Песни жаворонка. Вечерняя

Песни жаворонка. Вечерняя
Алексей Исаев

К сожалению, дорогие мне люди, о которых я рассказываю в очерках этого тома, давно покинули этот мир, но, как сказал поэт, «печаль моя светла», ибо благодарю Всевышнего за предоставленную мне возможность оставить в памяти их светлые образы и по-своему богатые души. При жизни мы скупимся на слова любви и благодарности. Пусть мои заметки восполнят недосказанное в их адрес. Непростые образы моих персонажей логически продолжили авторский поиск смыслов земного бытия.Автор.

Песни жаворонка. Вечерняя

Алексей Исаев

Дизайнер обложки Виктор Карепов

© Алексей Исаев, 2024

© Виктор Карепов, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-6370-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Перечитав подборку предлагаемых к публикации рассказов, я пришел к неожиданной мысли, что она составлена как бы из отдельных главок одной книги о матери. Да иначе и быть не должно, если все мои юные годы прошли рядом с ней, под ее чутким вниманием и заботой. Не помню, чтобы она когда-нибудь проявляла силу, но ее простые советы всегда убеждали действовать именно так, а не в русле своего каприза; помогают они и сейчас, когда я перерос ее почти на два десятка лет и ее давно нет со мной. Даже в рассказе об отце, написанном недавно, мама – главный рассказчик, от нее все факты его недолгой биографии: отец, вернувшись с войны с осколком под сердцем, умер четыре года спустя, когда мне едва исполнилось девять лет. Но уже немного понимал, насколько трудно было матери тянуть вдовью лямку. Однако вытянула: один сын стал журналистом, другой – профессиональным поэтом, старший, оставшийся во время войны за отца, был первоклассным шофером. Мама гордилась нами, хотя никогда не слышал, чтобы на миру громко расхваливала нас.

В войну деревня целиком держалась на женских плечах; после победы лучше не стало: вдовам доставалась самая незавидная, малооплачиваемая работа. Они не роптали, а покорно несли свой крест, поднимая детей. Работая над книгой, я вспоминал и их, моих односельчанок.

Некоторые рассказы появились как устные истории для дочки на сон грядущий. К моему удивлению, Таня решительно отказалась от чтения детских книжек в пользу моих непридуманных «охотничьих» побасенок. Детскую классику знали назубок, читали по ролям.

Сорок с лишним томов Библиотеки детской литературы, подаренные дочке в день совершеннолетия, скоро стали востребованы моими внуками. Однако Таня не забыла и те давние байки. Поэтому я, выйдя на пенсию и переселившись из столицы в заволжские леса, решил перенести рассказы на бумагу. Так появился цикл «Танюшкиных рассказов» по аналогии с «Аленушкиными» Мамина-Сибиряка. Признаюсь, это не простое дело. С одной стороны, новое время требовало новых «песен», которые были бы интересны внукам, взращенным на иных сюжетных концепциях, с другой – хотелось сохранить ту стилистическую непосредственность, которая так увлекла маленькую дочку. Со временем вообще отошел от первоисточников, стремясь наполнить рассказы детскими впечатлениями от жизни в деревне с ее замечательной природой. Не знаю, удалось ли мне сохранить в обработанных рассказах изначальные особинки устной речи, но я старался. Однако удалось подчистить не всё, например, некоторые рассказы начинаются с обращения к ребенку, а завершаются размышлениями, адресованными взрослым читателям. Суть не в безупречности формы, а в содержании и бережном отношении к памяти моих родных, на долю которых выпали большие испытания. Но нет таких испытаний, которые не вынесли бы наши матери и отцы. А мы, их дети, всеми силенками старались им помочь.

Ряд рассказов-очерков о мужской дружбе и, конечно, о любви. Как же без нее! Есть в моих рассказах и загадочные, даже мистические, факты, свидетелем и непосредственном участником которых мне пришлось быть. Представил я их без литературных доработок – как было, так и представил.

Да, несколько слов о моих друзьях давних лет с нерусскими фамилиями. Они – латыши и немцы, одни были репатриированы в начале войны, другие – после, родители некоторых прибыли в наши края по собственной воле еще в столыпинские времена. Было несколько семей молдаван. Почти все они уехали после реабилитации 1956 г.

За картошкой

Как мама ни экономила, за зиму подъели всю картошечку, в том числе и семенную. Муку, заработанную отцом, берегла, пытаясь дотянуть до нового урожая. Да куда там! Сказочная старуха, при всей своей старательности, не смогла бы наскрести даже горстку на колобок для гурмана-старика.

На поиск семенного картофеля она отправилась поутру, когда дорога еще оставалась подмерзшей, вернуться рассчитывала к вечеру. В помощники взяла с собой колхозного сторожа Василия. Помощник он был не большой, но вдвоем все-таки веселее, да и с бычком в упряжке умел обращаться. Он же настоял запрячь именно вола, а не старого мерина: бык более выносливый, хотя и медлительный.

Снег почти сошел, дорога раскисла – хоть сани запрягай, хоть телегу, езда одинаково плоха. Остановились все-таки на санях. Куда ехать, мама знала: прежде всего, решила навестить деревни, где отец работал во время уборки урожая. Думала, его авторитет поможет расположить женщин, и те быстрее отоварят ее. До войны люди там жили хорошо, много держали скота, прилично получали по трудодням хлеба. Картошка – расхожий товар, могли насыпать мешок бесплатно. В наших местах она никогда не была дефицитным продуктом, но сейчас мама просчиталась, строя план на быстрый «шопинг».

Хозяйки добрым словом вспоминали комбайнера Сашку, однако не спешили менять семенной картофель на «секонд-хэнд». У одних излишков вообще не было, для других – это было последнее, что представляло реальную ценность в доме. Торговались без привычного базарного азарта, без слезных просьб уступить Христа ради: каждая сторона хорошо понимала, что нужно друг дружке, сочувствовали, но скостить не могли, независимо от личных симпатий. Мама рассчитала, что на посадку ей надо привезти минимум мешков пять семян, поэтому не спешила расстаться с вещами, снятыми не с вешалок, а непосредственно с собственных плеч и ног. В следующем году их будет не хватать даже для повседневной носки. Но чтобы будущей весной не остаться ни с чем, сегодня надо – кровь из носа! – посадить побольше картошки, иначе не выжить.

Мама со своим спутником объехали близлежащие деревни, но возок не загрузился даже на половину. Пришлось отправиться в незапланированные поселки, удаленные километров на тридцать. Лишь на третий день сумели отовариться и повернули оглобли в сторону дома. Выехали рано, по скованной морозом дороге бычок довольно легко тянул сани. Но чем сильнее припекало солнце, тем труднее становилась езда. За эти дни весна так разошлась, что проплешины на дороге стали подсыхать, бычок выбивался из сил, преодолевая эти участки. Пробовали ехать по обочине, однако и там двигаться было не легче. Иногда сани заваливались, а вместе с ними обессиленный бычок падал на колени. Приходилось выпрягать его, разгружать сани, вытаскивать все на дорогу и снова укладывать воз.

После очередной остановки привязали к саням постромки, попробовали тянуть втроем. Тут матери вспомнилась картинка из детской книжки: зимней дорогой дети везут на санях обледенелую бочку с водой. Занятная картина получилась бы, если бы художник увидел их «тройку»: по размокшей дороге еле живой бычок тянет сани с тяжелой поклажей, а с боков тянут лямки, помогая ему, такие же немощные женщина и дедок с лысой головой, жиденькой рыжей бородкой. Скоро процессия остановилась, и бычок упрямо стоял на месте, не обращая внимание ни на дедовы понукания, ни на пучок сена, которым мама пыталась соблазнить его. О подробностях того «шопинга» мама рассказала позднее, когда посадила картошку и позволила себе расслабиться, подшучивая над собой.

Тогда она приняла, как ей казалось, единственно правильное решение: надо идти за помощью. Быка выпрягли, Василий отвел его на проталину подкормиться. Прошлогодняя трава – плохой корм, но другого не было. Сами тоже проголодались, утренний чай давно вышел вместе с потом. Дед предложил, было, развести костер и испечь картошки, но мама так взглянула на него, что тот даже стал оправдываться: «Да я так, Зена, не подумавши, чёй-то вроде как живот подвело, а может, показалось». Иногда она одним взглядом убеждала гораздо сильнее, чем голосом. Мысль развести костер поддержала, достала из саней ведерко: «Натопи снега на чай, наломай смородины или черемухи и завари». – «А ты че, не подождешь?» – забеспокоился дед. – «Нет, я пойду за помощью, боюсь, сами не доедем».

Отдала деду последнюю горбушку хлеба и неожиданно для себя подхватила мешок картошки, закинула на плечо и засеменила по просохшей обочине. Скоро поняла, что погорячилась, взяв такую ношу в дорогу.

«Вертайся скорее!» – Голосок деда был слабый, и потому ей стало жалко старика: как он тут продержится один на лесной опушке? Был он мужчина тщедушный, небольшая голова с клочками рыжих волос на висках покачивалась на тонкой шейке, того гляди, совсем завалится. Беднее его семьи не было в деревне.

Сделаю небольшое отступление, вспомнился забавный случай из детства.

Как бы мы ни были голодны, старались никогда не показывать этого. Более того, на приглашение к столу отвечали категоричным отказом. Правда, в зависимости от состоятельности хозяев. Однажды после прогулки с Колей Желтяковым, моим сверстником, в таежку и, не найдя ничего съестного, кроме колбы, зашли к нему домой. Там собирались обедать. В середине стола из поленьев был выложен квадрат, в него из чугунка хозяйка высыпала вареную картошку «в мундире». Коля положил пучок колбы. Глава семьи отрезал каждому едоку по тоненькому кусочку хлеба. «Садись, Лексей, и ты», – пригласил он меня. Я помотал головой, мол, не хочу и отодвинулся подальше от стола, хотя есть хотелось очень. Слюна заполняла рот, и я старался незаметно ее сглатывать.

В окно светило солнце. Вдруг что-то блеснуло, я поднял голову. Дед сидел боком к окну и увлеченно жевал пучок колбы. Перед тем, как отправить ее в рот, несколько листиков скручивал вместе, сгибал жгутик посередине, слюнявил и затем макал в солонку с солью. Да, на этот раз была соль, часто обходились, не солоно хлебавши. Блаженство разлилось по дедову лицу. И тут бабка испортила ему настроение. «Подай—ка соли», – попросила она мужа. Тот искоса взглянул на нее, казанком пальца постучал в стену, ехидненько приговаривая: «Стяна, стяна, подай сольцы». Гордый был: обиделся, что жена не назвала его по имени. Из дедова носа коварно вытекла светленькая капелька и зависла над рыжими усами. Под солнечным лучиком она вспыхнула и засияла, как весенняя сосулька под крышей. Я заулыбался, дед заметил ухмылку, поинтересовался, в чем дело и машинально стер рукавом «слезинку». «Да так, – сказал я, – пойду домой». – «Ну—ну, иди», – напутствовал он.

В то время ему и пятидесяти не было. Тщедушный, лысый, морщинистый, будто перезрелый гриб, – вот и называли его дедом. Подростки то и дело подшучивали над ним, то есть прикалывались. Для своей выходки выбирали ночь потемнее. Зимой и летом дед сторожил колхозный скот – голов двадцать овец, пару лошадей и быка. Ритуал подготовки к дежурству был отработан до мелочей, ребята знали его в подробностях. Прежде всего, дед растапливал печку, ставил на нее жестяную банку с водой под чай, который заваривал смородиновым листом или душицей, заготовленной летом. Потом делал обход хозяйства с фонарем «летучая мышь», задавал скоту сено. Вернувшись в избушку, набрасывал крючок на дверь, раздевался до исподнего белья, вешал на просушку портянки, клал возле печки валенки.

Ребята внимательно следили за его действиями через крохотное оконце. Делал он все не спеша, с чувством ожидаемого кайфа. Из кармана телогрейки доставал картофелину и кусочек хлеба, расправлял бумажку с щепоткой соли, макал в нее картошину и, как деликатес, отправлял в редкозубый рот. Жуя, покачивал головой, словно испытывал нескрываемое удовольствие. Хлеб оставлял «на заедки». Утерев тряпицей рот, расправлял усы и, увернув фитиль в фонаре, ложился на дощатый топчан. Вот тогда ребята подпирали колом дверь и начинали потихоньку выть, подражая волкам. Кто-нибудь следил за реакцией деда. Наконец, дождавшись, когда тот начинал нервничать – прислушивался, надевал валенки, тут по команде наблюдателя вой прекращался. Дед успокаивался, снова ложился, пытаясь уснуть, укрывался кожушком с головой. Но только сон брал свое, кто-нибудь из ребят начинал скрести в дверь. Дед вскакивал с лежака, хватал топор, стучал обухом по стене, прислушивался. На дворе всё затихало… Через какое-то время, ребята не спешили, скажем, час спустя, дед просыпался от разговора, прислушивался: точно, готовятся грабить. «Возьмем по овце и быстро в таежку», – говорили нарочито громко. Комедия завершалась так. Дед, потоптавшись возле двери и убедившись, что она подперта, хватал топор и проявляя недюжинную смелость, пытался с разбегу высадить ее. Но она уже была свободной. Босой и раздетый, дед кубарем летел в снег. Вся деревня просыпалась от звона подвешенного лемеха и истошного крика: «Грабють! Помогай, люди!» Кто жил поближе к скотному двору, прибегали на зов, но, как всегда, злоумышленников словить не удавалось. Пацаны уже сидели у кого-нибудь дома и, умирая от смеха, в деталях воспроизводили розыгрыш.

О происшедшем дед по обыкновению не распространялся, главное, что овцы оставались целы…

Я бежал домой в надежде что-нибудь перекусить, присутствие на трапезе у Желтяковых только растравило аппетит, лучше было бы сразу уйти… Перед глазами, как волшебная лампочка, лучилась капелька под носом деда. Увы, ничего готового не нашлось, мама была где-то в полях, когда-то вернется! Бабушка Катюха на завалинке грела кости, что-то бурчала сквозь дрему, брата Вани тоже не было, это хорошо: он не дал бы мне забраться в подпол, где мама хранила неприкосновенный продовольственный запас. Никогда до этого не лазил туда, а тут голод оказался сильнее возможного наказания. Возле столбика, подпирающего половую балку, стояла корзиночка с яйцами и крынка молока, налитая под самый край. Перед раздачей молока мама снимала деревянной ложкой сливки, потом из них сбивала масло, которое относила на приемный пункт в счет погашения обязательного налога. Нам доставалось самое сладкое – облизать ложку. Мы с братом строго соблюдали очередность. И тут я дорвался!

Ни ложки, ни кружки не нашлось, пришлось зачерпнуть ладошкой. Что-то попало в рот, большую часть пролил. Подумав, как исправить ситуацию, сел на землю и припал к крынке губами. От глубокого глотка закашлялся. В поле зрения оказалась корзиночка с яйцами. Взял одно, попробовал на зуб, но скорлупа не поддалась, догадался стукнуть о столбик, скорлупка лопнула, содержимое полилось мимо пальцев на землю. То, немногое, что осталось в ладошке, всосал вместе с скорлупой. Больше размазал по лицу, чем попало в рот. Со вторым яичком обошелся аккуратнее: пробил небольшую дырочку и высосал содержимое. Дальше все пошло быстро, без каких-либо проблем. Я даже удивился, когда корзиночка вдруг оказалась пустой, а возле столбика белела горка скорлупы… И тут слышу голос мамы:

– А хто открыл подпол?

– А бог ево зная, – ответила бабушка, – думала, ты сама там.

Я замер ни жив, ни мертв. Мама наклонилась над западней и строго спросила:

– Алешка, это ты в подполе? – Я промолчал. – Вылазь. – Поднялся, сделал шажок, и тут мама, схватив за шиворот, выдернула меня на пол, а сама спустилась в подполье. Скоро она выставила испачканную сливками крынку и кузовок с яичной скорлупой. Я покорно ждал экзекуции, но вместо нее услышал то, чего никак не ожидал:

– Тебя не тошнит?

– Нет, – выдавил я. Мама внимательно посмотрела на меня, покачала головой и подтолкнула:

– Иди, умойся, – просто сказала она. Я удивился: надо же, не крикнула даже. Лишь много позже я узнал, почему не получил взбучки.

– Сама испужалась: вдруг заворот кишок, четыре годка всего—то, а тринадцать яиц выпил! Слава Богу, обошлось, даже не вырвало.

Долго вспоминала мама это происшествие. А я всегда заливался краской. До десятого класса меня тошнило при одном виде сырого яйца.

Осторожно прощупывая калошами дорогу и стараясь не замечать тяжести на плече, мама упрямо продвигалась к дому. Ни поесть чего, ни попить у нее не было, иногда наклонялась, захватывала пригоршню снега, жевала, протирала лицо и топала дальше, перекидывая ношу с одного плеча на другое. Солнце припекало все сильнее и сильнее, но на открытых местах дул северный ветер, освежая и подбадривая.

Зачем прихватила мешок картошки в дорогу, объяснить толком не могла, видимо, боялась вообще остаться без семян, за ночь всякое могло случиться: мороз ударит, или кабаны набредут и порвут мешки. Что произошло, мама так и не смогла объяснить: «То ли задремала на ходу, то ли на яву, услыхала очень странный и страшный крик. Вроде как Ваня закричал. Подумала, где ж он тут? Даже глазами поискала. И тут в глазах потемнело, ноги подкосились, мешок полетел на дорогу, сама упала на него.

– Больше ничего не помню, – рассказывала она позднее. – Очнулась и не пойму, где я и что со мной: валяюсь на дороге, по сторонам – темный лес. Сколько пролежала в беспамятстве, не знаю. Наверно долго, если смеркаться стало. Замерзла, вся дрожу, одежа-то была мокрая, вот ветром и пронизало. Теперь боюсь встать, вдруг подвернула ногу или вывихнула руку. Спасибо, Господь миловал. Однако прохлаждаться некогда, надо вставать и итить…

О том «шопинге» она рассказывала многократно, поэтому я запомнил рассказ в мельчайших подробностях. Отдых пошел на пользу. Сначала ноги слушались плохо, потом разбежались, да так, что не заметила, как очутилась перед Верхними Выселками, правда, пришла уже затемно. Хотела было зайти к кому—нибудь, оставить мешок на ночь, да ни одно окно во всех трех домиках не светилось – или рано легли спать, или вообще уехали. И следов не видать. А может, умерли? Нет, стало бы известно, слух о покойнике, будто сам по себе, обязательно дойдет до соседей, старики с окрестных деревень всегда приходили проститься, с собой приносили, кто чем богат, помянуть человека. Ребятишки, хотя побаивались покойников, прибегали к дому усопшего чуть ли не первыми. У них свой резон: на поминках всегда чем-нибудь одаривали – куском хлеба с ломтиком сала, яичком и обязательно блином…

До Малиновки отсюда километра три, но как их одолеть? Выселенцы построили дома в чудесной березовой роще, вокруг поля и цветущие луга. Но откуда они приехали и почему, никто не знал, да и знать не хотели, – главное, были люди как люди, умели и дом срубить, и хлеб растить. Наши тоже не откровенничали, почему покинули родную расейскую деревню. На что я был тогда от горшка два вершка, но все равно запомнилась местная природа. И не только своей красотой, а тем, что здесь располагалась колхозная пасека, которой заведовал наш сосед дядя Коля Трусов. Как только доходил слух о завтрашней медогонке, все ребята чуть ли не с рассветом тянулись к выселкам. Обычно мама совала нам по куску хлеба. Дядя Коля – добрый человек, однако в день откачки меда нас не больно баловал, он знал меру угощения. Лишь по окончании работы, когда сил терпеть больше не было, наливал мед в алюминиевую чашку и ставил ее на мешок, брошенный на траву вместо скатерти.

Мы рассаживались кружком. За порядком негласно следил помощник пасечника Андрей, крепкий малый и на удивление терпеливый. Мед зачерпывали куском хлеба, у кого хлеба не было, пользовались щепкой. Ели, не спеша, выдерживая паузу, не обращая внимания на рой пчел, ос и мух. Конечно, меда было немного, но и этого количества было достаточно, чтобы к донышку почувствовать его горький привкус. А глазами ел бы и ел еще. На заедки пасечник ссыпал в чашку отходы – срезки вощины, кусочки сотов вперемешку с мертвыми детками. На том наш праздник заканчивался. Но мы все равно чего-то ждали и не спешили домой.

Дядя Николай с Андреем ставили молочную флягу с медом на телегу, притягивал веревкой, чтобы не упала, второй посудиной была невысокая кадушка. В сопровождении ребятни сладкий возок направлялся в деревню, к амбару. Куда мед потом девался, никто не знал, на трудодни его не выдавали.