лучи солнца, и светло-лазурные струи. Обвинять их, ссылаться на них нет никакого нрава. Может-быть, по естественному недовольству нашего сердца, поэт стремится к лучшему? Нет: „он счастья не ищет“. Но отсюда не следует, однакож, что счастие найдено, и нечего искать его: нет, „он бежит не от счастия“. Он сам не дает себе отчета, за чем бросил родину и направился в далекий край. И мы напрасно стали бы вместе с ним искать положительных тому причин. Причина одна – природа. Мятежно-рожденный просит бури, потому что в него вложен инстинкт мятежа, и ему также необходима бурная погода жизни, как хищной птице – хищничество. Так Печорин не уживается с мирною долею: его душа сроднилась с битвами и бурями; он томится и вздыхает на гостеприимном берегу, не прельщаясь ни тенистыми рощами, ни светом солнца. Он сравнивает себя с челноком, брошенным в море; поэт берег другое сравнение для выражения такого же состояния – парус, белеющий в голубом тумане моря. Так и Мцыри готов отдать две спокойные жизни за одну полную тревог и битв; ничего не возьмет он в замен живой дружбы меж грозой и бурным сердцем; он был бы рад обняться с бурей. Что в пиесе Парусь представлено эмблематически, то в других стихотворениях выражается непосредственно. Романс К *** говорит, что автор уносит в чужую сторону, под южное небо свою мятежную кручину; элегия: Когда волнуется желтеющая нива указывает, как, при виде спокойной природы, смиряется тревога его души.

Другой предмет, взятый из мира физического для уподобления ему предмета нравственного, есть гранитный утес (в пиесе: Я не хочу). Это символ гордости, источник которой и право на которую – высокая душа. Угрюмый жилец двух стихий воды и воздуха, вверяет свои думы только громам и бурям: так и душа поэта равнодушна к одобрению и укору людскому. Поэт не склоняется перед кумирами света; для него нет предметов ни сильной любви, ни сильной злобы; он горд не меньше Измаила, Арбенина, Печорина.

Наравне с этими лицами, поэт поражен преждевременным опытом жизни, приведшим его к анализу и сомнению. В пиесе: Гляжу на будущность с боязнью, душа его уподобляется „раннему плоду, лишенному сока“: она увяла в роковых бурях под знойным солнцем бытия. Как дубовый листок, она выросла в суровой отчизне и „созрела до срока“ (пиеса Дубовый листок оторвался). Можно заметить, что бездушные предметы: парус, дубовый листок, гранитный утес, облака и другие, взятые для символического представления предметов душевных, в стихотворениях лирических так же относятся к поэту, как относятся к нему лица повестей и драм, эти образы его самого.

Что же вынес поэт из раннего опыта жизни и её анализа? Пустую душу, сомнение, скуку, отсутствие всякой цели. Припомним из эпиграфа к Измаилу „грудь, опустошенную тоской“, которая сверх того называется „развалиною страстей“, и нам понятно будет, почему в Молитве (одной из двух пиес того же названия) поэт называет свою душу „пустынною“, а себя „безродным странником в свете“ (каким и был Измаил), и почему в другой пиесе Благодарность, он благодарит за жар души, растраченный в пустыне». Припомним также Арсения, который отправляется в чужую сторону «один, без дум, цели и труда»: так и дубовый листок, образ поэта, носится по свету один и без цели. В настоящем поэт живет под бурей тягостных сомнений и страстен (Первое января); он рад, когда святые слова молитвы далеко отгоняют от него сомненье (В минуту жизни трудную).

Несмотря, однако ж, на всю тягость бремени, душа поэта не страшится скорби, но презрительно смотрит ей в очи. При нем всегда неумирающая память боли и томленья. Он не забудет их даже в могильной стране покоя; он не хочет

Покоя, мира и забвенья
Не надо мне (Любовь мертвеца).

Невольно представляются при этих стихах и Печорин, который называл себя глупым созданием, ничего не забывающим; и Измаил, который восклицал тоскливо, что в мире все есть, кроме забвенья; и еще более Демон, которому не дано забвенья, и который его бы и не взял. Не ясное ли здесь сходство, даже тождество!

Что же осталось поэту, которому так больно и так трудно? ждет ли он чего-нибудь? жалеет ли о чем?.. Вот собственный ответ его, в элегии Выхожу один я на дорогу:

Ужь не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть.

Совершенно такое же состояние жизни изображено под видом облаков, в поэме Демон. Волшебный голос, утешая Тамару, говорит об облаках, не оставляющих по себе следов на небе:

Им в грядущем нет желанья,
Ум прошедшего не жаль.

