«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

«Учитель танцев»

Побежден ли швед суровый? (III, 408)

    А.С. Пушкин. «Пир Петра Первого»

Пленный швед Густав Адамович – второстепенный персонаж повествования. И в то же время это один из самых психологически и исторически достоверных типов, населяющих пестрый мир пушкинского романа.

Четыре раза (в IV и VII главах «Арапа…») лишь эпизодически возникает образ старого солдата. При этом его место в художественном и сюжетном плане довольно значительно. Начнем с того, что именно благодаря искусству шведа Наташа Ржевская «славилась на ассамблеях лучшею танцовщицей» (VIII, 18). Напомним, что «отец ее, несмотря на отвращение свое от всего заморского, не мог противиться ее желанию учиться пляскам немецким у пленного шведского офицера, живущего в их доме. Сей заслуженный танцмейстер имел лет пятьдесят от роду, правая нога была у него прострелена под Нарвою и потому была не весьма способна к менуэтам и курантам, зато левая с удивительным искусством и легкостию выделывала самые трудные па» (VIII, 19). Первый раз мы видим пленного шведа «в синем поношенном мундире» за обеденным столом у боярина Ржевского. Учитель танцев – последний среди участников трапезы, его «привычное место» – на конце стола, после барыни и карлицы. Правда, за время обеда его роль несколько меняется: пришел царь Петр, и вот уже гости «с благоговением» слушают, «как государь по-немецки разговаривал с пленным шведом о походе 1701 года» (VIII, 23).

В седьмой – последней и неоконченной – главе романа образу шведа уделено первостепенное внимание. Выясняется его особая роль в драматических событиях, разворачивающихся на наших глазах в доме боярина Ржевского.

Но сначала дается описание его скромного жилища: «В доме Гаврилы Афанасьевича из сеней направо находилась тесная каморка с одним окошечком. В ней стояла простая кровать, покрытая байковым одеялом, а пред кроватью еловый столик, на котором горела сальная свеча и лежали открытые ноты. На стене висел старый синий мундир и его ровесница, треугольная шляпа; над нею тремя гвоздиками прибита была лубочная картина, изображающая Карла XII верхом[339 - В пушкинской прозе лубочные картинки на стене появятся и в другой смиренной обители – доме станционного смотрителя Самсона Вырина (перенесенные сюда из задуманных ранее «Записок молодого человека»). Только в черновиках «Арапа» картинка шведа снабжена мудреной (шутливой?) надписью славянскими буквами, а у смотрителя, наоборот, под каждой картинкой – приличные немецкие стихи. И еще одна перекличка: на картинках смотрителя отец «блудного сына» – «почтенный старик в колпаке и шлафроке» (VIII, 99).]. Звуки флейты раздавались в этой смиренной обители. Пленный танцмейстер, уединенный ее житель, в колпаке и в китайчатом шлафроке, услаждал скуку зимнего вечера, наигрывая старинные шведские марши, напоминающие ему веселое время его юности» (VIII, 33).

И вот здесь-то происходит кульминационная встреча, которая должна, очевидно, резко повернуть весь ход действия романа: «…красивый молодой человек высокого росту, в мундире, вошел в комнату» (VIII, 33). Так появляется новое действующее лицо – стрелецкий сын Валериан, имя которого повторяла в бреду Наташа. (В зачеркнутых строках черновой рукописи VII главы швед тоже называет юношу Валерианом[340 - Неизданный Пушкин. М.; Пг., 1923. С. 150. – Подробный анализ этого отрывка и особенно его «шлифовки» Пушкиным см. в статье Якубовича Д.П. Работа Пушкина над художественной прозой (в сб.: Работа классиков над прозой. Л.: Красная газета, 1929. С. 19–29).].)

Тут же выясняются давние отношения, связывающие обоих героев: «Ты не узнал меня, Густав Адамыч, – сказал молодой посетитель тронутым голосом…» (VIII, 33).

