Песни жаворонка. Вечерняя

Еще зимой мама потихоньку стала «пилить» отца: что-то надо решать с домом: либо этот отремонтировать, либо строить новый. Эмтеэсовское руководство пошло навстречу: старинный, добротный дом, памятник зодчества, разобрали, перевезли на территорию МТС и из него устроили кузницу, а отцу передали ветхое, небольшое помещение, где много лет ремонтировали радиаторы. Изнутри стены и потолок были пропитаны мазутом, снаружи по пазам многие бревна тронуты гнилью. Состоянием сруба, пущенного под кузницу, плотники восхищались: лет двести простоял дом и еще простоит не меньше. Ошиблись мужики: через год, а то и раньше, кузница сгорела. Вековые бревна горели так неистово, словно боялись, что не успеют сгореть, даже пожарная машина не могла справиться с огнем. Правда, машина эта была не моложе моей бабушки Катюхи и такая же немощная. А вот домик, восстановленный отцом из радиаторной, простоял много лет, как заговоренный. Новые хозяева утепляли его, обшивали горбылем, засыпали опилками. Со временем он просел и потому до конца дней своих его называли землянкой.

Почему отец под строительство своей «усадьбы» выбрал именно эту полянку, трудно сказать. Было место на административном пятачке, позднее его заселила местная знать – руководители, специалисты МТС и совхоза. Возможно, отец облюбовал место на лесной опушке в память о Малиновой Гриве, или просто решил убраться с глаз долой, чтобы не афишировать убогость нашего бытия. Сейчас, когда я сам переселился из Москвы в заволжские леса, причем не в черту поселка, а в километре от него, полностью разделяю выбор отца: так хорошо жить в стороне от шума городского, «в стороне от придирчивых глаз», в полном ладу с природой.

Правда, эта отчужденность вышла нам большим неудобством: начавшаяся электрификация села прошла мимо, оставив нас без света еще лет на пять, пока наша заимка не была застроена. Уроки я делал при неярком освещении семилинейной керосинки. Смешно и грустно: в здании общежития ремонтников, где мама мыла полы и готовила картошку трактористам и комбайнерам, был оборудован радиоузел, радист Володя – наш квартирант. У нас же – ни света, ни радио.

Строить дом отец начал по весне, кое—где еще лежал снег. Мы с Толей отправились на поиск мха. Облазив ближайшие колки и пойму Ташмы, вернулись ни с чем: новый еще не вырос, а старый, прошлогодний, пока не оттаял. Дом пришлось ставить на соломе, что не сулило тепла. «Потом проконопачу», – пообещал он матери, да не успел: следующей весной его не стало.

А минувшей осенью, в разгар жатвы, он неожиданно выбыл из строя. Ничто не предвещало беды: для ремонта понадобилась деталь, в запаек ее не оказалось. Обычно запчасти привозил штурвальный. На этот раз поехал сам. Кобылу запрягли капризную. Предупредили: будь осторожен, может вскинуться, лягнуть. Так и случилось. Хлестнул отец лошадь, чтобы бежала резвее. Той не понравилось. Удар кованого копыта пришелся по правому глазу. Две недели отлежал в больнице. Вышел с одним глазом, второй закрылся: был перебит нерв, ответственный за веко. Врачи настаивали на немедленной операции. Отец «обхитрил» врачей: направление на операцию сунул в карман, a сам отправился к месту жатвы. Погодить он никак не мог: в больнице его навестил главный механик и сообщил, что вот-вот поступят комбайны «Сталинец- 6», один из них решено выделить отцу. Весть эта для него была целебнее всякого лекарства. Разве мог он тратить время на операцию!

– Зимой съезжу, – сказал он.

– Да как же ты с одним глазом будешь работать? – завелась мама.

– Ничего, – успокоил он, – и с одним глазом надо зрить в оба.

Этому совету и я старался следовать, правда, не всегда получалось.

Вскоре после смерти отца на нашей заимке развернулось большое строительство. Выросла целая улица. На «задах», вдоль огородов, проложили улицу для переселенцев из неперспективных деревень. Местная власть решила дать улицам названия. Мы не гадали, все были уверены, что наша улица станет Исаевской. Разочарования не было, когда узнали, что нашу улицу назвали Пушкинской. Что ж, хорошее имя. Ваня вообще прыгал от удовольствия: с книгой Пушкина, оформленную художником-сказочником Билибиным, подаренной ему по окончании 4—го класса в томской школе—интернате, он не расставался.

Да, еще два слова: я пересмотрю, вернее, уточню свое начальное утверждение. Мне очень повезло с родителями. Они были достойными людьми, только ушли непростительно рано, поэтому мне их всегда мне не хватало. Точно подмечено: без отца дитя сирота. Без матери – круглый сиротка.

Дед Юха?

Сегодня у меня хорошее настроение: в фотоцентре сделали необыкновенно реалистичный портрет деда Ефима Андреевича – маминого отца. Сделали со старой групповой фотографии. Мастер видимо проникся его фактурой и постарался больше, чем я просил. Под вырезанное изображение он подложил картинку с постоянными дедовыми инструментами – пилой, топором, хомутом, безменом, серпом – все так естественно, будто сейчас, после «фотосессии», дед возьмет топор и примется колоть дрова, ни минуты не сидел он сложа руки.

С некоторых пор я стал замечать, что все больше и больше становлюсь похож на деда. Осталось отпустить бороду с усами – и вот вам копия вашего прадеда. Однако статью мне далеко до него: ростом он на полголовы выше, плечист, кулачищи – каждый полтора моих. Теперь он провожает меня ко сну и поднимает на рассвете: «Будя спать, иди собак покорми, снега намело – расчисти, а то ни пройти, ни проехать!» Встаю и расчищаю дорожки, кормлю собак, птичкам подсыпаю семечек. Правда, моя Тамара Васильевна часто перехватывает инициативу. Отчетливо вижу, как работал дед, шумно вдыхая и выдыхая морозный воздух и отрывая ледышки с бороды. В последние годы его душила одышка, но он, неутомимый в работе, старался не поддаваться недугу…

Наши предки – коренные россияне, родились в Пензенской губернии, их село Красную Дубраву то приписывали к Тамбову, то возвращали. Этот факт закрепился в памяти жителей, даже тех, кто давно покинул свою малую родину. Бывало, еще во времена моей молодости можно было услышать: «У, тамбаш такой-разэдакий!», в ответ неслось не менее уничижительное: «Сам-то – пензюк несчастный!» Хотя оба прозвища одинаково употребительны, тем не менее, «тамбаш» считалось более обидным. Мои родичи – пензяки! Или пензенцы. Я же – сибиряк, томич – так распорядилась судьба.

Первым вскоре после Гражданской войны отправился в Сибирь к родственникам, уехавшим ранее, мамин отец с семьей – Ефим Андреевич Федечкин, по-деревенски – Юха. Человек горячий, порывистый, сильный, однако силу свою использовал лишь в созидательных целях. Но при этом покладистым, шибко сердитым я его не припомню. Лишь об одном случае он рассказал сам. Но то был гнев праведный.

Мобилизовали Юху летом 1916 года. Лагерь, где готовили новобранцев, находился под Ригой, на берегу залива. С командиром не повезло.

– Другие «благородия», – рассказывал дед, – люди, как люди, а этот словно с цепи сорвется – все ему не так, все не эдак. Весь перетянут ремнями, хромовые сапоги, а то и белые перчатки наденет. Основным занятием была строевая подготовка, словно на парад готовил. Да еще любил по-пластунски нас гонять. За любую провинность в чулан запирал на ночь.

Однажды дедово терпение кончилось.

– «Их благородие» почему-то особенно невзлюбил меня, цеплялся, как репей к собачьему хвосту. А тут совсем взбеленился: «Как стоишь! Ты кто – солдат или мешок с дерьмом!» Ну, я и показал, кто я – сажени на три он отлетел. Вскочил, одной рукой саблю рвет из ножен, другой скулу поправляет. «Зарублю!» – кричит. А меня смех душит: весь в пыли, лоск враз слетел, скула вспухла.

На крик подоспели другие офицеры, деда повязали, ночь провел в чулане, а утром отправили на гарнизонную гауптвахту. Пока шло следствие, свершилась Февральская революция. Деда выпустили и даже денег дали на дорогу. «Ну и слава Богу, – добавлял дед с усмешкой, – спас Господь от войны, живым остался».

Рассказывая о происшествии, отмечал, что нисколько не сожалел о случившемся и даже не боялся реального срока, причем не малого. По-настоящему он испугался один только раз – в море, куда часто ходили освежиться. Рижский залив мелководный, далеко забрел дед, и тут почувствовал ногами быстрое придонное течение. Не успел сообразить, что к чему, как ступни вдруг стали проваливаться. Вовремя рванул к берегу.

Что это такое, я сам испытал в малом возрасте на Яе, когда решил перейти ее. Зашел по грудь и чувствую – теряю почву под ногами, вот-вот меня подхватит течение и унесет в омут. Плавать я не умел, поэтому страшно напугался. Дед тоже плавать не умел, негде было научиться. Струхнул, конечно. Знаменитый критик Писарев утонул там же в расцвете своего литературного таланта, он тоже плавать не умел.

В Красной Дубраве речки не было, ее место занимал сухой овраг, который рассекал село на два порядка. Весной, в пору таяния снегов, его русло превращалось в бурный поток, за что прозвали Ревучкой. Половодье продолжалось недолго, русло пересыхало. И тогда, на Троицу, мужчины обоих порядков выходили на «кулачки», сейчас эту забаву назвали бы боями без правил.

Дед Юха был в авангарде ударной силы «нижних». Об этой забаве он рассказывал с большим удовольствием. Один эпизод мне особенно запомнился.

– Почесали бока друг дружке и разошлись по домам отмечать праздник. Не успели по стакану выпить, как кто-то кричит: «Юха, выходи, наших бьют!» Ах, мать вашу! Хто порядок порушил? Оказалось, к кому-то из «верхних» приехал гость – здоровенный мордвин, раньше он мне не встречался. Ну, выпили-закусили, тому захотелось кулаками помахать. Наши бестолково толпились, побаивались мордвина, а тот и разошелся. Я сходу огрел его по сопатке, но он не упал, только утерся. Повернулся я и пошел, а он, стервец, сзади так поддел меня в правый бок, что в глазах померкло. Дня три не поднимался.

Осенью поехал дед в уезд на торги. Привязал лошадь к пряслу, смотрит, незнакомые мужики стали подходить, человек пять, не меньше.

– Понял, не ладное затеяли, надо что-то делать, – рассказывал дед. – А че тут поделаешь, я один. На глаза попалась чугунная «баба», чем сваи бьют, видно, строители бросили. Схватил ее за ушки, поднял до пояса, бросил и говорю: «Теперь подходи, поговорим!» – «Да ты че, с ума сошел? Мы это так, покурить-поговорить хотели», – хорохорятся, а сами взад пятки. Вижу, в стороне тот самый мордвин стоит, исподлобья на меня смотрит. Какая сволочь! Сам побоялся, друзей науськал. Большой, а гнилой. У нас все обиды забывали до новых игрищ. Разошлись мужики, а я думаю, сколько же в этой «бабе» весу? Хочу поднять и не могу. Потом узнал: в ней пудов двадцать, не меньше.

По возвращении деда с германской, Федечкины жили неплохо, вспоминала мама. Мужиков в селе оставалось мало, работы – много: все жили натуральным хозяйством. Основной приработок Юха получал от строительства домов. Бедой краснодубравцев были частые пожары. Местность степная, засушливая, а крыши – соломенные. Бывали и злостные поджоги. Так что топорной работы деду хватало. Потому-то наши жили вполне благополучно, даже зажиточно, обзавелись кое-какой сельскохозяйственной техникой.

Всё шло хорошо и при новой власти. Но однажды, нажитое непосильным трудом рухнуло в один миг, без грабежа, без конфискации, а по собственной инициативе доверчивой крестьянской души. Распространился слух, что царские золотые и серебряные деньги будут выведены из оборота, причем без всякой компенсации, а бумажные «керенки» окрепнут. Сам премьер-министр давно сбежал за границу, но его деньги были еще в ходу. Отец Юхи (тоже Андрей, отчества не знаю), долго не думая, отправился в уездный центр и оттуда привез мешок, набитый «керенками». Радовался, что успел поменять золотишко. Однако радость оказалась не долгой, советы провели денежную реформу, и люди из бедных превратились в нищих. Трудно переживал промах мой прадед и скоро умер…

Новая власть заявила себя в селе комитетом бедноты. Крестьянин становился бедным по разным причинам: например, умер кормилец, глава семьи, а в семье – мал-мала по лавкам. Погорельцы обычно долго бедствовали, однако у них оставалась надежда, связанная с крепкой крестьянской традицией – помогать погорельцам всем миром. И действительно помогали, дом отстраивали, однако беда еще долго сопровождала несчастных. Делами на селе до революции управляли «обществом», община делила землю по количеству едоков, организовывала всю жизнь, в том числе и общественную помощь погорельцам. Но нет, не из них, трудолюбивых, но ставших бедными, советы создавали новую деревенскую власть. В составе комбедов оказывались те, кто приспособился жить на халяву, не работая. Бездельники, они всегда у всех на виду, а нос в табаке.

Недавно перечитывая страшилки Гоголя, я сделал открытие: в повести «Вий» одного из бурсаков, попавших в ведьмин переплет, звали Халява! Оказывается, в Малороссии так привыкли к этому слову, что позабыли его изначальный смысл. Интересно: других приятелей писатель назвал по имени и фамилии, а богослов – Халява и только. Поди разберись, фамилия это или имя. Скорее всего, – кликуха. Закончив семинарию, он не поднялся по духовной лестнице, а стал всего лишь звонарем. Правда, на самой высокой колокольне.

Есть у нас уничижительное прозвище – пустозвон. В каждой деревне такие находились, их терпели, над ними подтрунивали, а они и рады были паясничать.

Таким «звонарем» в Красной Дубраве был мужичок по прозвищу Гвоздёв или Брага. Заслужил он их так. В одном доме что-то отмечали, то ли рождение, то ли смерть, конечно, без него дело не обошлось. Угощали от души, однако ему все мало. Когда веселье утихло, люди разошлись, он же прокрался в хозяйскую погребку, вынул затычку-гвоздь из бочки, сам лег на пол и лакал бражку до тех пор, пока не отключился. Там и нашли его утром, плавающего в бражной гуще и блевотине. С той поры прослыл он Гвоздёвым или Брагой – кому как хотелось. Бывало, спешит по селу в поисках злачного, а из-за плетней доносится: «Гвоздёв!», «Брага!» Ему же и горя мало, проходил, не останавливаясь, чтобы ответить обидчику, а лишь бубнил в ответ, нечто похожее на заклинание: «Знаю, знаю, где корыто с деньгами зарыто! Пятьсот – на расход, семьсот – на мишших»! То есть, на нищих. Люди потешались… А зря: в один миг он стал начальником: приехали люди, собрали жителей и учредили комитет бедноты. Гвоздев – Брага стал председателем. Никто добровольно не хотел занимать должность, для смеха выкрикнули Гвоздёва, его и утвердили.

Большего надругательства над жителями придумать было трудно. Именно с ними, гвоздевыми, остались в памяти первые акции по разорению крестьянства. Они делили по своему усмотрению помещичью землю, изымали хлеб у зажиточных крестьян – у кулаков. Да если бы только у кулаков! Они вычищали зерно у любого хозяина, не оставляли даже на посев. Хлеб прятали, закапывали, засыпали в печные дымоходы. Но его все равно находили и увозили, люди были в отчаянии – ложись и помирай с голоду. Гвоздевы, распоясавшись, приходили в дом, садились за стол и требовали выпивки. Если не находилось спиртного, могли увести скотину, забрать телегу, всё, что попадется на глаза. Их частенько сопровождали продотрядовцы с винтовками. Разляжуться, как говорила мама, по лавкам и клацают затворами, на детей стволы направляют. Для них специально припасали бутылку зелья, что бы отстали. Мамина свекровь Катюха, женщина впечатлительная, с той поры страдала трясучкой рук и пряталась от каждого незнакомого.

От вводимых новой властью поборов в виде продразверстки и продналога крестьянину легче не становилось. Вспоминали добрым словом пору НЭПа, новой экономической политики. Большевики ослабили, было, вожжи, крестьянин развернул хозяйственную деятельность, ожила торговля. Но вскоре, словно напугавшись активности деревни, снова затянули гайки, развернули поход против зажиточного крестьянства, которое за какие-то три года подняло сельское хозяйство и накормило страну. А тут еще другая напасть – чуть ли не ежегодные засухи привели людей на грань голодной смерти. Тогда-то и умерли один за одним мамины первенцы-близняшки.

Дед Юха против действий новой власти выступать не стал, понял, что это надолго, собрался и уехал с бабкой Матреной и двумя дочками и двумя сыновьями в Сибирь, куда несколькими годами ранее переселились его родственники.

Мой отец в зиму отправлялся «на сажни» – заготовлять дрова для Москвы. Лес пилили под Люберцами, оплачивали им за кубатуру, измеряемую в сажнях. О своих бедах мама подробно писала родным в Сибирь. Те отвечали, что жизнь у них, не в пример расейской, хорошая, хватает и хлеба, и масла, не говоря о картошке. По воскресным дням, щи варили с мясом! Всякий раз звали к себе, но сняться с места наши не решались, что-то задерживало. Лишь весной 1937-го собрались в дорогу.

Сначала они закрепились в деревне Латат, где жили ранее переселившиеся земляки, дальние родственники. Дед умудрился привезти веялку и шерстобитную машину. Земли в Сибири хватало на всех, не хватало сил ее обрабатывать. В первый же урожай зерна собрали столько, что девать было некуда, засы?пали все полы в доме, завалили снопами гумно, во дворе нельзя было пройти. А тут еще соседи, прознав про технику, стали арендовать ее. Плату опять же по памяти о голодухе, брали хлебом. Кое-как разгребли зерно к зиме, несколько подвод отправили в Томск, выручили хорошие деньги. «Какие же мы дураки были – с голоду пухли, дети умирали, а все не решались уехать в Сибирь», – корили себя новоселы.

Через пару лет, привыкнув к новым реалиям, задумали обосноваться своей деревней. Дед Юха слышал о подходящей заимке, вот туда и отправился он с братьями на детальную разведку. Как только вышли на поляну, сразу же решили: селиться здесь! Лучше места не найти. С северной стороны – тайга, с южной – речушка с таежкой, по бокам березняк с осинником. Тут тебе и строевой лес, и дров, сколько хочешь. Рядом сенокосы, ореховые кедрачи и ягодники – ребятам вволю! И до большой дороги – Иркутского тракта – всего километра три. На поляне стояло несколько приземистых домиков. Кто в них жил, память не сохранила. Скорее всего, там поселились белорусы, убежавшие от немецкого нашествия еще в первую мировую.

Кому пришло в голову назвать новую деревню Малиновой Гривой я так и не выяснил. Возможно, название пришло по аналогии с родным дедовым селом – Красной Дубравой, по которой постоянно тосковали. И все же меня по-прежнему удивляет: вокруг деревушки с обычными названиями: Зайцовка, Камаевка, Перовка, Осиновка, Искра, Кольцовка – вдруг возникает Малиновая Грива! С особым удовольствием ставлю здесь восклицательный знак. Хотя и вопросительный подошел бы: кто же из моих родственников оказался с такой лирической душой? Вот тебе – убогие, неотесанные крестьяне! Малины действительно было много. Собирали ее и деревенские жители, и хозяева леса – медведи. Запросто подходили они к самой деревне. Одного шатуна дядя Лукаш, муж маминой двоюродной сестры Варвары, подстрелил. Мясо съели, а в шкуру охотник набил опилок и выставил в палисаднике. Мы боялись чучела, его оскала и страшных когтей, поэтому по пути к деду обходили дом Лукаша стороной.

Много лет спустя, уже после войны агроном из МТС Григорий Старостенко отправился на осмотр посевов овса перед уборкой. Шли с парнишкой-помощником по краю поля, отмечали, что овес во многих местах притоптан. «Похоже, медведь выходил полакомиться молодым зерном». Только подумал об этом агроном, как тут же на пути возник он самый, встал на задние лапы, поднял передние, рявкнул во всю глотку и двинулся на парня. Видимо, медведь после обеда прилег отдохнуть, а мужики помешали. Дядя Гриша из-за спины помощника замахнулся офицерской планшеткой, медведю это не понравилось, сбив с ног парня, он в прыжке подмял агронома. Григорий затих, потеряв сознание, медведь тоже отступил, но не ушел, а только наблюдал со стороны. Парнишка успел убежать.

Дядю Гришу еле живого нашли охотничьи собаки, и он еще успел рассказать мужикам:

– Стоило мне прийти в себя, повернуться, как медведь снова навалился. Несколько раз поднимал и сажал задом на землю. Я опять отключился. Очнулся уже в лесу, медведя вроде нет рядом. Солнце уже садилось. Тут услышал крик мужиков, я ответил. Вот тут-то медведь и показал себя. Лапой завернул скальп с затылка на лицо и опять несколько раз ударил о землю. Очухался ночью. Понял, что медведь унес меня в чащобу и завалил ветками. Охотники все еще искали меня, стреляли, но я откликнуться побоялся.

Дядю Гришу еле живого нашли утром охотничьи собаки. По пути в Томск он умер. Я помню его, лежащего в гробу, руки, сложенные на груди были исцарапаны и то ли прокусаны, то ли пробиты когтями. Охотники во главе с лесничим Лукашом, все-таки завалили зверя и целиком зарыли в тайге…

Дед выбрал место под свой дом исключительно из практических соображений – ближе к тайге, к строительному лесу. Бывало, чуть свет, а он уже бревно везет на тележке. Бревнышко – дай Боже! – метров десять-пятнадцать в длину и в добрый обхват толщиной, причем сырое. Двум мужикам поднять – пупок развяжется, а дед один справлялся. Навозит бревен, ошкурит и начинает подгонять друг к дружке. Конечно, сыновья помогали, но и они ставили свои дома. За одно лето братья поставили внушительные пятистенки и зимовали в новых, хотя и не обустроенных домах.

Их усердие не прошло мимо бдительных глаз. Когда возбудили дело за антиколхозную пропаганду, братьям пытались «припаять» сокрытие золота, якобы привезенного из России, без которого такие дома не построить. Дед горячо отрицал и даже подтрунивал над следователями:

– Ну и куда я золото, по-вашему, девал?

– Куда-куда – пустил на строительство.

– Дом не золотом рубят, а топором, – кипятился дед. – Вот глядите, – дед показывал на холщовую рубаху. – Эта рубаха третья, две за лето на моем горбу сопрели! Рубил сам, нихто, кроме братьев и сынов не помогал.