Алтайский Декамерон

Нет, я не живу здесь. Здесь, на втором этаже, обитает мой одноклассник. Я с ним обмениваюсь марками. Продравшись наконец через толпу солдат внизу, я читаю на стене оскорбительные надписи. Вот самая безобидная из них:

СВЕТКА ДОЛГОВА – ПРОСТИТУТКА!

Светка – это мать пятиклассника Толика Долгова, который в каждом классе остаётся на второй год. Вечный второгодник, он словно решил досидеть в школе до пенсии.

Двоечника Толика никто не любит. С ним не дружат, его натурально травят, напоминая, каким местом его мать зарабатывает на жизнь. Он отвечает на словесные выпады кулаками. Толик дерётся со всеми подряд, без разбору: стоит ему услышать что-то о своей матери, как он тут же бросается в бой.

Толик растёт далеко не один. У него наберётся с десяток разновозрастных сестёр и братьев, детишек довольно смуглых. Впрочем, на этом количестве процесс деторождения, конечно, не застопорится…

Однажды, зайдя в класс, я увидел, как Толик схватил за косу Любку Сабанцеву. Та завизжала, а я бросился ей на помощь. Не тут-то было! Толик живо въехал мне правой в нос – да так, что я отлетел в угол. Поднявшись, размазывая по лицу кровянку, я поплёлся в туалет.

– Кто тебя так? – Бекасы, братья Сергей и Анатолий, курили, устроившись на подоконнике туалетного окна.

Каждый из них считался юным Робин Гудом. Оба свято стояли на защите «бедных и угнетённых» той самой пятиэтажки. Загасив окурки о подоконник, братья поспешили к двери кабинета, из-за которой неслись девчоночьи визги и рыдания…

– Пойдём выйдем! – предложили они Толику. – Хватит девок за косы дёргать!

Бекасы – профессионалы уличных драк. Парой ударов под дых и в подбородок они отправили защитника материнской чести и достоинства в глубокий нокаут. Упавшего Долгова «добили» ударами острых носков чёрных ботинок. Били по рёбрам. Убедившись, что боец затих, двое отходят к окну и закуривают.

Собственно, они тоже не помнят своего отца и живут с матерью. Уже лет десять он мотает срок срок за разбой с отягчающими обстоятельствами. Молодые мамины любовники не прочь перекинуться в картишки с рано повзрослевшими сыновьями, а то и распить на троих бутылку портвейна.

Я поднимаюсь наконец на второй этаж. Из квартиры мне навстречу выскакивает очередной солдатик со счастливой улыбкой на лице. Брюки он застёгивает на ходу. В тусклом свете я вижу красную штору, укрывающую тахту, где и совершаются акты короткой любви. На полу в соседней комнате разбросаны полосатые матрасы без простыней. Там копошатся дети. Взросленькая девочка со строгим лицом покачивает коляску со свежим плодом солдатской любви. Бедный Йорик! Простите, оговорился, – Толик. Какая уж тут учёба, товарищи!

Официально мать Толика – дворничиха. Каждое зимнее утро, идя в школу, я вижу её, одетую в унылый ватник и рейтузы. На голове её серый платок, на ногах – валенки с калошами или ботинки того сорта, что в народе прозвали «прощай, молодость». Глядит она недобро, исподлобья, как бы обороняясь. Образ местной Градиски дополняет копна жёстких седых волос.

Однако по весне наша дама расцветает. Яркие однотонные шерстяные платья вкупе с ивановским платком, босоножками и умело нанесённой на губы помадой превращают её в сексуально привлекательную женщину, прямо-таки в героиню фильма «Амаркорд» великого Феллини. Худая, жилистая, броская, она сводит с ума солдатиков из размещённой неподалёку части военных строителей, в основном призванных из закавказских республик.

Быть может, следуя вселенским законам, она просто выполняла своё божественное предназначение. Огромный потенциал нерастраченной мужской энергии должен получить выход. И значит, поблизости должна появиться женщина, способная удовлетворить или обнулить заряд мужской похоти. Такой-то вот женщиной, Градиской из Ворошиловского района Москвы, и стала Света Долгова, простая русская женщина, дворничиха и многодетная мать.

Районный, интернациональный, а по нынешним меркам даже и международный «Амаркорд», господа-товарищи!

Пюпитр

Жизнь – это рояль:белые клавиши,

черные клавиши, важно только уметь

хорошо играть.

Александр Грачев

Рояль был огромным. Двое дюжих молодцов с плоскими ремнями, перекинутыми через плечо, гакая и гикая с придыханием, дотащили-таки бесценный инструмент до шестого этажа доходного дома в Столешниковом переулке.

– Да, да, по коридору и в самый конец квартиры! У окна, пожалуйста. Вот здесь, ближе, еще ближе, прямо у самого окна… Спасибо!

Рояль лежал на боку, будто подбитый под Оршей немецкий бомбардировщик, 88-й «Юнкерс», тот самый, что недавно был выставлен на всеобщее обозрение на площади Свердлова. Одно крыло у него сломалось при ударе о землю.

В комнате от этого гиганта, поставленного на длинный бок, сразу потемнело. Лишь когда все три ноги, напоминающие скорее петровские мортиры XVII века, нежели опоры музыкального инструмента, были ввинчены в черное лакированное тело, рояль принял естественное положение, и света вокруг прибавилось.

Двенадцатилетний еврейский мальчик Светик Моисеевич Кравченко (мой будущий дядя) на сей раз, нарушив мамин наказ, не побежал в бомбоубежище. А бежать надо было, потому как раздались звуки воздушной тревоги: объявили очередной авианалет на Москву.

Светик залез на концертный рояль марки «Циммерман». Папа купил этот инструмент еще до своего ареста, случившегося в далеком 1938 году…

По выходным семья Кравченко любила приглашать сослуживцев на вечерние чаепития с музыкальным сопровождением.

Мама, Кравченко Вера Александровна, в девичестве Соколова, моя бабушка по маминой линии, работала корректором в газете «Правда», а папа, Кравченко Моисей Илларионович, мой дедушка по маминой линии, работал торговым представителем одного из заводов молочной промышленности на юге России.

Особенно они любили слушать фортепианную пьесу Людвига ван Бетховена «К Элизе» в ля миноре. Ее с удовольствием исполняла дочка одного из приглашаемых на чаепития сотрудников. Она уже несколько лет занималась в музыкальной школе на Кузнецком мосту.

Лежа на рояле, Светик увлеченно наблюдал за слаженной работой артиллерийского расчета легкой 125-миллиметровой зенитной автоматической пушки, находящейся на крыше гостиницы «Москва». Офицер в каске с цейсовским биноклем у глаз выкрикивал координаты обозначенной цели. Затем солдатик, сидящий на низком металлическом сиденье, крутил обеими руками вертикально и горизонтально расположенные ручные системы управления орудием, соизмеряя усилия с дальномером. Другой солдат, пригибаясь, почти бегом подносил к заряжающему небольшие снаряды, вставленные в металлическую рамку-кассету.

Звуки от залпов зенитных орудий сливались с воздушным воем падающих авиабомб и с грохотом разрывов в районе Петровки и улицы Горького. Бомбы сыпались с неба, как манна небесная, но не от бога, а от дьявола…

Рвануло совсем рядом, во дворе соседнего дома. Комнату тряхнуло. Стекла задрожали, словно живые. Переклеенные газетными полосами, они выдержали напор взрывной волны.

Едва соображая от страха, мальчик кубарем скатился с рояля, подмяв открытый со вчерашних посиделок черный резной пюпитр. Фрагменты пюпитра впились приземлившемуся на пол Светику в бок.

И он заплакал. Ему вдруг стало жалко себя, жалко разодранную при падении рубашку, разбитый на кусочки пюпитр, сделанный искусно, в виде лиры, и окруженный резными крыльями причудливой бабочки. Поцарапанный до крови бок болью напомнил мальчику о случившейся за окном катастрофе.

Авианалет закончился. Улицы столицы, затянутые дымом и оседавшим пеплом, заполнялись людьми, покидавшими подвалы. Подвалы в ту тяжелую годину долго служили импровизированными бомбоубежищами.

В сторону Петровки и улицы Горького, оглушая прохожих сиренами, пронеслись пожарные и санитарные машины. Отряды московских пэвэошников пешком и на грузовиках потянулись к дымящимся развалинам. Их задачами были разбор завалов, разминирование неразорвавшихся авиабомб, помощь раненым, захоронение убитых.

Вечером, вернувшись с работы, мать обнаружила заплаканного своего сына спящим под роялем. Его окружали обломки резного пюпитра.

Ничего не спрашивая, женщина достала коричневую бутылочку спиртовой настойки бриллиантового цвета, по-простому зеленки, бережно отвернула порванные фалды рубашки, аккуратно намазала успевшие запечься ссадины и царапины.

– Мамочка, подуй, пожалуйста, мне очень, очень больно!..

У мальчика навернулись слезы. Было видно, что он вот-вот заплачет.

– Подую, подую, не волнуйся так. И сейчас же прекрати плакать: ты же мужчина, будущий защитник Родины. А совсем не умеешь терпеть…

Через некоторое время боль утихла. И тут Светик вспомнил, что на кровати лежит вчера начатая книга Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера». Замечательная книга, взятая для него мамой из профсоюзной библиотеки.

В комнате царил полумрак, свет не зажигали по закону о светомаскировке. Лишь открытая мамой дверь в коридор коммунальной квартиры давала яркое световое пятно, позволявшее ориентироваться в пространстве. Придерживая край рубахи, чтобы он не касался ободранного бока, мальчик медленно двинулся к своей кровати. Рядом с книгой лежал треугольник полевой почты, принесенный почтальоном утром, до авианалета.

Он развернул треугольник. Старшая сестра Рада вместе с одноклассниками, недавно закончившими среднюю школу, была мобилизована на трудовой фронт – на рытье противотанковых рвов где-то под Москвой. Кажется, на Волоколамском направлении… «Надо маме показать», – подумал мальчик, закрыл глаза и заснул.

Разбитый пюпитр всю войну пролежал на нижней полке в серванте, среди посуды и другой кухонной утвари. Был он завернут в газету. На боку свертка химический карандаш корректора твердо вывел дату и слово «пюпитр». Только осенью 1947 года, когда с продуктами стало полегче, когда отменили продуктовые карточки, мама договорилась со столяром, и тот взялся починить разбитый пюпитр за бутылку «Столичной».

Хема Львович (так звали столяра) был инвалидом детства. Он потерял ногу еще до войны – неудачно запрыгнул на подножку трамвая. Этот человек выглядел довольно экзотично. Видавшая виды военная шинель не имела знаков отличия. Она вечно была распахнута, из-под нее высовывалась фуфайка грязно- серого цвета. Галифе опускались до ботинка военного образца, надетого на одну ногу. Вместо второго ботинка выглядывала деревянная культяпка, окованная понизу тонким листовым железом, покрывшимся ржавыми разводами.

Хеме Львовичу не хватало лишь попугая на плече. С птицею он полностью бы соответствовал образу пирата Джона Сильвера из довоенного кинофильма «Остров сокровищ».

Так подумалось Светику.

Молодой Мандельштам, подумалось маме, глядевшей на слегка серебрившуюся пышную шевелюру столяра.