Моя правда! Серия «Русская доля»

– Но от кого-то ты всё-таки это слышал, – не сдавалась мама.

– Нет, ни от кого кроме вас я ни чего не мог слышать, а вы мне этого не рассказывали. Я просто хорошо запоминал в то время то, что было для меня необычным и привлекало моё внимание. Кроме того, меня тогда сильно обидели, все собрались, о чем-то оживленно говорили, а меня оставили одного. Такое бывало и раньше, но тогда дома ни кого не было. В результате все это врезалось в память, к тому же еще ни чем не загруженную, а теперь, когда я научился говорить, память воспроизвела эти сценки прошлого, и я теперь могу о них рассказать. Я вам расскажу еще больше чем знаете вы. Вероятно все вы вышли на улицу чтобы проводить папу. Меня кто-то, вероятно тётя Софа, взяла на руки и поднесла к окну. Тётя Софа потерла окно и показала мне повозку, на которой должен был ехать папа. Это был рыдван. Справа сидел дед и держал вожжи, рядом с ним дядя Витя. Через некоторое время дед махнул вожжами, что-то гикнул лошади и рыдван медленно покатился по двору. Папа догнал рыдван почти на выезде на дорогу и прыгнул в него уже на ходу. Вы были все на улице и не видели того, что я смотрел в окно. А я все это видел и хорошо запомнил, однако рассказать смог только сейчас. Вот так! – закончил свои воспоминания пятилетний Ваня.

7. Свадьба Тимофея

В июле 1909-го, к Михаилу Ивановичу проездом из Тулы к родне на каникулы заглянул Митька Богачев с верхней слободы. Они дружили с Витькой Животовым с малолетства, ну и завез дяде Мише как он давно просил, чтобы ублажить строгого дядьку, разных газет и книг каких смог достать в Туле.

– Ну уважил старика! Ты, Митрий, хоть и молодой ешо, но человек дюже грамотный супротив наших деревенских, да и в городе теперь учишься в гимназии, скоро совсем учёным будешь. Так ты уж поведай мне старику, что, то за реформа такая земельная? Чего от нас мужиков то хотят? Не обман ли это всё?

– Так я скажу тебе, дядя Миша, только этому в гимназии у нас не учат. И будет то, что скажу сейчас только между нами. В городе: в гимназии и не только, говорят так. Придумал всё это наш премьер-министр Петр Столыпин для того что-бы разделить все крестьянские общины на отдельные хозяйства. Чтобы каждый сам за себя был. Чтобы человек человеку не друг, товарищ и брат, а человек человеку волком стал. Так легче властям управлять крестьянами, когда они разделены. Тогда ни бунтов не будет, ни революций ни каких. Выманивают крестьян из общины, хочешь землю – выделяйся из общинной бесплатно (приватизируй) и хозяйствуй сам по себе в отрыве от остальных. Мало тебе будет земли можешь теперь и государственной прикупить, а денег не хватит тебе в долг дадут через банк такой, «Крестьянский» называется. Заманивают крестьян в кабалу вечную к этим банкирам. А столько, Михаил Иванович, введённые премьером военно-полевые суды честного народу порасстреливали и повешали без суда и следствия, что его у же давно в народе «вешальщиком» окрестили, вагон арестантский – «столыпинским вагоном», а верёвку на виселице – «столыпинским галстуком».

Даже цвет русской интеллигенции: Александр Александрович Блок, Илья Ефимович Репин, во главе с графом Львом Николаевичем Толстым публично осудил палачей русского народа, вот послушай дядя Миша и Дмитрий достал из-за пазухи ещё одну газету и понизив голос, придвинулся к Михаилу Ивановичу поближе:

– Вот послушай, дядь Миш, что писатель Лев Николаевич Толстой пишет: «И это делается в той России, в которой не было смертной казни, отсутствием которой так гордился я когда-то перед европейцами. И тут не перестающие казни, казни, казни. То же и нынче. Но нынче это что-то ужасное, для меня, по крайней мере, такое, что я не могу не то что молчать, не могу жить, как я жил, в общении с теми ужасными существами, которые делают эти дела.»

– Дальше Лев Николаевич пишет о той страшной статистике, ежедневно публикуемой в центральных правительственных газетах с целью устрашения оставшихся ещё на свободе вольнодумцев и всё остальное население России. И дальше о жертвах: « …тех самых, трудами которых мы живём, тех самых которых мы развращаем всеми силами, начиная с яда водки, которой мы спаиваем их, и кончая солдатством, нашими скверными установлениями, называемые нами законами, и, главное нашей ужасной ложью той веры, в которою мы не верим, но которою стараемся обманывать их,…». И дальше о несчастных расстрелянных и повешенных Лев Николаевич пишет: «…тех единственных в России, на простоте, доброте, трудолюбии которых держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, таких же, как они, мы одеваем в саваны, надеваем на них колпаки и под охраной из них же взятых обманутых солдат мы взводим на возвышение под виселицу, надеваем по очереди на них петли, выталкиваем из-под ног скамейки, и они один за другим затягивают своей тяжестью на шее петли, задыхаются, корчатся и, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности, и доктор ходит щупает им ноги – холодны ли они…

Обращаюсь ко всем участникам непрестанно совершающихся под ложным названием закона преступлений, ко всем вам, начиная от взводящих на виселицу и надевающих колпаки и петли на людей-братьев, на женщин, на детей, и до вас, двух главных скрытых палачей, своим попустительством участвующих во всех этих преступлениях: Петру Столыпину и Николаю Романову.

Опомнитесь, одумайтесь. Вспомните, кто вы, и поймите, что вы делаете.

Ведь вы, прежде чем быть палачами, премьерами, царями прежде всего люди и братья людей, нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет….

Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Николая 2-го, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе…». – Вот так, дядя Миша, а теперь думай как можно доверяться такой власти и что от неё дальше ждать нам крестьянам?! – с этими последними словами Дмитрий побежал по делам, а Михаил Иванович, глубоко задумавшись, подперев голову рукой, ещё долго сидел за столом осмысливая всё, что нагородил тут ему мельтяшной Митяй.

В чулане за печкой, точно в таких же, а может быть и в ещё более глубоких раздумьях, лежал младший сын Михаила Ивановича – четырнадцатилетний Тимофей. Он не всё услышал и понял из взрослого разговора, но по-своему, практически верно, перевёл для себя услышанное, выделив самую суть. И получилось у него, что власти и государство совсем не добрые для народа, а даже совсем наоборот. Как в бабушкиных и маминых сказках всегда присутствовали какие-нибудь злодеи, так они – власти самые злодеи и есть. Тимофей, после услышанного сегодня, решил для себя главное, что злодеев обязательно нужно бить. Оставалось только решить кто будет их бить. «Наверное биться со злыми силами будут добрые богатыри, такие как мои старшие братья: Саша, Витя, Андрюша и обязательно я, как только подрасту. Уж я то знаю как биться со злом, уже я то смогу. Я вырасту и обязательно восстановлю справедливость. Нас, тех, кто за добро, непременно больше, чем злодеев, а значит мы обязательно победим!» – подытожил для себя Тимофей и успокоился.

Наступил 1913-й год. Михаил Иванович за все время после возвращения из Сибири показал себя весьма деятельным и способным хозяином и семьянином. Он вырастил трех сыновей и двух дочерей, у всех уже были свои семьи. Оставался холостым и гонял собак, только младший сын – Тимофей, которому еще не было восемнадцати, но Михаил Иванович твердо решил в этом году его поженить. Да и невесту он ему уже приглядел. Поводом для его женитьбы послужил такой случай.

