Песни жаворонка. Вечерняя

Ванька Журавлев, парень большой, но не по возрасту занудный, сразу же стал канючить:

– Дядь Коль, дай еще, ну хоть ложечку!

Пасечник терпел, как терпят назойливую муху. А вот помощнику это скоро надоело.

– Залезай, Журавель, на телегу, – предлагает он. Тот с улыбкой до ушей, не чувствуя подвоха, взбирается. Андрей откидывает с кадушки покрышку:

– Ешь, – предлагает он Ваньке, – сколько влезет. – Ванька ушам своим не верит:

– Ты че – серьезно? – Андрей даже бровью не повел:

– Не хошь – слезай. – Журавель ерзает и, не найдя, чем зачерпнуть, спрашивает:

– А как?

– Не знаешь, как жрут? Ртом!

Ванька опускает голову в кадушку, Андрей пятерней настойчиво «помогает». Ванька брыкается, фыркая и вопя, что-то несвязное, вырывается, почти вся голова его, кроме макушки, в меду.

– Ты че, не хочешь меда, тогда чего канючил? – издевается Андрей. Ванька спрыгивает с телеги, ничего не видя, шарахается из стороны в сторону.

– Ребята, – говорит Андрей, – вон там болото, отведите Журавля к его лягушкам, пусть умоется…

Мама отдыхала, опершись на городьбу, мысленно то и дело возвращалась к происшествию на дороге. Конечно устала, в глазах рябило, голодная весь день. Все так, но ведь крик-то был явно Ванин, неужто умом тронулась. Не дай Бог, что-то случилось, спаси и сохрани…

Вот и Нижние Выселки, здесь дорога делает поворот на Малиновую Гриву. Из-за кустов чернеет съехавшая набекрень крыша домика старика Цветкова. Жил он до минувшей весны со старухой. Жили тихо, незаметно, но вели хозяйство умело: огород обихожен, ни соринки не видно, несколько ульев среди ягодных кустов, с хлебом проблем тоже не было, хотя его не сеяли… Выручала ручная мельница, на которой мололи зерно почти все жители нашей деревни. За помол старики не назначали платы, но каждый посетитель сам отсыпал пригоршню – другую муки, старикам вполне хватало на хлеб и на блины. Такую же мельницу сделал папа, вскоре после переезда в Турунтаево. Нам тоже отсыпали по горсти с помола. Мама отказывалась брать, но люди знали обычай. Чуть-чуть помню, как и мы с мамой приходили к старикам молоть зерно. За глаза кое-кто называл их пренебрежительно единоличниками, я не понимал значения этого слова, но по интонации говорящих чувствовал его отрицательный смысл. Однако он расходился с действительностью: и дед и бабушка по—доброму относились к людям, сами вели примерный образ жизни. Ну и пусть единоличники, что тут плохого!

Впечатление о высокой полезности ручной мельнички надолго врезалось в мое сознание: с этим инструментом всегда будешь сыт. Позднее один из более продвинутых приятелей, согласившись со мной, мудро заметил: «Вырасту – стану мельником». И тут же объяснил, почему. Его довод я скоро озвучил дома, когда кто-то спросил меня, кем я хочу стать? Наверно, комбайнером, как отец? Вопрос поставил меня в тупик, но ненадолго. «Я буду мельник!» Такое признание стало для всех полной неожиданностью, поэтому попросили объяснить мой выбор. «Мельник вываляется в муке, дома стряхнет одежду – вот вам и хлеб». Размолоть зерно на муку для выпечки хлеба было проблемно, возили на мельницу за 15—20 километров. Тогда мужики решили на реке Ташме восстановить водяную мельницу. Перед самым ее пуском плотину прорвало, вода ушла и вместе с ней моя мечта стать мельником.

С деда Цветкова можно было писать образ сказочного персонажа: низенький, сутуловатый, в длинной холщевой рубахе с пояском, волосы редкие, длинные, белая аккуратная бородка. А глаза – глубокие, внимательные, понимающие. Интересно, чем он промывал шевелюру? Не шампунем же, хозяйственное мыло и то не всегда было. Все мы обходились прекрасным средством – щелоком из древесной золы.

