«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Сила традиции велика, и можно с уверенностью предположить, что и впредь первенец пушкинской исторической прозы будет известен читателям под редакторским названием 1837 года (если, конечно, не будут обнаружены какие-нибудь пушкинские документы или свидетельства, недвусмысленно указывающие на другой заголовок).

И все-таки сомнительно, чтобы Пушкин оставил в названии своего романа пышный титул «Петр Великий». Ведь, несмотря на смену исторических «декораций», еще не устарел «Совет эпическому стихотворцу», данный К.Н. Батюшковым в эпиграмме 1810 года:

Какое хочешь имя дай
Твоей поэме полудикой:
Петр длинный, Петр большой,
Но только Петр Великий —
Ее не называй[190 - Эпиграмма была направлена против поэмы С.А. Ширинского-Шихматова «Петр Великий, лирическое песнопение в 8 песнях». Цит. по: Батюшков К.Н. Нечто о поэте и поэзии. М., 1985. С. 83.].

«Чтоб эпиграфы разбирать»

Эпиграф (м.) – изреченье, которое писатель, как значок или знамя, выставляет в заголовок своего сочиненья…

    Вл. Даль. Толковый словарь… Т. IV. С. 665.

«Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена. Издатель. 19 окт. 1836». Так заканчивается пушкинская «Капитанская дочка». Это обращение к читателям – конечно, маленькая мистификация автора. В нем все вымышлено – кроме сообщения о работе с эпиграфами. Оно приоткрывает нам «авторскую кухню», показывает значение, которое придавал Пушкин смыслу и месту эпиграфа в романе.

Для «Царского арапа» Пушкин тоже тщательно подобрал эпиграфы, выписал их на отдельном листе. Только к двум главам – первой и четвертой – автор сам определил эпиграфы, а остальные условно соотнесли по главам редакторы посмертных изданий. Они же предположительно выделили и общий эпиграф к роману – языковскую строчку – «Железной волею Петра преображенная Россия».

До сих пор – в отсутствие ясно выраженной авторской воли – правомерность подбора эпиграфов к главам романа оспаривается многими исследователями. И хотя в популярных изданиях пушкинской прозы эпиграфы как ни в чем не бывало красуются перед каждой главой, в научных собраниях сочинений Пушкина присутствуют только два, выбранные самим автором: «Я в Париже: // Я начал жить, а не дышать. (Дмитриев. Журнал путешественника)» – перед первой главой и строки из «Руслана и Людмилы» («Не скоро ели предки наши…») – перед четвертой.

Виктор Шкловский в «Заметках о прозе Пушкина» высказал предположение, что языковский эпиграф должен был относиться не ко всему роману, а только к пятой главе[191 - Шкловский В.Б. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937. С. 33.]. Выписанная Пушкиным цитата из Баратынского («Уж стол накрыт, уж он рядами // несчетных блюд отягощен…») первоначально, по мнению Шкловского, предназначалась в качестве эпиграфа к четвертой главе («Обед у русского боярина»), но затем была заменена словами из «Руслана и Людмилы». (Нельзя, правда, исключать, что эпиграф из Баратынского был предназначен к ненаписанной главе о свадебном пире!) Шкловский также считает, что первый эпиграф пушкинского списка («Я тебе жену добуду // Иль я мельником не буду») дает несколько ироническую характеристику настойчивости Петра в сватовстве. Далее В.Шкловский пытается при помощи эпиграфов реконструировать возможное развитие сюжета романа: «Два последних эпиграфа особенно любопытны.

Как облака на небе,
Так мысли в нас меняют легкий образ.
Что любили днесь, то завтра ненавидим[192 - Пушкин здесь, очевидно по памяти, цитирует близко к тексту слова Протогена (действие III, явл. 3) из примечания Кюхельбекера к «Отрывку из путешествия по Германии» (1824). См.: Кюхельбекер В.К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 29. В.С. Листов видит в этом эпиграфе указание на возможное сюжетное движение романа о царском арапе: «У стрелецкого сироты при неблагоприятной развязке еще больше поводов «завтра ненавидеть» того, кто вчера казнил отца, а сегодня, допустим, разлучает с любимой девушкой или ссылает в дальнюю крепость» (Пушкин. Исследования и материалы. Т. XIII. Л., 1989. С. 121). См. об этом в главе «Стрелецкий сын» настоящей книги.].

    (Кюхельбекер)
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен…
Желанием честей разлучен,
Зовет, я слышу, славы шум!

    (Державин)
Предпоследний эпиграф – это след главы, в которой должно было быть изображено колебание невесты.

Последний эпиграф мог предшествовать главе, в которой любовь Ганнибала сменялась бы жаждой славы»[193 - Шкловский В.Б. Заметки о прозе Пушкина. С. 32–33.].

Значение эпиграфа в пушкинской поэтике давно замечено.

В.Шкловский, произвольно трактуя последовательность эпиграфов к «Царскому арапу», по-своему прав: раз уж не сохранился авторский план романа, то почему бы не попробовать проследить этот план по списку эпиграфов?

И здесь мы вплотную подходим к важнейшему вопросу, связанному с «Царским арапом»: как должен был заканчиваться роман?

«Даль свободного романа»

Ты мне советуешь, Плетнев любезный,
Оставленный роман мой продолжать…

    А. С. Пушкин

Исследователь прозы Пушкина, Н.Н. Петрунина права, когда пишет, что «невозможно предугадать конкретных путей движения творческой мысли Пушкина, характера художественных его свершений, так как каждый шаг вперед сопровождался у Пушкина-прозаика новыми творческими открытиями, имевшими принципиальное значение для будущего всей русской прозы»[194 - Петрунина Н.Н. Проза Пушкина и пути ее эволюции // Русская литература. 1987. № 1. С. 60.].

Предугадать действительно невозможно. Но попытаться проследить направления этой творческой мысли, увидеть ориентиры, самим поэтом расставленные, – его «зарубки» и «сигнальные огни» – можно и должно.

Роман был оставлен, прерван в самом зените. Но Петровская эпоха продолжала будоражить воображение художника, возникшие вопросы настоятельно требовали ответа. Пушкин все больше и больше погружался в исторический материал, пропускал его через себя, познавал свой XVIII век. «Об этом веке он заботливо собирал сведения и знал много, – отметил историк В.О. Ключевский. – Он мог рассказать о нем гораздо больше того, что занес в свои записки, заметки, анекдоты и т. п.»[195 - Русская мысль. 1880. № 6.].

Пушкин всерьез «заболел» XVIII веком. Он изучал его с добросовестностью ученого и постигал всеведением поэта. Роман пылился в черных тетрадях, но его герои продолжали жить в новых пушкинских творениях.

«Каждый труд оставляет после себя отходы, – сказал однажды К.Г. Паустовский. – Оставляет их и писательский труд. Обычно в роман или повесть входит только часть того материала, какой был для них собран автором. Большая часть материала остается за бортом законченной книги. Это золотая пыль в мастерской ювелира»[196 - Паустовский К.Г. Поэзия прозы. М., 1953.].

«Золотая пыль», оставшаяся от романа о царском арапе, переплавилась в золотое «петровское» ожерелье Пушкина, в котором ярко засверкали «Полтава», «Медный всадник», «Моя родословная», «История Петра».

У Пушкина, как у рачительного хозяина, ничего не пропадает, все идет в дело. Знания, добытые при подготовке романа о царском арапе, были расширены и углублены за те последующие десять лет, которые отпустила ему судьба. Только потомки смогли по достоинству оценить его гигантскую работу.

Вновь предоставим слово профессору В.О.Ключевскому. В день открытия памятника поэту в речи на торжественном собрании в Московском университете он сказал: «Пушкин – не мемуарист и не историк; но для историка большая находка, когда между собой и мемуаристом он встречает художника. В этом значение Пушкина для нашей историографии, по крайней мере главное и ближайшее значение»[197 - Русская мысль. 1880. № 6.]. А вот другое, более позднее, но не менее авторитетное суждение: «Исторические исследования Пушкина, касающиеся восстания Пугачева и царствования Петра Первого[198 - Принято считать, что Пугачев и Петр – у Пушкина две совершенно разные и далекие друг от друга темы. Однако на самом деле их многое объединяет: не просто принадлежность к XVIII веку, не только некоторые сюжетные коллизии, общие для царя Петра в романе о Ганнибале и для крестьянского «царя» Пугачева в «Капитанской дочке» (линия «царя-свата», например). В Центральном государственном архиве древних актов (ЦГАДА) в фонде арзамасской провинциальной канцелярии было обнаружено «Дело о получении пороха от находящегося на Выксунском заводе Баташевых капитана II ранга Ганнибала для отражения наступления войск Пугачева». В Выксе в разгар крестьянского восстания в Поволжье находился родной дед поэта, Осип Абрамович Ганнибал, сын арапа Петра Великого. В «Истории Пугачева» Пушкин обошел молчанием события крестьянской войны в нижегородском крае, хотя не исключено, что интерес к этой теме возник у него именно в Болдине. «Может быть, Пушкин знал о выксунской странице жизни деда и бабки?» – задает логичный вопрос хранитель Горьковского архива Н.И. Куприянова, автор увлекательной книги «К сему: Александр Пушкин…» (Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1982).], ставят его в ряды лучших наших историков», – заявил в 1949 году на юбилейном заседании Академии наук ее президент С.И. Вавилов[199 - Правда. 8 июня 1949 г.].

Главный пушкинский труд о Петре, вместивший в себя и весь опыт романа о царском арапе, тоже остался незавершенным. «Его записки – пока лишь высокохудожественный подбор материалов – результат архивных изысканий. Восстановив исторический процесс, он надеется объективно объяснить современные ему явления России…» – сказано Пушкиным о Карамзине. Слова эти с полным правом могут быть отнесены и к самому Пушкину.

Дерзнем выглянуть в окно, распахнутое незавершенностью романа о царском арапе. Три важнейших события можно разглядеть в туманных перипетиях судьбы его героя (о них не мог не думать автор): несчастная женитьба, смерть благодетеля – Петра, сибирская ссылка. Такая сюжетная последовательность вполне укладывается в традиции русского романа, который, по меткому наблюдению М.Е.Салтыкова-Щедрина, так отличается от западноевропейского: западный роман кончается свадьбой, а русский роман начинается свадьбой, а кончается где-нибудь в Сибири[200 - См.: Салтыков-Щедрин М.Е. Господа ташкентцы.].

Первая линия, связанная с семейной жизнью арапа, была предусмотрена планом романа, о котором нам поведал А.Вульф, и кратко намечена в диалоге арапа и Корсакова:

– Благодарю за дружеский совет, – прервал холодно Ибрагим, – но знаешь пословицу: не твоя печаль чужих детей качать…

– Смотри, Ибрагим, – отвечал, смеясь, Корсаков, – чтобы тебе после не пришлось эту пословицу доказывать на самом деле, в буквальном смысле»[201 - В.С.Листов, остроумно сопоставляя первые главы «Арапа» и Голиковские анекдоты о Петре, набрасывает следующую весьма пессимистическую сюжетную линию романа: «Царская милость обернется страшным горем для всех действующих лиц. Навсегда разлучены влюбленные Наташа и Валериан; страдает в семейственной жизни Ибрагим; не будет счастлив и внебрачный ребенок Наташи. Последствия «милости» Петра тяжело скажутся не только на судьбе героев, но и на жизни следующих поколений семьи» (см.: Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1989. Т. XIII. С. 117).] (VIII, 30).

Следующая катастрофа, которая неминуемо должна была обрушиться на голову арапа, – это смерть царя Петра, крестного и свата Ибрагима. По нескольким страницам, посвященным описанию этой смерти в пушкинской «Истории Петра»[202 - Многие ее отрывки звучат как чеканная художественная проза. См.: Фейнберг И.Л. Незавершенные работы Пушкина. Изд. 7-е. М., 1979. С. 136–160. Тема смерти Петра – труднейшая для писателя. А.Н.Толстой в одном письме признался, что не сможет довести свой роман до смерти Петра.], можно судить о напряженном драматизме сцены и глубочайшем психологическом проникновении Пушкина в обстоятельства последних дней и часов Петра:

«…Тверской архирей на ухо ему продолжал свои увещевания и молитвы об отходящих. Петр перестал стонать, дыхание остановилась – в 6 часов утра 28 января Петр умер на руках Екатерины» (X, 288). Произошло это ровно через два года после возвращения Ганнибала из Франции в Россию.

Следующий поворот в жизни арапа тоже мог найти свое место на страницах романа. В «Начале автобиографии» Пушкин пишет: «После смерти Петра Великого судьба его переменилась. Меншиков, опасаясь его влияния на императора Петра II, нашел способ удалить его от дворца. Ганнибал был переименован в майоры Тобольского гарнизона и послан в Сибирь с препоручением измерить Китайскую стену»[203 - В основу этих записок положен пушкинский перевод т. н. «немецкой» биографии А.П.Ганнибала. Н.Я.Эйдельман дал комментарий историка: «Кое-что Пушкин не сумел или не захотел перевести… Отсюда произошли некоторые особенности перевода: злополучная «Китайская стена» – один из примеров (в немецком тексте ясно сказано – «китайская граница») (Эйдельман Н.Я. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 343). С таким объяснением трудно согласиться. Скорее всего, в понятие «измерить Китайскую стену» Пушкин вложил известную долю иронии, подчеркнув бессмысленность и надуманность предлога, под которым Меншиков удалил арапа из столицы. Приведем также интереснейшую находку – челобитную арапа, обнаруженную в Омском государственном архиве: «В прошлом 1727 году мая 15 день в бытность мою в Питербурге при дворе Вашего императорского Величества князь Меншиков поимся на меня, последнего раба, безвинно отлучил от двора… и беспременно выслал меня со своим партикулярным письмом в Тобольск и писал к сибирскому губернатору тайному советнику Долгорукову, чтобы он меня послал в сибирский крайний город Селенгинск». В конце – подпись: «лейб-гвардии Преображенского полку от бомбандер порутчик Абрам Петров апреля в 5 день 1728 году руку приложил» («Известия», 25 января 1987 г.).] (XII, 312).

У Меншикова были основания подозревать арапа. Начало их взаимной неприязни запечатлено во второй главе романа: «Ибрагим узнал великолепного князя Меншикова, который, увидя арапа, разговаривающего с Екатериной, гордо на него покосился…» (VIII, 11). В пятой главе Ганнибал становится свидетелем претензий Петра к Меншикову, связанных с корыстолюбием и злоупотреблениями временщика. «А теперь, – продолжал он, потряхивая дубинкою, – заведи меня к плуту Данилычу, с которым надо мне переведаться за его новые проказы» (VIII, 28).

Привлечение этих фактов вполне соответствовало бы творческим принципам Пушкина, который стремился выбирать для художественного анализа ключевые, переломные моменты русской истории, на их фоне повествование напряжено, насыщено «духом эпохи».

К таким моментам относятся и приведенные нами три эпизода, три судьбоносных события, каждое из которых могло бы составить достойное продолжение романа о царском арапе. «А жаль, что не кончил!»

Пушкин, несомненно, вернулся бы к художественному осмыслению Петровской эпохи – на новом творческом и философском уровне. И можно повторить слова писателя-пушкиниста Вс.Н.Иванова: «Мы должны скорбеть глубоко, что ранняя смерть не дала Пушкину осуществить свой великий замысел – создать исторический роман о Петре Первом – в нем бы Россия имела великие исторические осознания. Великая потеря»[204 - Иванов Вс. Александр Пушкин и его время. М., 1977. С. 6. Л.Сидяков предположил: «Среди комплекса причин, вызвавших отказ Пушкина от продолжения его первого исторического романа, не последнее место занимает, очевидно, успешная разработка петровской темы в «Полтаве». Но историческая поэма Пушкина отнюдь не отменила «Арапа Петра Великого», напротив, опыт исторического романа сказался в ней, определив характер ряда художественных решений автора «Полтавы.» (Сидяков Л.С. «Арап Петра Великого» и «Полтава». В сб.: Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1986. Т. XII. С. 65). Наши предположения о причинах незавершенности романа о царском арапе см. в конце главы «Учитель танцев» данной книги (см. также: Букалов А.М. Два персонажа из романа о царском арапе. В сб.: Болдинские чтения. Горький, 1987. С. 250).].

Пытаясь рельефнее представить художественный мир пушкинского романа о царском арапе, я как-то попробовал на листе бумаги графически изобразить все видимые (и невидимые на первый взгляд) связи «Арапа Петра Великого» с предыдущим и последующим творчеством Пушкина, с русской и европейской литературой как допушкинского, так и современного ему периода. Получился замысловатый многолучевой узор, немного напоминающий морскую «розу ветров», на стрелках которой – вместо названий частей света – стояли названия десятков произведений самых разных жанров и направлений.

«Творчество Пушкина воздействовало на дальнейшую литературу двояким образом: как совокупность его произведений и заключающихся в них мотивов, образов, картин, проблем и идей и как некая единая художественная система. И в том, и в другом отношении посмертная жизнь произведений Пушкина была богатой и плодотворной», – писал Б.В. Томашевский[205 - Томашевский Б.В. Поэтическое наследие Пушкина. В сб.: Пушкин – родоначальник новой русской литературы. М.; Л., 1941. С. 319.].

Часть вторая