Однажды зимой, Тимофей, возвращаясь с вечеринки из соседнего села, куда была выдана замуж его старшая сестра Мария, он не пошел спать, несмотря на то, что было пять часов утра. Отвязав во дворе главного охранника всего хозяйства Палкана, который представлял из себя здоровенную кавказскую овчарку ростом со среднего телёнка, Тимофей взял его с собой на ночную прогулку. Палкан в свою очередь был неимоверно счастлив вдруг обретённой свободе и вообще такому вниманию к своей персоне. Вдвоём они направились по центральной улице прямиком к Яшке Макееву, с которым Тимофей предполагал рассчитаться за прошлую вечеринку прямо сейчас не смотря на глубокую ночь. Все деревенские запоры в округе делались если ни одним плотником, то во всяком случае по одному проекту. Поэтому были доступны в любой час дня и ночи для любого местного жителя.

Когда Тимофей открыл дверь в сени, а затем в избу, вся семья Макеевых спала крепким крестьянским подутренним сном. Они бы и продолжали так спать до первых петухов, не смотря на присутствие в доме чужих. Неизвестно что бы стал делать дальше Тимофей, если бы не Палкан. Пес был весьма злого и упёртого нрава, впрочем как и положено «кавказцам». Его все деревенские собаки чуяли из далека, всегда узнавали и боялись, больше целой волчьей стаи. За свой свирепый нрав Палкан всегда сидел на цепи, хотя его и хорошо кормили. Он редко видел чужих людей и прекрасно знал, что надо делать при их появлении. Пёс из далека отличал кто движется по дороге: свой или чужой. Как только чуял чужого, начинал свирепо рычать постепенно прибавляя звук, пока не переходил уже на громогласный лай. А тут вдруг вся изба чужих. В собачий нос со всех сторон ударил раздражающий запах чужих людей. Палкан сморщил нос и, обнажив пока один ряд жутких перламутровых клыков, зарычал всё сильнее и сильнее. При этом он начал рассматривать фигуры чужих людей, освещаемых тусклым светом керосиновой лампы в руках у Тимофея, как бы размышлял с кого начать и за что ухватиться в первую очередь. Первой проснулась бабка Фекла, спавшая на печке. Она вдруг завопила так, что даже несколько оторопел сам Палкан. Затем повскакивали и попрыгали на печку все кто находился в доме. Пса Тимофей на печку не пустил, не смотря на все его усилия в том направлении. В таких условиях победителя Тимофей объявил всем присутствующим свое неудовольствие тем, что в прошлое воскресение, на вечеринке, Яшка пытался отбить у него Аксютку. Никто ему конечно не возражал, а только вскоре его довольно вежливо попросили, чтобы для выяснения такого важного вопроса, он зашёл немного попозже и желательно один без сопровождения. На этом стороны конфликта и разошлись.

После этого инцидента, который был доведен жителями деревни до Михаила Ивановича, на семейном совете было решено оженить и младшего сына. Невесту Тимофею наметили еще ранее из деревни Черемушки, откуда в свое время Михаил Иванович привез свою Дусю. Будучи проездом два года назад в Черемушках, Михаил Иванович заметил одну бойкую и складную девчонку Ульку. Кому как не отцу было знать, что должно подойти его сыну. В престольный праздник отвезли Тимофея в Черемушки, вроде бы по делу. Как бы невзначай познакомили его с Ульяной, после чего, уже ни у кого не было сомнений, что Тимофей быстро согласится. Отец скоренько заслал сватов и дело пошло обычным порядком.

Свадьба была сыграна зимой по всем православным обычаям. Казалось, от нарядов и ярких разноцветных лент, украшавших девиц и молодиц, пестрит в глазах. Парни, приглашенные на свадьбу, таскали у девчат из уборов пестрые ленты и вплетали их в хвосты и гривы, участвующих в свадебном кортеже лошадей. Лентами обвязывали оглобли и дуги, а серебряными монетами украшали сбрую. А сколько было разных колокольчиков и погремушек. Парни надевали какие-то особенные пиджаки, сапоги и дедовские нафталиновые шапки. Водка, яства, песни и пляски лились рекой. Самой красивой, конечно, была невеста Ульяна, во всяком случае так казалось присутствующей детворе. На против неё сидела любимая всеми, дальняя родственница Тимофея – Наташа, уже тоже по возрасту невеста. Она была из того села, откуда Тимофей пришел в ту памятную ночь, которая явилась причиной свадьбы. Наташа ничем не уступала красоте невесте. Даже больше, она имела ямочки на щеках, которые особенно выделялись при улыбке. Наташа улыбалась всегда, когда к ней обращались, в особенности дети и она к детям.

Во время свадебного обеда, дети, сидели на печке, откуда видели всех и все. За составленным длинным столом плотно, в притирку, сидели взрослые. На углу стола, вблизи чулана, стоял табурет с привычным эмалированным белым ведром, но наполненным не водой, как обычно, а водкой. Из это ведра, особо доверенные лица: бабушка Дуся или тетя Маша чайной чашкой черпали водку и наливали по потребности в протянутые чашки или стаканы. Восторгу детворы не было предела. Когда еще это было, чтобы дети сидели во время такого свадебного пира на самом лучшем месте и видели своих родителей в таком развеселом состоянии. Обычно в замороженное окно нельзя было как следует посмотреть: дырка маленькая, а желающих посмотреть было слишком много. Конечно и на печке были свои неудобства. Не все дети могли сидеть в первом ряду. Сидевшие сзади видели хуже, старались просунуть голову дальше, толкали сидящих впереди. Возникали споры:

– Почему ты впереди, а не я? – Мне не видно папу!

– А мне не видно тетю Улю! Ещё не успели свадьбу сыграть, а уже нашлись племянницы гордо заявлявшие права на тётю Улю. Было очень престижно иметь такую красивую тётю. Отсюда возникали не слишком бурные, но довольно шумные детские ссоры. Однако слишком шумно ссориться детворе было нельзя, взрослые могли заметить и наказать, а если и не наказать, то сделать ещё хуже – отправить кого-нибудь из спорщиков куда-нибудь, как бы по делам. Об этом догадывались все дети и старались не привлекать к себе внимание взрослых. В связи с этими обстоятельствами детские разговоры на печке происходили главным образом шепотом, значительно тише чем это было внизу. Поскольку Уля была невестой, то по неписанному закону она должна была быть и самой нарядной, и самой красивой среди всех присутствующих девчат. А сестра Наташа, хотя и обвораживала всех своими ямочками, еще не была невестой и потому должна была быть хоть чуточку, но хуже Ули. В детском же коллективе с этим ни все были согласны и поэтому, несмотря на риск быть удалёнными с места главных событий, время от времени, среди детей всё же разгорался спор, сопровождающийся соответствующими толкающими телодвижениями. Ваня почти всегда был участником таких споров и всегда горячо стоял за тетю Улю. Один раз в процессе такого спора и жестикуляций он подался вперед больше обычного. Он хотел, как обычно, просто выставить вперед ноги, но они за что-то зацепились и так как это происходило довольно быстро, полетел с печки головой вниз. Раздавшийся громкий детский крик привлек внимание взрослых.

Когда Ваня пришел в себя, он заметил, что лежит в чулане, один, перевязанный платками. Отсюда было ничего не видно и он запротестовал всеми возможными известными ему способами, и в конце концов добился возвращения на прежнее место. Теперь его сзади охранял старший двоюродный брат Кирилл и больше его уже ни кто не толкал. Последствия падения Ваня ощутил на следующий день, когда все ушли гулять на улицу, а он остался дома, так, как шапка не налезала на забинтованную голову.

Видимо Ваня был самым любимым внуком или вернее более близким потому что его отец, по-видимому был наиболее любимым сыном. Как бы мать не была объективна и одинаково ласкова к своим детям, ведь она их всех родила в любви. Однако все-таки в процессе воспитания детей, по не совсем понятным причинам, вопреки своей воли, мать вдруг обнаруживает, что одного из них она любит больше, одному из них отдает больше материнской заботы и любви. А любовь к сыну переносится и на его сына. А у Андрея был только один сын – Ваня. Правда на вид он не был каким-то примечательным, но зато являлся большим правдолюбом и имел свой индивидуальный характер. Кроме того, Ваня вырос почти сиротой – отец уже третий год служил в армии и ни разу, за это время не приезжал. Ваню, в случае чего, некому было защитить кроме матери. У Вани была младшая двоюродная сестрёнка Дашутка – дочка папиного брата дяди Вити, младше его на два года и её защищать приходилось уже ему.