Другие два стиха в том же описании облаков:

Час разлуки, час свиданья
Им не радость, не печаль,

как бы повторены в пиесе: Договор, при представлении неразгаданного союза двух сердец, в котором:

Была без радостей любовь,
Разлука будет без печали.

Таким образом мысли, чувства и даже выражения, приписанные героям поэм и драм, в стихотворениях лирических относятся к самому поэту и составляют его неотъемлемую собственность.

Укажем еще один пример. Отрывов из повести, в которой идет речь о Саше Арбенине, описывает господский сад, дом и их окрестности: «от барского дома по скату горы до самой реки расстилался фруктовой сад; с балкона видны были дымящиеся села луговой стороны, синеющие степи и желтые нивы» Пиеса Первое января воспоминает родные места, которыми поэт восхищался в детстве:

И вижу я себя ребенком; и кругом
Родные все места: высокий барский дом
И сад с разрушенною теплицей;
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится, и встают
Вдали туманы над полями.

Измаил также обращался мечтою к картинам природы, которые он любил, будучи еще ребенком. У подобных людей, воспоминание о детстве и первых впечатлениях есть своего рода мысленный рай, куда они любят временно уходить от жестоких треволнений сердца, от бессменного присутствия одолевающих мыслей, от себя самих.

Понятие поэта о жизни одинаково с понятием Измаила и Арбенина. Жизнь, по его мнению, «пустая и глупая шутка» (и пиесе И скучно и грустно). Не то же ли говорили и Арбенин, назвавший жизнь детскою шарадой, и Измаил, определивший ее рядом измен?

Временное преображение поэта, закаленного в роковых бурить, совершается при помощи тех предметов, которые, по своей сущности, противоположны душевному его состоянию. Прелести природы, подчиненной положительным законам, тихая песня незнакомого соседа, слова молитвы, дарующей благодатную силу разбитому сердцу, вид прекрасного ребенка, живущего непосредственно жизнию, или память о друге, сохранившем и в не детском возрасте –

И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную….

вот что усмиряет тревогу души его, наполняет грудь покоем и заставляет иногда проливать тихия слезы. Тогда он может постигать земное счастие и способен видеть в небесах Бога. При таком внутреннем настроении самая речь становится нежнее и спокойнее, как бы в противоположность энергическому, сжатому и мятежному стиху. Доказательствами служат пиесы: Две молитвы. Ребенку, Памяти А. И. Одоевского, К соседу, Ангел, Ребенка милого рожденье, Выхожу один я на дорогу. Когда волнуется желтеющая нива и пр.

Временные переходы от тревоги к спокойствию принадлежать и каждому из лиц, созданных поэтом, особенно Печорину. Отрадное чувство разливалось в его жилах при ярком солнце, при синем небе, при воздухе, чистом и свежем, как поцелуй ребенка. Умственное волнение затихало в нем, когда перед ним открывались высокие горы и широкия степи. «Я люблю, говорил он, скакать на горячей лошади, против пустынного ветра; с жадностию глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума.»

Таким образом сличение лирических произведений Лермонтова с его повествовательными и драматическими пиесами убедительно показывает, что он сам является в созданных им лицах, или, что внутреннее состояние этих лиц выражается его собственным душевным состоянием. Родственное отношение, существующее между образами Арбенина, Печорина, Измаила и других, существует также между ними и творцом их. Они зеркало его самого, и он сам – верное их отражение или воспроизведение.

Из трех предположений, выше нами высказанных, необходимо признать справедливым то, по которому образы созданных лиц служили выражением самого поэта. Остается решить, было ли это выражение подражательное, из чужих рук взятое, или самобытное, без помощи заимствований явившееся, или и подражательное и самобытное вместе. Потом, определив долю обоих элементов, необходимо показать, было ли какое-нибудь отношение между выражением и современною действительностию, или оно порождено мечтою, не имевшею ни какой связи ни с жизнию общества, ни с жизнию самого поэта. Решение этих вопросов отлагаем до следующей статьи.

II

В предыдущей статье мы познакомились с характеристическими чертами той личности, которая изображена Лермонтовым во всех трех отделах его поэтических произведений – повествовательном, драматическом и лирическом. Теперь следует объяснить значение образа, представляющего известное направление в сфере мысли и действования.

Не нужно больших соображений для того, чтобы видеть близкое родство идеала, начертанного нашим поэтом, с героями Байрона. Кому хотя сколько-нибудь известен последний, даже из русских переводов, тот нисколько в этом не усомнится. Может-быть несомненностью родства объясняется и то, почему до сих пор не указаны определительно сходственныя часто тождественные места оригинала и подражания. Говорю «подражания», потому что такова действительно причина означенного литературного явления. Если и допустим, что между такими натурами, каковы Байрон и Лермонтов, существовала внутренняя гармония, кровный духовный союз, то предположение наше не объяснит достаточно, вследствие чего многие черты, описания и даже выражения целиком зашли к Лермонтову. Необходимо следовательно принять такое объяснение, что, на основании духовного родства и может-быть сходства общественных положений, Лермонтов особенно сочувствовал Байрону и, не уклоняясь от обычно-подражательного хода нашей поэзии, заимствовал многое из богатого источника его творений, приложив к заимствованному и свое собственное, благоприобретенное.

«Воспоминания о Лермонтове» № 18) показывают нам, что «он не разлучался с Байроном». Немудрено было отсюда явиться вольным и невольным подражаниям английскому поэту. Отделить первые от последних невозможно, так как сам Лермонтов нигде не указывает влияния, им испытанного. Напротив, в одном стихотворении он отклоняет уподобление себя Байрону: он видит в себе также странника, гонимого миром, но только с русскою душой. Какое значение имеют эти слова, увидим ниже.

Несмотря на свое сочувствие к Байрону, Лермонтов перевел из него только три пиесы: (В альбом «Как одинокая гробница», Еврейская мелодия, Умирающий гладиатор (из 4-й песни Чайльд-Гарольда). Гораздо яснее выразилось оно в подражании, которое относится к трем предметам: отдельным выражениям, постройке пиес и преимущественно характерам лиц или, точнее, характеру лица.

Начнем с отдельных выражений.

В Измайл-Бее изображаются краткия, но мучительные мгновения, которые переживает сердце, как сосуд, переполненный горечью страданий:

Века печали стоят тех минут.

То же самое читаем, и в стихотворении Сон, принадлежащем Арбенину, герою драмы Странный человек:

Как мрамор, бледный и безгласный, он
Стоял. Века ужасных мук равны
Такой минуте.

Арбенин подражал здесь Байрону, но у Байрона, в означенной пиесе, нет такого стиха. Лермонтов внес его в свою поэму из Манфреда, который так описывает свои душевные муки:

«Видеть чело свое, изрытое морщинами, которые проведены не годами, а минутами, часами пыток, равнявшимися веками».

Тирада, выписанная в первой нашей статье из Измаила, когда он, стеснив дыханье, обратив лицо к небу, лежал на земле подобно ему немой и мрачной («Видали ль вы, как хищные и злые…»), есть подражание одному месту в, когда он, в бегстве своем остановил на мгновение коня и потом снова продолжал путь:

Но этот краткий промежуток развил перед ним годы воспоминаний и взгромоздил в его душе целую жизнь страданий – век преступлений. В подобное мгновение все муки прошлого терзают сердце как добычу любви, ненависти и страха. Что должен чувствовать тот, кого обременяют вдруг все душевные пытки? Промежуток, в который размышлял он о своей судьбе, – кто исчислит его ужасающую продолжительность? Едва заметный в книге времени, он был для его мысли – вечность! ибо мысль бесконечна, как пространство беспредельно, мысль, которую объемлет сознание и в которой сокращаются страдания без имени, без надежды, без границ.

Спасением от такого невыносимо-тяжелого состояния могло бы служить забвение, но его не дано ни Измаилу, ни Печорину, ни Демону. Манфред, на вопрос вызванных им гениев: чего ты хочешь? отвечает: «забвения, забвения того что во мне, забвения себя самого!» Если Арбенин, как странный человек, «сам не знает, чего хочет», то и Манфред не знает, «ни чего он требует, ни чего он ищет». Не зная, как объяснить характер Арбенина (в драме Маскарад), Казарин объясняет его природой: «дурак, говорит он, кто думает, что можно победить природу». Манфред дает такое же объяснение аббату: «я не мог переломить моей природы».

В числе особенностей Печорина наиболее замечательною была та, что «глаза его не смеялись, когда он смеялся» Это свойство разделяет он с Ларой: «улыбка его не шла дальше губ; никто не видал смеха в его взгляде.» Как сердце Измаила уподобляется темной поверхности моря, покрытой ледяною корою до первой бури, так и сердце Азо (в Паризине) есть плотный лед, покрывающий волну только на её поверхности, между тем как в глубине течет и будет течь не застывшая вода. Когда Орша кинул злобный взгляд на свою дочь, застав у ней Арсения, тогда

Мучительный, ужасный крик
Раздался, пролетел и стих;