Д.П.Якубович в не изданной при жизни статье справедливо предположил, что «Валериан жил в этом же доме и теперь, вернувшись обратно (очевидно, убежав), прежде всего является к прежнему учителю своему и Наташи. Швед, очевидно, нужен как подсобное лицо – посредник. От добродушного Густава Адамовича (несколькими штрихами предвосхищающего Леммов и Карлов Ивановичей) герой может узнать, что произошло в его отсутствие, он же может быть употреблен как посредник в переписке или свиданиях героев»[341 - Пушкин. Исследования и материалы. Т. IX. Л., 1979. С. 282.].

Пушкин ярко передает неправильную русскую речь Густава Адамовича: «…Сдарофо, тофно ли твой сдесь. Садись, твой тобрий повес, погофорим» (VIII, 33). Процитируем вновь пушкинское семейное предание: «Дед мой, Осип Абрамович (настоящее имя его было Януарий, но прабабушка моя (в черновике: «но прабабушка моя, родом шведка…» – XII, 433) не согласилась звать его этим именем, трудным для ее немецкого произношения: шорн шорт, говорила она, делат мне шорни репят и дает им шертовск имя)», – сказано в «Начале автобиографии» (XII, 313, курсив Пушкина).

Сравним с лицейским анекдотом: И.И.Пущин, вспоминая открытие лицея, воспроизвел акцент старой императрицы немки Марии Федоровны: «Карош суп?»[342 - Пущин И.И. Заметки о Пушкине. В сб.: А.С.Пушкин в воспоминаниях… Т. I. С. 77.]

Позднее почти с таким же акцентом заговорит в «Капитанской дочке» начальник Петруши, читающий письмо старика Гринева: Поже мой! Тавно ли <…> а вот уш какой молотец! Ах, фремя, фремя!» (VIII, 292).

Тот же Д.П.Якубович, разбирая этот отрывок VII главы, обращает внимание на пушкинскую правку, «высоко поучительную для художников-реалистов. Она обнаруживает с почти наглядной очевидностью, как Пушкин старался представить себе изображаемое, постепенно воссоздавая, завоевывая воображением мелочи былой и нищей жизни, лично ему плохо знакомой обстановки. Здесь изумительная картина уточнения его поправок буквально напоминает работу переводчика, стремящегося с наибольшей добросовестностью передать на своем языке иностранный текст оригинала»[343 - Якубович Д.П. Работа Пушкина над художественной прозой. С. 21. См. также: Ашукин Н. Как работал Пушкин. В кн.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 1930. С. 29–30.].

В качестве примера Д.П.Якубович приводит работу Пушкина над описанием жилища пленного шведа: «Сначала написано просто «В нижнем этаже дома». Затем предложение зачеркнуто и слово «жилье» заменено, более конкретным: «в тесной комнатке», слово «комнатка» заменено еще более выразительным «каморка». Наконец все зачеркнуто и детализированно выписывается вновь: «В доме Гавр. Аф. из сеней направо (зачеркнуто – под лестницею) находилась тесная каморка» (тут же забракован Пушкиным новый поиск точного определения слова «род чулана»), но сверху добавлен живописный штрих: «с одним окошечком». Далее в описании той же нищей каморки Пушкин, как бы увлекшийся сначала нагнетанием слов, создавших впечатление бедности, зачеркивает шаблонный эпитет столика – «маленький» (большой столик не может существовать!), заменяет его точным и реально возможным «еловый». Сначала в замысле на столике должны лежать «открытые старые ноты». Эпитет «старые» дорог для исторического романиста (дальше несколько раз Пушкин как бы невольно возвращается к этому слову и всякий раз отказывается от него, зачеркивая его по соображениям стиля), но рядом уже есть это слово на более важном месте и, во избежание повторения здесь эпитет зачеркивается. Зато сверху строки вносится новая деталь, дающая освещение: «горела сальная свеча» и (как обнаруживает рукопись) позже добавляется спереди глагола незначительная приставка – словечко «до». Так каморка погружается в темноту – «догорела сальная свеча»[344 - Якубович Д.П. Указ. соч. С. 22.].

Исследователя очень заинтересовало, как Пушкин решает освещенность сцены: «В этом последнем черновике дан ряд и других поправок, мелких штрихов, увеличивающих бытовую реальность изображаемого. Столик ставится здесь не перед кроватью, а «перед окошком» (становится понятной эта забота об освещении после того как свечка догорела). Чисто пушкинская черта. Пушкин словно говорит этой поправкой: смеем уверить, что и освещение точно вычислено у нас в романе». Еще важные детали: «Усилен и колорит старины: китайчатый халат заменен шлафроком, вместо современной автору фразы: «в этой смиреной обители» Пушкин сознательно дает фразу с иным расположением слов, с устарелым слогом, построенную по образцам XVIII века: «в смиренной сей обители»[345 - Там же. С. 22–23.].

Кстати, об одежде. В своем втором историческом романе, «Капитанской дочке», Пушкин наряжает другого старика – капитана Миронова тоже в китайчатый халат и колпак (VIII, 297).

Откуда же взялся швед в доме русского боярина? Какова предыстория этого образа? Сам Пушкин, как известно, указал два источника в своей сноске в «Литературной газете»: «См. Голикова и Русскую старину» (VIII, 533). Правда, эта ссылка формально относилась только к главе «Ассамблея при Петре 1-м», но могла указывать и на общую ориентацию автора на упомянутые источники.

И действительно, у А.О. Корниловича в «Русской старине» сказано: «Пленные шведские офицеры, находившиеся в Петербурге, первые учили танцевать русских дам и кавалеров; они долго были единственными танцорами в ассамблеях»[346 - Русская старина. С. 106.].

Что же касается И.И. Голикова, то эта тема неожиданно присутствует не в его многотомных «Деяниях», а в другой книге, которую Пушкин наверняка знал: И.Голиков. Сравнение свойств и дел Константина Великого, первого из римских христианского императора, с свойствами и делами Петра Великого, первого всероссийского императора, и происшествий, в царствование обоих сих монархов случившихся, ч. I–II, Москва, в типографии Платона Бекетова, 1810, ч. I. Там на стр. 55 записано, что Петр содержал школы, заведенные по городам «пленными офицерами Шведскими, которых всем знатным из своих подданных рекомендовал в учители и наставники детям»[347 - Указано В.С.Листовым.].

В библиотеке Пушкина имелась книга мемуаров бывшего пленного шведа: Memoires d’un Gentilhomme Suedois ecrits lui dans sa retraite. L’Anee 1784, Berlin, 1788 [348 - См.: Модзалевский Б.Л. Библиотека Пушкина. С. 285 (№ 1151). Примечание составителя: «Мемуары касаются, между прочим, России, где был автор».].

Как мы уже отмечали, Гаврила Афанасьевич Ржевский, по мнению исследователей, имел своего реального прототипа – нижегородского вице-губернатора Юрия Алексеевича Ржевского, одного из предков Пушкина. В свите этого вельможи кроме множества крепостных и некрепостных людей, слуг значились также «карлы» и четыре шведа. Причем двое из последних по возрасту могли быть пленниками времен Северной войны[349 - Кабузан В.М. Народонаселение России в XVIII – первой половине XIX в. М., 1963. С. 174.].

Как считает Н.К. Телетова, Пушкин совсем не случайно дал шведу в доме Ржевского нерусское имя Густав Адамович (реальные шведы у нижегородского Ржевского приняли православие и назывались русскими именами). «Пять двоюродных братьев и сестер его матери Надежды Осиповны, дети Софьи Абрамовны, урожденной Ганнибал, и мужа ее Адама Карповича Роткирха, носили это отчество. Семейные реминисценции чувствуются и здесь»[350 - Телетова Н.К. Указ. соч. С. 95.].

И еще один штрих к истории образа шведа – учителя танцев. Как отметил М.С.Альтман на VII Болдинских чтениях, Пушкин, не без иронии создавая этот образ, вероятно, вспомнил своего современника Василия Михайловича Балашова, очень популярного в Петербурге танцмейстера. Дело в том, что Балашов, подобно Густаву Адамовичу, хромал. На него как-то свалился обломок кулис и изувечил ему ногу. «Однако и изувеченный, Балашов продолжал с большим успехом обучать петербургскую молодежь танцам»[351 - Альтман М.С. У истоков творчества Пушкина (Штрихи и заметки). В сб.: Болдинские чтения. Горький, 1978. С. 104.].