Неожиданно в начале лета старушка померла. Мама собралась проводить ее в последний путь, почитать молитвы. Мы с Ваней увязались за ней. Было жарко, пока дошли, вспотели. Окна домика почти касались земли. Идем мимо них, видим на подоконниках – россыпь стручков ярко—красного цвета. Мы замерли в изумлении. Спрашиваем: «Мам, можно взять?» Она не возражала, возможно, сама не знала, что это за диковина. Нас словно ветром сдуло. С зажатыми в кулачках перчиками мы затаились в кустах за огородом.

Предчувствуя необыкновенную вкуснятину, я первым раскусил лоснящийся и такой желанный стручок и тут же задохнулся от жгучей боли. Реветь я умел, если была причина. Но умел и терпеть. Сейчас же вытерпеть было невмоготу: язык, весь рот пылали огнем. Чуть ли не сразу защипало глаза, нос – все лицо. Ваня тоже захныкал, но он, увидев, что творится со мной, не успел раскусить стручок, лишь слегка куснул и тут же стал отплевываться и, конечно же, размазал слюну по лицу. Мама не знала, что делать, только платком утирала наши слезы да приговаривала, утешая: «Потерпи, потерпи, Алеша, все пройдет». На выручку поспешил дед, он принес ломоть хлеба, дал нам по корке – пожевать, а мякишем стал тереть мне лицо. Кажется, полегчало. Может быть и потому, что корки были пахучие, очень вкусные. Потом долго деревенские остряки посмеивались над нами: «Что, Алеша, жалко было бабушку? Неужто нет? Тогда чего ж ты плакал громче всех?» Думаю, тогда мне только—только исполнилось года три – три с половиной…

Мама брела, не чуя ног, спина перестала ныть, плечи совсем задеревенели. Мешок не давал распрямиться, что и к лучшему: дорога была не ровная, а в темноте и вовсе еле различима. Если бы не снег по сторонам, ее вообще нельзя было различить. Когда силы, казалось, совсем иссякали, читала молитвы. «Вокруг темно и в глазах темно, а я всё иду и иду, – рассказывала мама, – ни зверей не боюсь, ни людей, главное, не споткнуться бы, не упасть. Чувствую, сейчас не поднялась бы».

Поднялась бы, как не подняться?! Дом, считай, рядом, это радовало и заставляло сердце сжиматься в комок от мысли: как там, дома, ведь уезжала на сутки, и вот уже третьи на исходе. Небось, все голодные… А то, не дай Бог, еще что хуже могло случиться. Толя обещал за ребятами смотреть. Старается, за отца остался, да сам еще нуждается в догляде, всего-то тринадцатый год доходит. На свекровь надежды мало. Честно говоря, после одного случая мама попросту не доверяла ей. Живет и пусть живет, все-таки свекровь, ее почитать надо. А та и сама не проявляла инициативы – ни в доме прибрать, ни супу или каши сварить даже не бралась. С нами водилась, можно сказать, по нужде: мама после родов не долго отдыхала, такой разврат не допускался колхозным распорядком: два—три месяца покормила младенца – будь добра принимайся за работу. Вот бабка Катюха и оставалась с нами. Хотя у нее самой было двое детей – сынок Санёк и дочка Рая, нянчить детей она не научилась. Ваню так занянчила, что у него на спине образовалась шишечка – небольшая, сразу не заметишь, однако вдруг дала о себе знать. Всегда был Ваня спокойный, а тут плакать стал, кукситься, словно что-то мешает ему. Перестал вставать на ножки.

Мама была в панике, обнаружив причину. Надо принимать меры, а отец, как всегда, был вне досягаемости ее молитв. Вся надежда на своего отца – деда Ефима. Отговариваться он не умел, ситуацию оценивал быстро и решение принимал без лишних слов и окончательно. Запряг он колхозного Серка, накосил свежей травы, увязал на тележке возок и отправились в путь.

Сначала заехали в Турунтаево, в больницу. Врач Надежда Васильевна выдала направление в Томск и, как по волшебству, мама попала на прием к замечательному детскому врачу Геннадию Евгеньевичу Сибирцеву. По нынешним временам попасть простому человеку на прием к профессору и получить исчерпывающую консультацию, не имея денег, не реально. Видимо, тогда доктора любого уровня выполняли свои обязанности не от значимости клиента, а от необходимой помощи больному. Не потому ли мама, вернувшись, рассказывала о приеме у знаменитого доктора как об удачном случае. Таков был нравственный уровень врачей. Мама никогда не хвасталась, что ей удалось пробиться к самому профессору, но хорошо помню ее рассказ, как она была обворожена его простотой и вниманием. После приема она чувствовала такое облегчение, словно после общения с батюшкой в былые времена в краснодубравской церкви. А главное – он реально помог.

Мама рассказывала:

– Раздела Ваню, дохтор оглядел и говорит: «Какой упитанный мальчик». Я молчу, а про себя отвечаю: «На картошке отъелся».

Она не знала, что на картошке можно пополнеть, да еще как!

– Помял шишку на спинке, покачал головой, поворчал, посетовал на няньку: «Разве так можно обращаться с ребенком! У него ж позвоночник нежный, неокрепший, по сути дела – хрящ, чуть перегнешь спинку – вот вам и горб. А это инвалидность на всю жизнь». Я похолодела, не знала, что сказать. А он словно услыхал меня: «Ну не надо так переживать, уважаемая, – говорит так мягко, так душевно. – Вылечить можно, но не быстро. Если последуете моим советам, Ваня месяца через два встанет на ножки». И тут я не выдержала: «Да у нас в деревне нет больницы, как же лечить, где лекарство взять?» – «А тут никаких лекарств и не требуется, вы сами справитесь: каждый день утром и вечером – теплая ванночка с солью и массаж. После – туго спеленать и в кроватку, только на спинку. Следите, чтобы спинка всегда была прямая. Перинку или ватный тюфячок уберите». – «Какая перина, – говорю ему, – наволочка с сеном!» – думала разжалобить, а он: «Вот и отлично!» Уже у двери окликнул: «Прежнюю няньку увольте, запретите даже прикасаться к мальчику!»

Мама не знала, что сказать: попробуй уволить свекровь! Как вернулась на постоялый двор, уже и не помнит, словно на крыльях летела. Потом долго вспоминала, сказала дохтору «спасибо» или так ушла на радостях?

Совсем недавно я нашел подтверждение маминой догадке, удивительно точно уловила она, откуда у него такая добрая душа: будущий знаменитый «дохтор» родился и воспитывался в семье священнослужителя, окончил духовное училище, затем поступил в семинарию. Однако оставил ее, решив, что его стезя – не в духовной помощи страждущим, а в телесной. Одному Богу известно, как он надумал из Вологодской губернии уехать в Сибирь, в Томск. Окончив здесь Императорский университет, он на всю жизнь стал детским доктором, причем специалистом по инфекционным заболеваниям. Как он принял «непрофильного» больного мальчика, не трудно догадаться: воспитание и долг врача не позволяли отмахиваться от пациента, даже если он не его больной. Конечно, он без труда оценил состояние мамы и не мог отправить ее по необходимому адресу, в другой конец города.

Пытаюсь восстановить в деталях мамину поездку в Томск и расписываюсь в беспомощности. Мне не хватает чувств точно пережить то, что пережила и прочувствовала она. Причем без какого-либо сомнения в необходимости того, что она делала. Сообщение тогда с областным центром было только гужевым транспортом, на лошадях. Путь не близкий, почти 70 километров. Сама поездка для мамы стала испытанием: она еще не бывала в большом городе. Хорошо, что дед вошел в положение.

За сутки дорогу не осилить, значит, приходилось им где-то ночевать. Приезжие в городе останавливались на постоялом дворе, располагался он не в центре. Однажды и я побывал в нем, когда приезжали с мамой за Ваней, который учился в школы—интернате глухих детей. Слух он потерял в десять лет от менингита.

Район постоялого двора запомнился своей живописностью: двухэтажные старинные особняки, украшенные резными карнизами и наличниками, рядом – Белое озеро, до сих пор культовое место горожан.

Маме же было не до красот: дед остался при лошади, а она, подхватив полуторагодовалого Ваню, отправилась по указанному адресу. На общественный транспорт надеяться не приходилось. Топала на своих двоих. «Ох—х—хо, – вздыхала она, рассказывая, как искала больницу, и всякий раз отмечала, что ей было тяжело нести сына на руках: «Даже мешок с картошкой нести было легше, тот лежит на плече и лежит, а этот норовил выскользнуть, все руки оттянул». Лето в Сибири жаркое, туалета не найти, воды попить и то негде, пыль, пот…

– Никак сам Господь Бог, – подчеркивала она в разговоре, – надоумил меня поехать в город, не то был бы Ваня сейчас не только глухой, но и горбатый.

Как бы то ни было, мы подросли, Ваня поправился, окреп, шишка исчезла, был неугомонный, приноровился взбираться на русскую печь, где облюбовал себе спальное место и место для игр. Я не скоро составил ему компанию, так как подняться туда было боязно, в любой момент мог сорваться, а рядом стояла железная печка, на которой постоянно что-то варилось и кипело…

В этих раздумьях—воспоминаниях мама подошла к таежке. Ручеек струился шириной в два шага, а пойма раскинулась широко, от ельника здесь всегда было темно и жутковато даже днем. Но маму ничто не страшило. Звери водились за деревней, в настоящей тайге. Вот там легко было нарваться даже на медведя. Дядя Лукаш, рисковый охотник, наш родственник, добыл одного, освежевал, мясо съели, а шкуру набил травой и чучело выставил в палисаднике. Мы все равно боялись зверя, оскалившего рот с клыками в палец и цепкими черными когтями, поэтому чучело обходили стороной. Хорошо, что моль скоро съела шкуру медведя.

А вот Толя с отцом чуть было не попали в медвежьи лапы. Пошли собрать кедровых шишек. Набили полмешка и заблудились. Куда ни пойдут, все равно выходят на прежнее место, то есть ходили кругами. «Небось, нечистая сила кружила», – говорила бабка Катюха. Толя решил забраться на дерево, чтобы сверху разглядеть, куда идти. Сучки у зрелого кедра обычно располагаются высоко, забраться не просто. Первый же сучок, до которого дотянулся Толя, сломался, треск гулко разнесся по тайге, словно выстрел прозвучал. В ответ откуда-то послышался недовольный рык. Толя поехал вниз, прижимаясь всем телом к шершавому стволу дерева. Рубашка задралась, живот, грудь и все прочие контактные точки остались без кожи. Боль он почувствовал только тогда, когда неожиданно выбежали на опушку леса. Деревня оказалась совсем рядом. Мишка не стал их преследовать – напугал и остался, видимо, доволен, что теперь за его орехами сюда никто не придет. Но люди все равно ходили в тайгу. До сих пор я обожаю кедровые орехи, хотя цена их не всякому пенсионеру по зубам…

Мама не успела спуститься к таежке, как вдруг что-то заставило ее встрепенуться и поднять голову. В небесах творилось невообразимое: с неба спускались багровые складки гигантского занавеса, они то сходились, то разбегались волнами, между ними колыхались полотнища более нежных цветов. Представление завершилось также неожиданно, как и возникло, лишь по всему небесному своду теперь недвижно высились могучие столбы, словно только что обожженные на костре. Если и были до этого какие-то звуки, мама их не слышала, скорее всего, просто не обращала внимание. Теперь же она всем существом ощущала окружавшую ее абсолютную тишину. Только сердце – тук—и—тук, тук—и—тук.

В разгар войны небо в наших местах стало часто расцвечиваться северным сиянием даже летом. Причем не веселым, игривым, как бывало иногда до этого, а в трагически бордовых и алых тонах, и, наигравшись, замирали. Однажды и мы с Ваней, возвращаясь ночью от деда Ефима, были застигнуты внезапным появлением огненно-бордовых столбов. Они нависали над нами с недобрым намерением. При их появлении даже собаки забивались вглубь дворов, прикусив языки. Люди переговаривались шепотом, крестились. Считалось, что это – недобрые отсветы войны. Мама быстро проговорила молитву, надеясь на божью милость: отец давно не писал, и любую примету она непроизвольно связывала с худшими ожиданиями. Огненные столбы, подпиравшие небо, не примета – целое знамение…

Преодолев минутное оцепенение, она устремилась к таежке. И тут произошло чудо: ее мешок вдруг поднялся над головой. От неожиданности, потеряв равновесие, она чуть не упала.

– Не бойсь, тетка Зина, – послышался за спиной знакомый голос. – Это я, Андрей…

Андрей – мужчина лет двадцати пяти, рослый детина, с начала войны он почти все время проводил в нашей деревне и в окрестных лесах. Выдавал себя за охотника, хотя ни оружия, ни документа у него не было. Ставил силки на птицу, петли на зайцев, капканы – на мелкое зверье. Мы не видели его трофеев, говорил, что шкурки сдает на какой-то приемный пункт чуть ли не в райцентре. Был веселый, общительный. В банные дни приходил помыться. Мама стирала его белье, прожаривала над каменкой одежду, которая кишела вшами. Боялась, что они расползутся по всему дому, но не могла отказать человеку в помощи, пусть и чужому.

Узнав, кто идет впереди, Андрей неслышно, по—охотничьи, подошел к маме, и когда она попросила Господа помочь ей в остатке пути, легко подхватил мешок и закинул себе на плечо. Мать только ойкнула. «Не бойсь, тетка Зина, это я, Андрей…» Его слова вернули ее к реальности…

Таких охотников, я думаю, слонялось немало по сибирским деревушкам и лесам, то были обыкновенные дезертиры, отлынивающие от войны. «Промышлял» не один он, захаживал «охотник» Илья, длинный, худой мужик лет на десять постарше Андрея. Тот обслуживал себя сам: варил все, что добывал – зайца, лисицу, колонка, вонючего хорька. Мама брезгливо смотрела на его трапезу. Ночевал он редко, в бане не мылся, поев, сразу уходил в лес. После войны этих промысловиков никто не видел…

На всем пути, рассказывала мама позже, одолевала ее уже неотвязная дума: как вы там, небось, голодные и холодные, ведь почти ничего не оставила из съестного. Непонятный вопль, ударивший по мозгам, от которого подкосились ноги, и она упала на ровной дороге, затем эти горящие столбы северного сияния вселили предчувствие чего-то неотвратимо опасного, отчего невидимое шило вонзалось в сердце. Все списывала на чрезмерную усталость, пыталась подбодрить себя приятными воспоминаниями. Крутились они опять же вокруг нас, ребятишек. Даже тревога за мужа отошла куда-то в сторону, уверилась, что с ним все хорошо. Другое дело – дети: малые, голодные, несчастные, беззащитные…

В доме светилось окно, значит, ждут, не спят. Но почему? Керосин берегли, зря лампу не зажигали. Предчувствие беды сжало сердце. В дом не вошла – вбежала…

Бабка Катюха сидела на кровати, баюкая Ваню, сумрачно посмотрела на маму, ничего не сказала, а только покачала головой и приложила конец платка к глазам. «Че с ним? Живой? Заболел?» – тревожно спросила мама, боясь ответа. Вместо ответа бабка заголосила: «Ой, Зенка, бяда, он тока—тока уснул». У мамы отлегло, бросилась к кровати, приложила руку к Ваниному лбу, он был горячий.

Произошло то, чего побаивался я. Ваня, слезая с печи, сорвался и ударился о железную печку, сбил чугунок с кипятком и обварил спинку, попку и ноги, все покрылось волдырями…

Спасибо соседке тетке Лене. Услышав истошный крик, та прибежала к нам и всю непростую операцию взяла в свои руки. У нее оказался в запасе гусиный жир… Мамина мать, наша любимая бабока Матрена, тоже не осталась в стороне: принесла хлеба, с пяток картошин, бутылку молока и последний в заначке кусочек свиного сала…

Информация к размышлению: в мешок обычно засыпали четыре ведра картошки. Можно было и все пять затарить, но, чтобы не надрываться, ограничивались четырьмя. Это минимум килограммов двадцать пять. С такой ношей мама отмерила примерно пятнадцать километров.

Позднее она рассказывала: