«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

«Знакомцы давние, плоды мечты моей»

«За что арапа своего»

Лежат снега белее облак,
белей лебяжьего крыла,
И странен абиссинский облик
слуги Великого Петра…

    М. Сергеев. «Перо поэта»

Рассказывая о судьбе пушкинского романа в целом, мы обязательно должны остановиться на образах главных его героев, поговорить и об их судьбе – литературной и исторической. Потому что многое из того, что Пушкин задумал поведать в своем романе, было уточнено, углублено им в других произведениях – в стихах и прозе. «Знакомцы давние», герои романа о царском арапе, стали спутниками всей его жизни, обрели литературных наследников в творчестве самого поэта, в книгах других русских писателей.

При этом мы будем только затрагивать вопросы художественного раскрытия образов, отсылая читателей к специальным литературоведческим статьям, в разное время опубликованным в печати. В этих работах проанализированы язык и стиль романа, особенности его строения, отдельные творческие приемы и находки Пушкина, получившие свое дальнейшее развитие в его повествовательной прозе.

Наш первый рассказ – о самом «Царском арапе».

* * *

Ибрагим Ганнибал – один из самых «любезных» пушкинскому сердцу героев романа. Автобиографичность этого образа давно замечена (хотя время от времени – безуспешно – оспаривается).

Первая глава романа начинается с рассказа об Ибрагиме, очень лаконичного и местами похожего на биографическую справку или выдержку из послужного списка:

«В числе молодых людей, отправленных Петром Великим в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному, находился его крестник, арап Ибрагим[206 - Как подметил В.С.Листов, этот зачин романа, повторяющийся и в статье «Александр Радищев» (XII, 30), Пушкин почти дословно заимствовал из первой фразы «калмыцкого анекдота» И.Голикова: «Между множеством разосланных Монархом в чужие края молодых Россиян находился один из достаточных калужских помещиков» (Пушкин. Исследования и материалы. Т. XIII. Л., 1959. С. 115).]. Он обучался в парижском военном училище, выпущен был капитаном артиллерии, отличился в Испанской войне и, тяжело раненный, возвратился в Париж. Император посреди обширных своих трудов не переставал осведомляться о своем любимце и всегда получал лестные отзывы насчет его успехов и поведения. Петр был очень им доволен и неоднократно звал его в Россию, но Ибрагим не торопился. Он отговаривался различными предлогами, то раною, то желанием усовершенствовать свои познания, то недостатком в деньгах, и Петр снисходительствовал его просьбам, просил его заботиться о своем здоровии, благодарил за ревность к учению и, крайне бережливый в собственных своих расходах, не жалел для него своей казны[207 - Пушкину не могли быть известны обнаруженные через много лет после его гибели отчаянные письма арапа и его сотоварищей по учебе из Парижа: «На плечах ни кафтана, ни рубашки почитай нет, мастера учат в долг. Просим по некоторому числу денег, чтобы нам мастерам дать, но наше прошение всегда вотще…» (Цит. по: Леец Г.А. Абрам Петрович Ганнибал. Таллинн, 1984. С. 39.)], присовокупляя к червонцам отеческие советы и предостерегательные наставления» (VIII, 3).

Уже в этом отрывке выявляется доминанта в отношении Петра к Ибрагиму: арап – царский «любимец», о здоровье которого Петр заботится, которому дает «отеческие советы». Ибрагим предстает в первых строках романа молодым, образованным офицером, уже успевшим отличиться на полях сражений.

Исследователи пушкинской исторической прозы отмечали, что действительным героем «Арапа…» является не Ибрагим и даже не Петр, а сама Петровская эпоха. С.Евдокимова, например, верно подметила трудности для читателя «проникнуть во внутренний мир Ибрагима, которому, кстати, не так уж и часто предоставлено слово в романе. В отличие от Гринева в “Капитанской дочке”, претерпевающего трансформацию в ходе развертывания повествования, Ибрагим не меняется сколько-нибудь существенным образом и появляется в романе целиком сложившимся персонажем. Вместо того чтобы создать портрет сложного, находящегося во внутреннем росте человека, Пушкин вводит персонаж, чей путь служит просто комментарием к характеристике исторической эпохи»[208 - Pushkin’s Historical Imagination. New Haven: Yale University Press, 1999. P. 151.].

Затем мы наблюдаем Ибрагима «в волнах» парижского большого света: «Появление Ибрагима, его наружность, образованность и природный ум возбудили в Париже общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le Negre du czar[209 - Царского негра (фр.).] и ловили его наперехват; регент приглашал его не раз на свои веселые вечера; он присутствовал на ужинах, одушевленных молодостию Аруэта[210 - Вольтера.] и старостию Шолье, разговорами Монтескье и Фонтенеля; не пропускал ни одного бала, ни одного праздника, ни одного первого представления, и предавался общему вихрю со всею пылкостию своих лет и своей природы» (VIII, 4).

Кажется, это написано о самом Пушкине, вернувшемся к светской жизни после долгих лет ссылки!

Начинается линия графини Д., и здесь раскрываются особенности положения Ибрагима, связанные с его внешностью и происхождением: «Графиня приняла Ибрагима учтиво, но безо всякого особенного внимания; это польстило ему. Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо, окружали его, осыпали приветствиями и вопросами, и это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие. Сладостное внимание женщин, почти единственная цель наших усилий, не только не радовало его сердца, но даже исполняло горечью и негодованием. Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество благополучием» (VIII, 4–5).

Среди этого повествования, напряженного, полного тонких психологических наблюдений и чем-то напоминающего пушкинский же рассказ о поэте из «Египетских ночей», в иронической ремарке от первого лица («почти единственная цель наших усилий») вдруг как из-за кулис выглянул сам автор – знаток света и сердцевед. А мы продолжаем знакомиться с Ибрагимом: «Мысль, что природа не создала его для взаимной страсти, избавила его от самонадеянности и притязаний самолюбия, что придавало редкую прелесть обращению его с женщинами. Разговор его был прост и важен: он понравился графине Д., которой надоели вечные шутки и тонкие намеки французского остроумия. Ибрагим часто бывал у ней. Мало-помалу она привыкла к наружности молодого негра и даже стала находить что-то приятное в этой курчавой голове, чернеющей посреди пудреных париков ее гостиной. (Ибрагим был ранен в голову, и вместо парика носил повязку.) Ему было 27 лет от роду; он был высок и строен, и не одна красавица заглядывалась на него с чувством более лестным, нежели простое любопытство, но предубежденный Ибрагим или ничего не замечал или видел одно кокетство» (VIII, 5).

Это замечательная деталь – раненый Ибрагим: она, во-первых, сообщает читателю дополнительную биографическую подробность, во-вторых, как бы перекидывает мостик к другому арапу, страдавшему от ран, полученных в европейских войнах, – к венецианскому мавру Отелло («она его за муки полюбила…»). Мы еще вернемся к этой параллели…

Парижская «любовная» новелла – маленький пушкинский шедевр. Вот как ее оценивает Л.И. Вольперт, одна из первых сопоставившая образы царского арапа и венецианского мавра: «Обаятельный человеческий облик Ибрагима в любви раскрывается со всей полнотой. В отношении к графине проявляются его душевное благородство, верность и альтруизм. Анализ его чувства, от момента возникновения страсти до рождения черного ребенка, – блестящий образец новаторского психологизма. Пушкина. Без всякой чувствительности и дидактизма, с редким лаконизмом и тактом отмечены все этапы развития страсти <…> С новаторской смелостью Пушкин изобразил земную и «грешную» страсть как высокое и чистое чувство. Весь этот отрывок, сверкающий как драгоценный бриллиант в ткани исторической повести, – подлинное открытие в русской литературе. Любовный эпизод романа с его тонким психологизмом прокладывал путь новой поэтике, вел к жанру «светской повести» и «Повестям Белкина»[211 - Вольперт Л.И. Пушкин и Стендаль. В сб.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. XII. Л., 1956. С. 217.].

Важнейший момент для характеристики Ибрагима – его отношение к своей второй родине – России. Он намеревается «оставить Париж и отправиться в Россию, куда давно призывали его и Петр и темное чувство собственного долга» (VIII, 7).

Отъезду Ибрагима предшествует сцена у герцога Орлеанского: «Однажды Ибрагим был у выхода герцога Орлеанского. Герцог, проходя мимо его, остановился и вручил ему письмо, приказав прочесть на досуге. Это было письмо Петра Первого. Государь, угадывая истинную причину его отсутствия, писал герцогу, что он ни в чем неволить Ибрагима не намерен, что он предоставляет его доброй воле возвратиться в Россию или нет, но что во всяком случае он никогда не оставит своего питомца[212 - Ср. с оборотом из стихотворения «К Языкову» (1824): «В деревне, где Петра питомец…» (II, 322)]. Это письмо тронуло Ибрагима до глубины сердца. С той минуты участь его была решена. На другой день он объявил регенту свое намерение немедленно отправиться в Россию. “Подумайте о том, что делаете, – сказал ему герцог, – Россия не есть ваше отечество; не думаю, чтоб вам когда-нибудь удалось опять увидеть знойную вашу родину; но ваше долговременное пребывание во Франции сделало вас равно чуждым климату и образу жизни полудикой России. Вы не родились подданным Петра. Поверьте мне: воспользуйтесь его великодушным позволением. Останьтесь во Франции, за которую вы уже проливали свою кровь, и будьте уверены, что и здесь ваши заслуги и дарования не останутся без достойного вознаграждения”. Ибрагим искренно благодарил герцога, но остался тверд в своем намерении»[213 - В «Истории Петра» Пушкин вернется к обстоятельствам отъезда своего прадеда из Парижа. Вот его запись: «Петр пишет (17 октября 1722 г.) графу Головину о письме ему Аврама Арапа, Гавр. Резанова и Степана Коровина, что они по указу в свое отечество ехать готовы…» (X, 269). Слова многозначащие: Россия – вот «свое отечество» для «Аврама Арапа»!] (VIII, 8).

Пушкин опирался в своем рассказе на «семейственные предания». Вот как завершается французский этап «немецкой» автобиографии А.П. Ганнибала: «…Заметные преимущества, которые Франция в те времена имела перед Россией, тогдашняя роскошь двора и даже климат, более благоприятный природе африканца, представляли для него столько неотразимой прелести, что он не сразу последовал вызову на север и в течение еще двух лет отговаривался то еще не полным освоением всех математических наук, то плохим состоянием здоровья, и все откладывал свое возвращение. Настоящая причина этой проволочки не могла укрыться от проницательного государя. Он написал регенту, что Ганнибала к своей службе не неволит и настоящим предоставляет ему полную свободу действовать по собственной совести и доброй воле. Герцог показал ему письмо государя. Это вновь оживило в нем признательность…»[214 - Рукою Пушкина. М.–Л., 1935. С. 53.]

В своем романе Пушкин, как мы видели, сохранил основной смысл доставшегося ему документа с незначительными стилистическими изменениями. Он вошел и в пушкинский перевод биографии прадеда, и в «Начало автобиографии».

Один из самых значительных эпизодов всего романа – встреча Петра и Ибрагима: «Оставалось двадцать восемь верст до Петербурга. Пока закладывали лошадей, Ибрагим вошел в ямскую избу. <…> Ибрагим, узнав Петра, в радости к нему было бросился, но почтительно остановился. Государь приближился, обнял его и поцеловал в голову. «Я был предуведомлен о твоем приезде, – сказал Петр, – и поехал тебе навстречу. Жду тебя здесь со вчерашнего дня». Ибрагим не находил слов для изъявления своей благодарности. «Вели же, – продолжал государь, – твою повозку везти за нами; а сам садись со мною и поедем ко мне». Подали государеву коляску. Он сел с Ибрагимом, и они поскакали» (VIII, 10).

Источник у Пушкина – тот же. Сравним с ганнибаловой биографией: «Получив известие об его приближении, государь со своей супругой, императрицей Екатериной, поехал ему навстречу из Петербурга до Красного села, на 27-ю версту…»[215 - Там же. В библиотеке Пушкина была книга Яковкина «История села Сарского» (Модзалевский Б.Л. Библиотека Пушкина. С. 119–120. № 443). Д.П.Якубович полагал ее одним из источников романа о царском арапе. Там в главе «Дороги» (на стр. 108) говорилось: «Из Петербурга до Сарского была перспектива одна только дорога… Дорогу сию начали обделывать с 1717 года». (См.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. IX. С. 272).].

Пушкин, по-видимому, провел кое-какие дополнительные поиски, их результаты отразились в тексте «Начала автобиографии»: «Тронутый Ганнибал немедленно отправился в Петербург. Государь выехал к нему навстречу и благословил образом Петра и Павла, который хранился у его сыновей, но которого я не мог уж отыскать» (XII, 312).

Обращает на себя внимание деталь с наследственной иконой. Пушкин придавал ей большое значение, раз пытался отыскать[216 - Академик Д.Н.Анучин у правнучки арапа Анны Семеновны Ганнибал видел образ с надписью на оборотной стороне, удостоверяющей его принадлежность А.П.Ганнибалу. По семейному преданию, это был именно тот образ, которым Петр I некогда благословил своего крестника. Однако образ этот был не Св. Петра и Павла, о котором говорит Пушкин, а Спаса Нерукотворного (Анучин Д.Н. Пушкин. С. 8)]. В «ямскую» сцену романа об арапе Пушкин икону не включил (равно как и императрицу Екатерину). Но если жена Петра вскоре встречает Ибрагима на пороге своего дворца, то в предпоследней, шестой главе – в светелке боярской дочери «тихо теплилась лампада перед стеклянным кивотом, в коем блистали золотые и серебряные оклады наследственных икон»[217 - Пушкин внимательно вглядывался в старинные иконы. Еще в детстве в московских и подмосковных храмах он мог рассматривать популярный образ Николы Зарайского, где есть сюжет, как будто связанный с семейными преданиями Ганнибалов. «Никола-Чудотворец возвращает мальчика из мусульманского плена». Такая икона московской школы работы Кирилла Иванова и Тимофея Тимофеева (1642 г.) экспонируется сейчас в Музее древнерусского искусства им. Андрея Рублева в Москве.] (VIII, 29).

Вернемся, однако, в ямскую избу. Биограф Ганнибала Г.А. Леец всю сцену решительно опровергает: «В действительности ничего этого не было. И не могло быть по той причине, что Петр 1 находился с 18 декабря 1722 года по 23 февраля 1723 года в Москве. В Москву и прибыл из Франции 27 января 1723 года князь В.Л. Долгорукий вместе с Абрамом»[218 - Леец Г.А. Абрам Петрович Ганнибал. 1984. С. 501.].

Другой историк менее категоричен: «Подробности о встрече, сохраненные не только преданием, но и образом Петра и Павла, которым царь будто бы благословил крестника, – все это требует осторожной критики. Вполне вероятно, что встреча возле Москвы позже слилась в памяти с другой, петербургской встречей; особая честь, оказанная офицеру, объясняется скорее всего тем, что Абрам Петрович ехал вместе с послом Долгоруким, а царь встречал все посольство. Весьма довольный Долгоруким (а также другим дипломатом, только что прибывшим из Берлина, – Головкиным), Петр велел им обоим в назначенный день одновременно приехать в Петербург и выехал им навстречу за несколько верст от города в богатой карете, в сопровождении отряда гвардии. Вероятно, часть почестей относилась и к Абраму Петровичу; общая же экспозиция семейного предания, как видим, сходится с историческим описанием: царь выезжает из города, встречает любимцев с особым уважением, награждает и пр.»[219 - Эйдельман Н.Я. Ганнибал Пушкинский // Новый мир. 1981. № 5. С. 265. Вспомним слова П.А.Вяземского о Петре: «Встреча его с любимым Ибрагимом в Красном Селе, где, уведомленный о приезде его, ждет его со вчерашнего дня, может быть, и даже вероятно, не исторически верна, но – что важнее того – она характеристически верна. Этого не было, но оно могло быть; оно согласно с характером Петра…»].

Ибрагим, подобно блудному сыну из библейской притчи, возвращается к своему (крестному) отцу («явился к монарху с повинною головой», – запишет Бантыш-Каменский со слов Пушкина).

Так, наверное, и сам поэт предстал в глазах света «блудным сыном», который вернулся «в объятия государя» после многих лет странствий и ссылки[220 - «Символическая связь между отчим домом, отчиной и отчизной, родиной, между отцом и государем не требует особых доказательств», – писал кемеровский литературовед В.И.Тюпа в статье «Притча о блудном сыне в контексте «Повестей Белкина» как художественного целого» (Болдинские чтения. Горький, 1983. С. 74– 75). В пушкинских «Воспоминаниях в Царском Селе» хозяйкой «родимой обители», куда лирический герой входит с «поникшей головой», как «отрок Библии, безумный расточитель», выступает «великая жена» – Екатерина II. «Притча о блудном сыне занимает в художественном мире Пушкина место исключительное. Сказки Пушкина, начиная с “Руслана…”, полнятся ею», – отметил В.Н.Турбин (Пушкин. Гоголь. Лермонтов. М., 1977. С. 66). В.И.Тюпа подчеркивал усиление этого мотива в период 1829–1830 гг.: «Помимо общеизвестных биографических обстоятельств, связанных с выношенным намерением жениться и обрести свой Дом, напомним стихотворение “Воспоминание в Царском Селе” 1829 года и работу в этом же году над переводом “Гимна Пенатам” Р. Соути, стихотворения болдинской осени “Отрок” (библейский мотив ухода) и “Два чувства дивно близки нам” и т. п. Наконец, напомним, что описание “немецких картинок” перенесено в текст “Станционного смотрителя” из задуманных ранее “Записок молодого человека”» (Болдинские чтения. Горький. 1983. С. 74). См. также: Гершензон М. Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 122–127.].

«Петр со всем семейством сел обедать, пригласив и Ибрагима. Во время обеда государь с ним разговаривал о разных предметах, расспрашивал его об Испанской войне, о внутренних делах Франции, о регенте, которого он любил, хотя и осуждал в нем многое[221 - Петр познакомился с герцогом Орлеанским в 1717 году в Париже. Тогда же состоялась встреча царя с малолетним королем Людовиком XV: Петр принял его из кареты на руки, сказав ставшие знаменитыми слова: «Всю Францию на себе несу». Тогда же он с юмором сообщил Меншикову: «Король матерой человек и гораздо стар летами, а именно семи лет, которой был у меня, а я у него» (Голиков И.И. Дополнения к Деяниям Петра Великого. Т. XI. СПб.: 1794. С. 396–397). Пушкин знал об этом письме, а в «Истории Петра» сделал специальную запись о визите царя в Париж (X, 233). (Именно во время этого визита Петр лично оставил сопровождавшего его арапа Абрама для учебы во Франции.) В честь пребывания Петра в Париже была выбита памятная медаль. На лицевой ее стороне – портрет юного Людовика в лавровом венке, на оборотной – изображение сцены встречи Петра с мальчиком-королем. Описание этой медали имелось в библиотеке Пушкина (см.: Модзалевский. № 233). Медаль выставлена сейчас в Эрмитаже (см.: Медали и монеты Петровского времена из коллекции Государственного Эрмитажа, Каталог. Л., 1974. № 52)]. Ибрагим отличился умом точным и наблюдательным. Петр был очень доволен его ответами; он вспомнил некоторые черты Ибрагимова младенчества…» (VIII, 11).

Начинается новое поприще Ибрагима. В его душе происходит перерождение: «Ибрагим, оставшись наедине, едва мог опомниться. Он находился в Петербурге, он видел вновь великого человека, близ которого, еще не зная ему цены, провел он свое младенчество. Почти с раскаянием признавался он в душе своей, что графиня Д., в первый раз после разлуки, не была во весь день единственной его мыслию. Он увидел, что новый образ жизни, ожидающий его, деятельность и постоянные занятия могут оживить его душу, утомленную страстями, праздностию и тайным унынием. Мысль быть сподвижником великого человека и совокупно с ним действовать на судьбу великого народа возбудила в нем в первый раз благородное чувство честолюбия» (VIII, 12).

Так возникает мотив сподвижничества, участия арапа в кипучей преобразовательской деятельности Петра. «Россия представлялась Ибрагиму огромной мастеровою, где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим делом. Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка…» (VIII, 13). Ибрагим становится в строй деятелей новой петровской России, он один из помощников и доверенных лиц Петра-реформатора. И в этом главнейший смысл образа пушкинского предка в романе[222 - Ср. наблюдение В.О. Ключевского: «…Арап Ибрагим, к сожалению, остался недорисованным в неоконченной повести. Можно только догадываться по некоторым штрихам, что из него имел выйти один из петровских дельцов, людей хорошо нам знакомых по Нартовым, Неплюевым и др. Это – характеры резкие и жесткие, но хрупкие по недостатку гибкости, и потому не живучие: они вымирали уже при Екатерине II» (Русская мысль. 1880. № 6. С. 24).].

И еще об автобиографических моментах. В эпистолярной прозе Пушкина есть замечательные переклички со страницами его первого исторического романа. «Мне 27 лет, дорогой друг, – исповедуется Пушкин В.П. Зубкову о своем чувстве к Софье Пушкиной (1826 год). – Пора жить, то есть познать счастье <…> Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья. – Следует ли мне связать с судьбой столь печальной, с таким несчастным характером – судьбу существа, такого нежного, такого прекрасного?..» (XIII, 311, 562). Сравним это письмо со словами Ибрагима, обращенными в письме к Леоноре: «Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного создания с бедственной судьбою негра, жалкого творения, едва удостоенного названия человека?» (VIII, 9) А вот новые сомнения Ибрагима, связанные уже с его петербургским сватовством: «Если б и имел в виду жениться, то согласятся ли молодая девушка и ее родственники? Моя наружность…» И далее: «Жениться! – думал африканец, – зачем же нет? ужели суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека потому только, что я родился под… (цифра пропущена. – А.Б.) градусом?»[223 - Д.П. Якубович подметил интонационное сходство этих размышлений; Ибрагима с пушкинским наброском «Жениться! Легко сказать…» («Участь моя решена»). Он же записал: «Арап столь близкий и симпатичный Пушкину, что многое в последних главах звучит как автобиографическое, но женящийся «не по страсти, а по соображению» (см.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. IX. С. 282). Ср. также с размышлениями Евгения из «Медного всадника»: «Жениться? Ну… зачем женет?» Остроумный комментарий предлагает С.Л.Абрамович: «В этом внутреннем монологе мы вновь узнаем человека 1820-х годов. Неверие в счастье, разочарованность и в то же время возвышенное представление о дружбе, высокий идеал семейных отношений – все это характерно для мироощущения романтика пушкинской эпохи. По смыслу, а также по лексике и стилистике этот монолог очень напоминает разговоры и размышления Ленского» (Русская литература. 1974. № 2. С. 71).] (VIII, 27). Пушкин как будто сквозь столетие увидел, прочитал документ, который тогда еще пылился в архиве, – подлинное письмо прадеда: Ганнибал (уже генерал и обер-комендант Ревеля) восклицает в прошении И.А. Черкасову, кабинет-секретарю императрицы Елизаветы Петровны: «…я бы желал, чтоб все так были, как я: радетелен и верен по крайней мере моей возможности (токмо кроме моей черноты). Ах, батюшка, не прогневайся, что я так молвил – истинно от печали и горести сердца: или меня бросить, как негодного урода, и забвению предать, или начатое милосердие со мною совершить…»[224 - Письма Абрама Ганнибала (Архивные документы.) Издал Н.Гастфрейнд. СПб.: 1904. С. 63.]

Из окруженного холерой Болдина в октябре 1830 года Пушкин отправит письмо своей невесте Н.Н. Гончаровой: «Вы на меня видно сердитесь, между тем как я пренесчастнейшее животное уж без того…» (XIV, 119).

Пушкин в реальной жизни мечтает о женитьбе, сомневается, а в романе Корсаков поддразнивает Ибрагима: «С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характером, твоим сплющенным носом, вздутыми губами, с этой шершавой шерстью бросаться во все опасности женитьбы?..» (VIII, 30).

На страницах пушкинского романа арап размышляет о своей предстоящей семейной жизни: «От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностью, а дружбу приобрету постоянной нежностию, доверчивостию и снисхождением» (VIII, 27).

Роман оставлен, а сам Пушкин, решив жениться, пишет письмо своей будущей теще: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца…» (XIV, 76, 404; подлинник по-французски).

Сопоставив именно эти тексты, Т.Г. Цявловская делает вывод: «Психологическая основа повести – душевный опыт самого Пушкина»[225 - Прометей. Т. 10. М., 1975. С. 53. На сходство этих текстов обратил также внимание Ю.Г.Оксман в комментариях к «Арапу Петра Великого». См.: Пушкин А.С. Собр. соч. в 6 томах. М.–Л. 1936. Т. IV. С. 716–717.].

В черновой рукописи романа были и такие строки, относящиеся к арапу: «Целый день он думал о графине Д., следовал сердцем за нею, казалось, был свидетелем каждого ее движения, каждой ее мысли; в часы, когда он обыкновенно с нею видался, он мысленно собирался к ней, входил в ее комнату, садился подле нее разговаривал с нею, и мечтание постепенно становилось так сильно, так ощутительно, что он совершенно забывался» (VIII, 506). Абзац этот Пушкиным перечеркнут. Т.Г. Цявловская подметила: «Этим реальным ощущением того, что было только в мечтах или было, но отошло, отличался сам Пушкин». И привела выдержку из рассказов П.А. и В.Ф. Вяземских, записанных П.И. Бартеневым: «Пушкин говаривал, что как скоро ему понравится женщина, то уходя или уезжая от нее, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит ее с собой, сажает ее в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будет толчок, одевает ей плечи, целует у нее руку и пр.». Цявловская справедливо заключает: «Пушкин обогащает образ Ибрагима собственными чертами». И опять обратимся к роману (глава III): «Ибрагим проводил дни однообразные, но деятельные – следовательно, не знал скуки. <…> Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка и старался как можно менее сожалеть об увеселениях парижской жизни. Труднее было ему удалить от себя другое, милое воспоминание: часто думал он о графине Д., воображал ее справедливое негодование, слезы и уныние… но иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец – он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слезы готовы были течь по его черному лицу» (VIII, 13–14). Т.Г. Цявловская: «…читаешь словно не об Ибрагиме, а о Пушкине»[226 - Прометей. Т. 10. С. 61, 62.]. В романе много раз подчеркивается африканское происхождение Ибрагима, экзотичность его облика. В черновиках таких деталей было еще больше. Там, например, говорилось, что графиня «увлечена была в его объятия прелестью новизны и странности» (VIII, 521). Или: «Африканец вывел под руку несчастного франта» (VIII, 527). «Подобно многим пушкинским персонажам, образ Ибрагима многопланов, – отмечала Л.И. Вольперт в докладе на «Болдинских чтениях». – В нем проглядывают одновременно и черты исторической личности, прадеда поэта, биографией которого он так живо интересовался, и черты светского человека пушкинской поры, подобного Адольфу, герою Констана, в момент его страстного увлечения Элеонорой, и, как нам представляется, черты Отелло. Человек редкого артистизма, склонный к «игре» и перевоплощениям, Пушкин, возможно, временами ощущал себя и Ганнибалом, и Адольфом, и Отелло, а иногда и «разыгрывал» эти роли в жизни[227 - Ср. с наблюдением Ф.Ф.Вигеля, который в Одессе «раз шутя сказал» Пушкину, «что по африканскому его происхождению его все мне хочется сравнить с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго» (А.С.Пушкин в воспоминаниях… Т. I. С. 226). См. также: Михневич В.О. Дед Пушкина (Исторический вестник. 1886, январь. С. 87–143). Параллель «Пушкин – Отелло» стала общим местом для петербургского «высшего общества» в последние месяцы перед роковой дуэлью. Что верно подмечено в прекрасной книге «Пуговица Пушкина», принадлежащей перу итальянской исследовательницы-слависта Серены Витале: «В свете начали уже откровенно тяготиться этим человеком, который вел себя как дикарь, достойный своего африканского происхождения, как неистовый Отелло, как безумец» (Serena Vitale Il bottone di Puskin. Milano: Adelphi Edizioni, 1995. P. 292).]. В мозаичном образе Ибрагима все эти ипостаси поэта слились воедино, соответствуют разным граням личности героя, просвечивают одна через другую»[228 - Вольперт Л.И. «Шекспиризм» Пушкина и Стендаля. В сб.: Болдинские чтения. Горький, 1983. С. 62. Можно лишь предположить, с каким интересом воспринял бы Пушкин, доживи он до наших дней, сообщение ливийского лидера полковника Муаммара Каддафи, что Шекспир был арабским поэтом по имени шейх Спир, сыном шейха Зубаира. Профессор Леви Фоке из Шекспировского центра в Стратфорд-онЭйвон назвал это утверждение Каддафи «самой химерической из гипотез» (см.: «Досье», приложение к «Литературной газете», вып. 1, сентябрь, 1989. С. 32).].

Итак, Шекспир. Один из самых почитаемых пушкинских учителей в литературе. «По примеру Шекспира я ограничился изображением эпохи и исторических лиц…» (XIV, 46); «Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров…» (XI, 140) – эти и другие высказывания Пушкина можно отнести не только к «Борису Годунову», но и к начатому вслед за ним роману о царском арапе.

Известна оригинальная пушкинская трактовка образа венецианского мавра: «Отелло от природы не ревнив – напротив: он доверчив» (XII, 157).

Как подчеркнула Л.И. Вольперт, «эта идущая вразрез с общепринятым мнением оценка свидетельствовала о глубоком прочтении Пушкиным Шекспира, признании им высокого нравственного облика мавра и определила некоторые грани личности героя романа – Ибрагима. Образ Отелло значим для всех планов «Арапа Петра Великого» – автобиографического, исторического, беллетристического»[229 - Вольперт Л.И. Указ. соч. С. 60–51.]. И далее:

«В тексте романа нет прямых реминисценций из “Отелло”, дело обстоит сложнее. Пушкин заимствует рисунок роли, атмосферу, окружающую героя. Он как бы переносит частицу “внутреннего света”

шекспировского героя на Ибрагима. Его герой также натура глубокая, деятельная, цельная, с большим чувством ответственности. Он умеет быть благодарным, в нем много обаяния и человечности. Он, так же как и Отелло, неотразимо привлекает окружающих. Не только русский царь и любящая его графиня сердечно привязаны к нему, но и правитель Франции, регент Орлеанский, и дочери царя, и даже в доме боярина Ржевского “он всех успел заворожить”»[230 - Там же. С. 63.] (VIII, 32).

Это очень интересное наблюдение, но все-таки немного упрощенное. Пушкин учитывал неоднозначное отношение окружающих к арапу, и мы еще на этом моменте остановимся. В принципе, наверное, многие герои романа о царском арапе могли бы присоединиться к признанию шекспировского дожа Венеции, обратившегося к Брабанцио:

Ваш темный зять
В себе сосредоточил столько света,
Что чище белых, должен вам сказать[231 - Шекспир Уильям. Полн. собр. соч. в 8 томах. Т. 6. М., 1960. С. 302 (перевод Б.Л.Пастернака). Ср. эту оценку с репликой князя Лыкова: «Изо всех молодых людей, воспитанных в чужих краях (прости Господи), царский арап всех более на человека походит. – Конечно, – заметил Гаврила Афанасьевич, – человек он степенный и порядочный…» (VIII, 22)].