«При Пушкине балет уже победил классическую трагедию и комедию», – отмечал В.Г. Белинский[352 - Белинский В.Г. Александрийский театр. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1955. С. 526.]. Был в пушкинском Петербурге и другой известный балетмейстер – земляк Густава Адамовича, Шарль (Карл) Луи Дидло, швед по происхождению. В авторском примечании к «Евгению Онегину» содержится такой отзыв Пушкина: «Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной» (VI. 191).

Образ учителя танцев, хромого шведа из романа «Арап Петра Великого», М.С.Альтман остроумно счел контаминацией образов двух танцевальных мастеров – хромого Балашова и шведа Дидло.

В некотором смысле предшественниками этих знаменитых танцмейстеров в жизни Пушкина могли являться и упоминавшийся нами московский учитель танцев Петр Иогель, и лицейские преподаватели – Вильгельм Теппер де (или фон) Фергюсон, Гюар, Билье и Эбергардт. Об этом последнем известно, что он «был весьма хороший учитель танцевания и по возможности способствовал развитию в воспитанниках развязности, ловкости и приличия не только в танцах, но и в поступи и движениях»[353 - Благородный пансион Имп. Царскосельского лицея. 1814–1829. СПб.: 1861. С. 201.]. Пушкин преуспел в этих науках. Как сообщил брат Левушка, «аттестат, выданный ему из Лицея, свидетельствовал между прочим об отличных успехах его в фехтовании и танцевании…»[354 - А.С.Пушкин в воспоминаниях… Т. I. С. 50.]

Напрашивается ассоциация и с другим знаменитым учителем танцев – персонажем комедии Лопе де Вега. И хотя Пушкин признавался в письме к Н.Н.Раевскому-сыну в 1825 году, что «не читал ни Кальдероне, ни Веги» (XII, 197, 541), название и содержание пьесы «Учитель танцев», вероятно, были ему знакомы. Персонажем танцмейстера прославленный поэт испанского Возрождения не впервые «предвосхитил» Пушкина: еще в 1617 году он написал первую драматическую обработку истории Лжедмитрия – «Великий князь Московский».

Вспомним также танцмейстера из мольеровского «Мещанина во дворянстве». И здесь мелькнула тень «фернейского старца»....

Конкретно по поводу судьбы Густава Адамовича можно сделать некоторые уточнения. Пушкин называет два факта из биографии шведа: Нарвский бой и поход 1701 года. Бой под Нарвой в ноябре 1700 года был победным для шведов. (Ремарка Пушкина в «Истории Петра»: «Все описание Нарвского сражения в Голикове ошибочно» – X, 54). Там русских погибло 6000 человек, записал Пушкин, «убито, потонуло и дорогою до Новг <орода> от голоду и холоду пропало» (X, 55).

Таким образом, Густав Адамович был ранен и, вероятно, пленен в момент шведского триумфа. Поход же Шереметева в 1701 году в Лифляндию был довольно удачным для молодой русской армии и флота – именно этот год выбран в качестве темы для беседы Петра с пленным шведом. Сам мотив известен у Пушкина – Петр, пирующий с пленными шведами:

В шатре своем он угощает
Своих вождей, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок поднимает.

    Полтава (V, 59–60)
В «Истории Петра» тоже неоднократно возникает тема пленных шведов: «Народ смотрел с изумлением и любопытством на пленных шведов, на их оружие, влекомое с презрением, на торжествующих своих соотечественников и начинал мириться с нововведениями» (1704 год. X, 78).

А вот другой курьезный факт из русской исторической хроники. записанный Пушкиным и свидетельствующий о его устойчивом интересе к шведам-музыкантам: Петр в Петербурге женился в ноябре 1707 года в соборной церкви св. Троицы, на Екатерине, «мариенбургской девке, бывшей замужем за шв<едским> трубачом, потом наложницею Шереметева и Меншикова» («История Петра», X, 112).

Работа над романом прекратилась на реплике пленного шведа, но петровское время, его драматические коллизии не перестают интересовать Пушкина – историка и прозаика. Углубляясь в середине тридцатых годов в источники и свидетельства петровского времени, Пушкин продолжает среди множества фактов отмечать те, которые так или иначе уже прозвучали в его первом историческом романе. «История Петра» – в некотором отношении – продолжение незавершенного романа о царском арапе, осмысление эпохи на новом реалистическом уровне[355 - Виктор Шкловский, рассуждая о романе «Арап Петра Великого», заметил: «При более внимательном анализе, для которого, вероятно, достаточно просмотреть книги Голикова по истории Петра, можно, конечно, и уточнить неосуществленный сюжет Пушкина» (Шкловский В.Б. Заметки о прозе Пушкина. С. 32).]. Образы, линии и эпизоды, рожденные творческой фантазией и первыми впечатлениями от документов Петровской эпохи, выверяются и обрастают новыми подробностями в труде историческом. Отмеченные нами отдельные переклички романа и «Истории Петра» не случайны. Речь идет о воплощении творческого принципа, выработанного Пушкиным при работе над образом Пугачева: сначала тщательный сбор документов в архивах и на местах событий, создание «Истории Пугачева», затем – художественное осмысление событий – в «Капитанской дочке». Этот подход оказался плодотворным. Пушкин, очевидно, вплотную подошел к нему, «нащупал» его уже в конце двадцатых годов. И здесь, на наш взгляд, одна из причин незавершенности романа о царском арапе[356 - Ср. с предположением М. Покровского в статье «Пушкин-историк»: «Возможно, впрочем, что именно знакомство (Пушкина. – А.Б.) с архивами (хотя бы и не секретными) и объясняет нам, почему «Арап» не был окончен:» (Вступ. ст. к Полн. собр. соч. А.С. Пушкина. Т. IV. М., 1931. С. 12).].

Ю.М.Лотман подметил: «Не следует забывать, что Пушкин неоднократно бросал тщательно обдуманные, а порой и частично опубликованные замыслы, если они переставали удовлетворять его. Он не поколебался уничтожить основную часть «Братьев-разбойников», бросить работу над «Арапом Петра Великого», оставить в черновиках целую серию блистательных прозаических замыслов и пр. Весь творческий путь Пушкина буквально устлан обломками незавершенных произведений, которые часто поражают глубиной мысли и совершенством художественных решений. Тем не менее, автор подверг их остракизму»[357 - Лотман Ю.М. Принцип противоречий, в сб.: Ю.Лотман Пушкин. СПб.: Искусство, 1995. С. 410.].

Пора сказать и о некоторых других персонажах, возникающих на страницах пушкинского романа. Их судьбы тоже поучительны и немаловажны для понимания творческой истории «Арапа Петра Великого».

«Заморская обезьяна»

Это наши петиметры, фашьонебли, женихи всех невест, влюбленные во всех женщин, у которых только нос не на затылке и которые умеют произносить: oui и non.

    Ф. Булгарин. «Иван Выжигин»

Заметное место в художественной структуре романа занимает фигура Ивана Евграфовича Корсакова[358 - В черновике Корсаков несколько раз назван Корицким (Карицким) – VIII, С. 505–509.], парижского приятеля Ибрагима.

С первого своего появления (в III главе) Корсаков показан в ироническом ключе. Его вопросы Ибрагиму выдают человека праздного и поверхностного, без всякой охоты вернувшегося на родину: «Как я рад, – продолжал Корсаков, – что ты еще не умер со скуки в этом варварском Петербурге! что здесь делают, чем занимаются? кто твой портной? заведена ли у вас хоть опера? <…> Он повернулся на одной ножке и выбежал из комнаты» (VIII, 14).

Следующий эпизод связан с визитом Корсакова к царю Петру: «…дверь отворилась, и сам Корсаков явился опять; он уже представлялся государю – и по своему обыкновению казался очень собою доволен. «Entre nous, – сказал он Ибрагиму, – государь престранный человек; вообрази, я застал его в какой-то холстяной фуфайке, на мачте нового корабля, куда принужден я был карабкаться с моими депешами. Я стоял на веревочной лестнице и не имел довольно места, чтобы сделать приличный реверанс, и совершенно замешался, что отроду со мной не случалось. Однако ж государь, прочитав бумаги, посмотрел на меня с головы до ног и, вероятно, был приятно поражен вкусом и щегольством моего наряда; по крайней мере он улыбнулся и позвал меня на сегодняшнюю ассамблею. Но я в Петербурге совершенный чужестранец, во время шестилетнего отсутствия я вовсе позабыл здешние обыкновения, пожалуйста, будь моим Ментором, заезжай за мной и представь меня» (VIII, 15).

Затем мы присутствуем на чрезвычайно комичной сцене переодевания: «Корсаков сидел в шлафроке, читая французскую книгу. «Так рано, – сказал он Ибрагиму, увидя его. «Помилуй, – отвечал тот, – уж половина шестого[359 - Корнилович писал, что ассамблеи должны начинаться не ранее 4 или 5 часов. У Пушкина в черновике сказано: «В 5 часов. Вечером Ибрагим надел синий Преображенский мундир и приехал к Корсакову». Так что если в пушкинском романе в стихах «время расчислено по календарю», то в прозаическом романе оно рассчитано по часам!]; мы опоздаем; скорей одевайся и поедем». Корсаков засуетился, стал звонить изо всей мочи; люди сбежались; он стал поспешно одеваться. Француз-камердинер подал ему башмаки с красными каблуками[360 - Красные каблуки в XVIII веке считались отличительной приметой модного костюма, позднее слова «красные каблуки» (talons rouges) стали нарицательными, вошли в поговорку как обозначение «петиметров», молодых светских щеголей-бездельников. (Ср. в «Евгении Онегине»: «…Со славой красных каблуков // И величавых париков», VI, 75.)], голубые бархатные штаны, розовый кафтан, шитый блестками; в передней наскоро пудрили парик, его принесли. Корсаков всунул в него стриженую головку, потребовал шпагу и перчатки, раз десять перевернулся перед зеркалом и объявил Ибрагиму, что он готов. Гайдуки подали им медвежие шубы, и они поехали в Зимний дворец» (VШ, 15).

В черновике можно проследить, как оттачивал Пушкин эту сцену: «Прибежал француз-камердинер…», парик – «важный»; затем «кудрявый»; кафтан – сначала белый; Корсаков «опрыскивал голову духами», слово «головка» найдено потом; «с видом самодовольства два раза повернулся перед зеркалом»; отказался от шубы, «опасаясь измять свой наряд» и т. д. (VIII, 526).

По дороге продолжаются выяснения: «Корсаков осыпал Ибрагима вопросами, кто в Петербурге первая красавица? кто славится первым танцовщиком? какой танец нынче в моде?» (VIII, 15).

Ассамблея показана глазами Корсакова, это подчеркнуто авторскими ремарками: «Корсаков остолбенел»; «Корсаков не мог опомниться»; «Que diable est-ce tout cela[361 - Что за чертовщина все это? (фр.)]? – спрашивал Корсаков»; «Неожиданное зрелище его поразило», «Корсаков, смотря на сие затейливое препровождение времени, таращил глаза и кусал себе губы». Услышав звуки менуэта, «Корсаков обрадовался и приготовился блеснуть». Отметив молодую Наташу Ржевскую, «Корсаков к ней разлетелся и просил сделать честь пойти с ней танцевать» (за что и был оштрафован «кубком большого орла»!).

Кубком и завершается пребывание Корсакова на ассамблее: «Бедный щеголь, не переводя духу, осушил весь кубок и отдал его маршалу. «Послушай, Корсаков, – сказал ему Петр, – штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо богаче. Это мотовство; смотри, чтоб я с тобой не побранился». Выслушав сей выговор, Корсаков хотел выйти из кругу, но зашатался и чуть не упал, к неописанному удовольствию государя и всей веселой компании» (VIII, 17–18).