Отец Ивана, Андрей Михайлович служил где-то далеко от дома и с самого начала службы, не подавал о себе вообще ни каких вестей. Ваня рос без отца, но в большой крестьянской семье. У деспотичного сурового деда Миши его мать Полина большой любовью не пользовалась. На её долю обычно выпадали упреки в хлебе насущном и самая тяжелая работа по хозяйству. Дело в том, что Андрей, отец Вани по каким-то причинам не имел личного земельного надела. Как только маленький Ваня стал понимать значение слов, он стал и понимать все обиды и упреки, относившиеся к его матери. Не редко, изрядно выпивший дедушка, попрекал куском хлеба и его, малолетнего ребенка. Хотя упреки были нелепыми и несправедливыми, мать молча терпела, она знала, чем они были вызваны: она не согласилась на флирт со свекром после отъезда мужа на службу. В те времена было нормальным явлением сожительство свекра и снохи в отсутствие её мужа на воинской службе. Община допускала подобную связь. Для общины важнее морали были здоровые добрососедские трудовые взаимоотношения между её членами. Да и появление в связи с этими отношениями новых членов общины ни когда не порицалось. Поэтому, наверное, при выборе невесты для сына и во время сватовства, отец жениха традиционно всегда принимал самое активное участие.

После отказа в сожительстве свекру, жизнь матери Вани, стала совсем невыносимой, свёкр её просто сживал со света, она даже подумывала наложить на себя руки и всю оставшуюся жизнь с отвращением вспоминала его домогательства. Всё чаше Ваня видел мать заплаканной, а слезы матери – это слезы её сына. Ваня мечтал побыстрей вырасти, стать взрослым и приносить хоть какую-то пользу в хозяйстве, тем самым оградить мать от нескончаемых упреков. Иван брался за любую посильную работу, но больше всего его тянуло к лошадям. Езда в ночное приравнивалась к настоящей работе, а кроме того, была ему по душе. Маленькому мальчику сидеть на лошади просто было физически трудно, лошадь его вес не ощущала, ноги не могли достать до её чувствительных мест. В начале его подсаживал кто-нибудь из взрослых. Дальше он ехал один. Состояние маленького всадника на огромной лошади может быть понятно только тому, кто это пережил. Порой лошадь, испугавшись чего-нибудь, шарахалась в сторону, в это время неведомая сила подбрасывала маленького всадника и он, теряя связь с лошадью, зависал в воздухе. Подстилка, состоящая обычно из толстого войлока, сползала с лошади, а терять её было нельзя. Ночью, потерявшему подстилку, приходилось ложиться прямо на землю. Поэтому, упавшую подстилку поднимали другие. За эту услугу, разумеется, полагалась плата.

Ночное, как много значит для тех, кто его пережил и ощутил. Ночное, это начало всего, для вступающего в жизнь маленького человека. Новичок испытывался в драке «один на один». Побежденный был обязан подчиняться победителю. Лежачего не били. Все конфликты и споры решались немедленно, на месте, без всяких формальных правил, с помощью силы. Кто сильнее, тот и прав. Мало было быть правым, надо было доказать свою правоту силой. Ивану также предстояло испытание силой. Он очень болезненно всегда переживал всякую несправедливость и поражение. Ваня ещё недостаточно разбирался в жизни, просто потому, что мало ещё прожил, но очень рано испытал всю настоящую жесткость окружающего мира. В то время, бывало, не имея достаточно сил, чтобы ответить противнику, Ваня таил злость и никак не мог простить сопернику своё поражение, пусть даже правда была не на его стороне. С ранних лет у него в характере сформировалось злопамятство, непримиримость и какое-то патологическое упрямство. Злопамятство сразу не выражалось и поэтому никого не беспокоило, а с упрямством всем приходилось считаться тут же. Если он один раз говорил «не пойду» куда его посылали старшие и те, кто был сильнее, то так оно и оставалось.

8. За веру, царя и отечество

Наступил 1914 год. Грянула Первая мировая война. Была объявлена всеобщая мобилизация. В лето во всех окрестных селах, прямо с полей, в самый разгар жатвы, молодежь забирали на призывные пункты. Русская армия должна была вступить в войну в соответствии с международными соглашениями. Уже в начале августа первые русские части перешли границу Германии. В результате Кайзер Вильгельм остановил свой поход на Париж и повернул свои части с западного направления на восточное. Однако вскоре выяснилось, что Русская армия не достаточно подготовлена к войне, что повлекло за собой огромные потери в личном составе, вооружении и техники. Погибли десятки тысяч русских солдат. Посылая простой народ на войну, царь преследовал, также, и внутриполитические цели. Война отвлекала основную боеспособную массу трудящихся от революционных мыслей, которые после 1905 года, нет-нет да и проявлялись в обществе. Всеобщая мобилизация снижала антиправительственные настроения в обществе, снижала и активность оппозиционных организаций. Российской буржуазии война также была на руку, она получала возможность выхода на новые международные рынки, а это сулило большие прибыли.

Первоначальные победы Русской армии в Карпатах, на Западной Украине и в Закавказье весной 1915-го года, быстро сменились неудачами. Бездарность, излишняя самоуверенность и в тоже время крайняя неповоротливость царских генералов повлекли за собой дальнейшее отступление и потери. Тем не менее российские олигархи уже считали прибыль от новых источников. Новые прибыли поступали с захваченных в ходе войны территорий. Буржуазия готовилась к дальнейшему повышению своей роли в управлении Российским государством. Простой же народ продолжал погибать на полях сражений за интересы царизма и крупного капитала, надрываться от непосильного труда и умирать от голода в тылу.

По мобилизации взяли в армию и Тимофея Михайловича. Теперь кроме Александра, который работал на оборонном заводе и имел бронь, все братья как истинные патриоты честно служили и самоотверженно защищали веру, царя и отечество на фронтах империи. Поначалу братья писали глубоко патриотические письма, подробно описывая успехи Русской армии на фронте. В то время, особенно в начале войны, большинство русских солдат было уверено, что воюет за Россию-матушку, за её интересы в мире, что иначе нельзя, что защищать свою землю это священный долг каждого гражданина нашей страны, что захват чужих земель тоже входит в это понятие. Народ по своей массе был вообще неграмотный: не умел ни читать, ни писать. Данное положение было на руку царской власти и крупной буржуазии. Жизни простых необразованных солдат, российская буржуазия меняла на баснословные прибыли, получаемые в ходе войны с оккупированных территорий. С этих же территорий, за счет местного населения, пополнялся и личный состав редевшей в боях Русской армии. Солдаты же были ослеплены и оглушены пафосными патриотическими лозунгами, звучащими с разных трибун и изобилующие во всех государственных газетах.

В тылу жизнь рабочих и крестьян отягощалась тем, что оставшимся дома, «пахать» приходилось теперь за троих и за четверых, тех кто воевал на фронте. Официальная пресса каждый день вещала о нарастающих со всех сторон эпидемиях различных болезней и всяческих кризисах: экономических, политических, продовольственных, транспортных и так далее. Народ недоумевал, почему все кризисы, эпидемии и войны, происходящие в стране, сказываются только на простых работягах, не отражаясь, ни коем образом, на благосостоянии царствующей фамилии, приближенных к власти, чиновниках, капиталистах и помещиков. От этих крамольных мыслей необходимо было граждан как-то отвлекать. Для этого использовался полный арсенал массовой психологической обработки мозгов: церковные проповеди, патриотические лозунги, митинги и собрания с стандартными воззваниями к традиционным моральным ценностям: богу, царю, Отечеству. Но царская пропаганда давно приелась основной народной массе и уже мало на кого действовала, особенно в войсках. Всё чаще солдаты переставали подчиняться приказам своих командиров, отказывались идти на смерть в атаку и тут и там по линии фронта возникала, так называемая «буза».

Вскоре в письмах и вестях с фронта стали преобладать совершенно противоположные настроения. Сыновья Михаила Ивановича писали, что солдаты испытывают бесчеловечное обращение со стороны офицеров-командиров, терпят издевательство и побои. Солдат продолжают гнать вперед в чужие земли.

«Мы бросаемся в атаку, но с каждым броском, с каждой атакой, постепенно начинаем задумываться о своей жизни и судьбе. За что и за кого эта война? Ради чего миллионы убитых? – писал Тимофей с Западного фронта. – Становится очевидным, что не сегодня, так завтра уж точно, мы – русские солдаты и матросы: крестьяне и рабочие, тоже ляжем навсегда в вязкую грязь чужой незнакомой земли и возможно вообще без всякого погребения!»

Постепенно братья проникались идеями всеобщего освобождения, равенства и братства. Это было им и близко и понятно так как они родились и выросли в деревенской общине, где всё всегда делилось поровну.

В июле 1915 года пришла устная весточка от Виктора, которую передал сосед Митька Богачев прибывший на побывку и воевавший вместе с Виктором в одном полку на Южном фронте. Митька, сразу по приезду, чтобы не забыть, заскочил к Животовым передать родне устный привет от Виктора и письмо. Сидя уже за столом, приняв пару стопок «на грудь» и закусив с дороги, Митяй передал Михаилу Ивановичу большой привет от сына и ещё то, что сейчас в письмах не пишут, как многозначительно прокомментировал Митяй перед рассказом:

– Мы с Андреем, дядя Миша, вступили в партию социалистов-революционеров и в армию – на фронт уже не вернемся. А Андрей по заданию партии сейчас направлен с помощью наших в штабе в Питерский гарнизон. Я тоже скоро туда еду, там сейчас всё решается, в столице.

– Ну а на фронте то, как оно? – подвинулся ближе Михаил Иванович. – Чья берёт?

– Вначале вроде бы наша брала. А сейчас бьют нас вовсю германцы. Терпим поражение за поражением. Войне конца не видать. Офицерьё совсем озверело. Солдат муштруют хуже прежнего, за невыполнение приказа командира, за отказ идти в атаку сразу под арест и дело направляют в военно-полевой суд. Военно-полевые суды работают не покладая рук. В 24 часа или расстрел или петля. Виселицы стоят по всей линии фронта.

– Во как! И что же наши то генералы? Чего же они? – наливая в стопку и пододвигая сало, пытал Дмитрия Михаил Иванович.

– Верховный главнокомандующий великий князь – дядя царя ни чего не смыслит в военном деле. Уступает врагу город за городом. Отдали: Вильнус, Варшаву, Львов, это только те которые при мне отдали. Армия несёт огромные потери. Ходят слухи о предательстве на самом верху. Солдаты не выдерживают, бегут. Генералы отдали приказ создавать в тылу заградительные батальоны для сдерживания отступления. Несчастный солдат, если в плен не попадёт, если немцы не подстрелят, тогда заградители расстреляют, когда назад повернёт. Семьи же сдавшихся в плен, теперь лишаются всякого пособия за служивого. А тех кто в плену побывал сразу в Сибирь, в рудники. Вот причём тут семья солдата? Скажи, дядя Миша? – потянулся за налитой стопкой Дмитрий.

– Да-аа, Митька, плохи видно наши дела, уступаем немцу. Наше бы поколение не уступило. Наверное нам придётся идти, ни чего вы не можете. Только краснобайству, да революции этой вашей и научились. Одной болтовнёй германца не возьмешь! – начал расходиться Михаил Иванович. Но тут же довольно быстро осёкся и смягчился:

– Ну а сам то он как? Витька то?

– Да жив здоров и не ранен ни разу, ни то что я. Вот пулю немецкую в ляжку поймал, потому и отпустили до дома долечиваться, – Дмитрий скрыл от родителей Виктора что тот тоже был ранен в правое плечо в одно время с ним и теперь переведен в Петроградский гарнизон по ранению. Виктор знал, что Митька едет домой и скоро увидит родителей и предупредил чтобы он не распространялся по поводу его ранения.

– А насчёт нашего поколения, ты, дядя Миша, это зря. С нашей деревни ребята как положено воюют, геройски можно сказать, у всех почитай кресты георгиевские, а у кого и по два-три, а сколько вообще не вернулось, полегло на чужбине…

Михаил Иванович обнял Митьку:

– Это я так, не бери в голову. Увидишь кого из моих передай: пущай тольки не пропадают коли живы. Нехай объявятся уж как-нибудь. А то мы с матерью места себе не находим. С утра до вечера молимся за каждого поименно.

Сам Михаил Иванович, в это время, в отличие от сынов, «воевал» со своим бабьим войском, оберегая семью от соседей и разных пришлых. Особенно дед Михаил обхаживал самую молодую сноху Ульяну – жену Тимофея. Бабушка Евдокия хотя и сидела все время дома с внучатами, однако кое-что знала об этих отношениях. В сентябре, когда хлеб был уже убран и вывезен с поля, Михаил Иванович находил время и помаленьку молотил зерно в старом сарае на окраине деревни. Бабушка Евдокия посылала маленького Ваню к деду с разными поручениями. Однажды Ваня застал такую картину. Дед в серых исподних холщовых подштанниках, в которых он обычно щеголял в теплую погоду, широко расставив ноги и немного согнувшись молотил овес, поплевывая на руки и ловко перебрасывая цеп из руки в руку. Ульяна стояла напротив, в белой холщовой рубахе и исподней юбке, то выпрямляясь, то сгибаясь. Дед, ловко перебрасывая цеп, с лукавой улыбкой пробегал взглядом по видимым формам молодой женщины. Ульяна со своей стороны часто похохатывала, порядком соскучившись по присутствию мужчины. Казалось, что она чувствовала себя снова молодой и озорной девчонкой. Возникало такое обоюдно-радостное чувство между ними, при котором трудности работы почти не замечаешь, возвращается состояние былой молодости и задора. Усталость от такой весёлой работы не ощущается и как-бы проходит стороной. Такое состояние на работе даже не требует вознаграждения за труд, оно само по себе, как награда.

После свадьбы Тимофея у деда больших расходов не предвиделось. Семья была в расцвете сил, правда в сокращенном составе. Старший сын Александр давно уже жил самостоятельно своей семьей в Питере, а Виктор, Андрей и Тимофей воевали. В наличии были только: жена Виктора – Софья с дочкой Дашей, жена Андрея – Полина с сыном Ваней и молодая жена Тимофея – Ульяна. Сам дед Михаил еще имел достаточно физических сил в свои пятьдесят семь и старался никого не звать и справляться самостоятельно со всей мужской работой. Тем более вокруг всегда находились молодые женщины и он должен был перед ними соответственно держаться молодцом, а не разваливаться как старый пень. Его жена Евдокия, теперь он её звал бабкой, хотя она не была еще старухой, взяла на себя всю работу по дому и готовку. Молодая женская часть помимо стирки и готовки, трудилась под руководством Михаила Ивановича на скотном дворе, в поле и на огороде. Так совместным упорным трудом и режимом жесткой экономии хозяйство Животовых удерживалось на должном уровне достатка. Животовы ни у кого никаких кредитов никогда не брали, но и сами своим добром никогда не разбрасывались. В традициях семьи не было большого доверия к окружающему миру. Михаилу Ивановичу в режиме жёсткой экономии получалось даже кое-что откладывать. Скопленных средств, наконец, хватило, чтобы купить усадьбу-хутор, в трёх верстах от деревни в очень красивом месте, на противоположном крутом берегу Мокрой Таболы. В первый же год участок был засеян зерном и давал хорошую выручку. На очереди было строительство дома на хуторе.

Как-то одним из осенних вечеров, поддерживая мешок, куда дед насыпал овес, бабка сказала: