История на ночь
Александр Титов
Трогательное письмо от дяди вынуждает Алексея поехать в посёлок, где он провёл детство и юность. Ему предстоит встретиться с прошлым и многое переосмыслить. Первая любовь, окончившаяся глупым расставанием; дружба, которая оборвалась недоразумением. Алексею придётся многое осознать, возможно даже сойти с ума, потому что позади осталось слишком много ошибок, а они лишь дожидаются удобного момента, чтобы напомнить о себе.
Александр Титов
История на ночь
Глава 1
Как-то вечером я по привычке проверял почтовый ящик и неожиданно обнаружил письмо. Поначалу принял его за очередную рекламу и хотел уже выкинуть, но вовремя заметил, что адресантом значился Виктор Бурин, мой дядюшка. Бывший в стародавние времена знаменитым писателем, он стремительно растерял популярность и превратился в отшельника с глубоким творческим кризисом. Ещё когда его книги расходились как горячие пирожки, дядя прикупил особняк близ озера, вдалеке от больших городов, и осел там, а с остальным миром поддерживал сообщение с помощью допотопной почты.
Я долго разглядывал конверт, не решаясь его вскрыть. Думалось, что внутри находится нечто такое, что непременно наложит лишние обязательства. Да и сама идея отправить письмо представлялась мне вычурной и давно устаревшей. Впрочем дядя и жил прошлым, изо всех сил не желая принимать современность.
Я поднялся к себе в маленькую однушку с видом на коричневый высотный дом. Скинул верхнюю одежду и, не включая свет, в густом полумраке, устроился на кухне пить вечерний растворимый кофе. В тусклых отсветах фонарей, с трудом добиравшихся до моего четвёртого этажа, отдых был прост и приятен.
Ещё один день прошёл. Однообразный, до краёв наполненный рутиной и серый настолько, что тяжёлые свинцовые тучи октябрьского неба могли показаться пёстрым ковром турецкого султана. Могли… но не казались. То и дело разрождаясь моросью, они навевали лишь тоску и уверяли, что завтра всё повторится вновь.
Осенняя хандра была моей старой спутницей. Каждый год она набрасывалась на меня, загоняла в плен антидепрессантов и долгих тоскливых вечеров. Сколько я ни ходил к психологам, так и не получил ответ, откуда она берётся. Вроде и работа неплохая, и машину недавно купил, и девушка есть, которая не скандалит по пустякам, а всё равно что-то не так. Тоска в груди и настойчивое ощущение, будто всё делаю неправильно. Но что именно? Ответ вечно маячил на границе понимания, но так и оставался неуловимым.
Скоротечные сумерки быстро сменились тёмно-жёлтой столичной ночью. Взамен шелеста автомобилей на улице пробуждались голоса телеэфиров за стенами. Моё уединение нарушилось, поток пустых размышлений прервался. Я вспомнил про конверт, который оставил в прихожей и задумался, стоит ли его открывать или сделать вид, будто никакого письма в помине не было?
Я не любил дядю. Он всегда был взбалмошным и самовлюблённым эгоистом, мнил себя едва ли не совестью нации. В любом важном разговоре мог запросто уйти в мир своих фантазий и наплевать на то, что перед ним раскрывается человеческая душа. Сколько раз я наступал на эти грабли? Сколько раз с горечью понимал, что мои откровения остались неуслышанными? И вечным оправданием оставалась погоня за идеальным сюжетом. Дядя плодил идеи с поразительной скоростью, но так за тридцать лет ничего не дописал.
И вот ведь какая штука эти противоречия. Ровно так же я дядю и любил. После гибели родителей, он остался единственным моим родственником и до восемнадцати лет каждый год я проводил каникулы в его имении. Посёлок Ветреный Утёс и озеро Кошта стали синонимом детства и юности. Первая любовь, первая драка, первая дружба… всё, совершенно всё произошло именно там, под не самым чутким надзором дяди. А в те минуты, когда он ещё оставался среди нас, смертных, мы обсуждали все новости с откровенностью, на которую иной психолог не решится. Потом я стал приезжать всё реже, а в последние несколько лет и вовсе его забросил. Разве что смс на праздник отправлял, да и то не часто.
Мне вдруг стало стыдно за упрёки дяди в эгоизме – сам то не лучше. Я открыл конверт, достал лист бумаги с неровными строчками и, с трудом разбирая почерк слабовидящего человека, начал читать:
«Здравствуй, дорогой Алёша.
Пишу тебе с тяжёлым сердцем. Старею я, Алёшенька, и это совсем не радует. Здоровье медленно, но уверенно подводит, а вечера в одиночестве становятся невыносимыми. Ломит суставы, давление скачет, да и голова иной раз так кружится, что ни встать, ни сесть мочи нет.
Порой даже тени играют со мной в жестокие игры. Они, будто живые, гуляют по дому и прячутся, чуть только посмотришь в их сторону. Знаю, что нет их, но всё равно не по себе бывает, когда среди ночи мимо кровати что-то промелькнёт.
А тут я и вовсе чуть от страха не околел. За ужином, вдруг, голос слышу. Он ко мне, как к старому другу обращается, и всё зовёт куда-то. Я уж едва сдержался, чтобы не пойти к нему.
Одним словом, Алёшенька, чувствую, осень будет страшная и мне её не пережить. Старость возьмёт своё прежде, чем успеет снег покрыть землю.
Понимаю, ты молод и как все молодые люди с трудом находишь свободную минуту даже для себя, но мне печально будет покидать этот мир, не увидев тебя напоследок. Помню, как ещё совсем маленьким ты прятался в траве и слышался над полем только звонкий заливистый смех. Помню и юношей, который во все глаза рассматривал местных девчат и вечно, вопреки запретам, убегал ночами на свидания под луной. Помню, когда ты возмужал и вернулся из армии. Вот было время! Столько сил, столько планов, с какими горящими глазами ты рассказывал, что пойдёшь по моим стопам. И только смутно я знаю, чем ты теперь живёшь и чем дышишь. Уж слишком коротко и редко ты пишешь. Но не подумай, что я виню тебя за это, я лишь хочу умереть с твёрдым пониманием, что всё у тебя в жизни сложилось как надо.
Приезжай, Алёшенька, хоть бы и на пару деньков. Мы бы и о жизни поговорили, и отца бы твоего вспомнили. Хорошим он был человеком, да и сына какого воспитал. Как он гордился каждым твоим достижением, с каким удовольствием об успехах рассказывал. Ты для него всё равно, что свет в оконце был, а мы так его и не помянули.
Надеюсь, что слова мои приведут тебя ко мне в гости. А я буду ждать, пока смогу ещё об этом помнить.
С любовью, твой дядя, Виктор Бурин»
Дядя уже несколько лет как отметил восьмидесятилетний юбилей и вряд ли мог похвастаться хорошим здоровьем, но письмо всё равно показалось мне до невозможности притворным. От всего этого пафоса и слезливых оборотов оставалось гнилое послевкусие. Может я слишком зачерствел, но первым делом, закончив читать, я смял листок и бросил его в мусорное ведро. Если дядя хотел позвать меня в гости, то мог бы так не усердствовать, иначе в каждом слове чувствовался укор за то, что племянник из меня никудышный.
Я посидел немного, успокоился и смягчился. А вдруг это правда, и дядя писал как мог? Может у него в голове что-нибудь переклинило, окончательно запутав старика в дебрях воображения, но суть он передал верно?
Можно было взять отгул на работе и отправиться в путь хоть завтра. Но стоило ли? Великий Утёс далеко, да и встретиться придётся с теми, о ком я успешно забыл.
Решиться было сложно. Кого винить, если что-нибудь пойдёт не так? Лучше для начала посоветоваться с Мариной.
Октябрьский ленивый дождь барабанил по окнам, теребил осенний пожар на деревьях и глянцевые от влаги тротуары, собирался лужами под колёсами автомобилей и небрежно стекал с цветастых зонтов прохожих. Дождь был везде и всюду, проникал под одежду и сквозь прохудившиеся крыши, и уже так надоел, что на него перестали обращать внимание абсолютно все. Но он всё шёл и шёл, не зная покоя.
Я сидел в маленьком кафе, приютившимся на углу Вознесенской и Пролетарской улиц. Местечко, которое давно стало не только постоянным местом наших с Мариной встреч, но и отсчётной точкой десятков историй. И тех, что будут рассказаны во всех подробностях, и ещё больше тех, что навеки останутся известны лишь тем, кто в них побывал. Здесь в любое время можно было найти свободный столик, а музыка играла настолько тихо, что интересного разговора никогда бы не прервала.
Из семи столиков сегодня были заняты только три, да и те в глубине. Ещё один человек сидел у барной стойки, но он уже так надрался, что в скором времени должен был покинуть наше молчаливое общество. И только я оставался возле окна. Сидел, в сотый раз перечитывая письмо от дяди и всё нетерпеливее дожидался встречи.
Марина задерживалась. Среди прохожих, прячущих головы от дождя, она вот-вот должна была появиться. Я отрывался от письма и смотрел на улицу. Вглядывался в лица, безуспешно искал её. Потом проверял, нет ли новых сообщений на телефоне, но и там ничего нового не находил.
Наконец она появилась. Разбудила сонный покой кафе звонком колокольчика, охрипшего от радости. Я поднял глаза, увидел, как она входит, и всё вокруг вдруг преобразилось, заиграло красками. Её влажные волосы шоколадного цвета спускались из-под капюшона, а лёгкая кожаная куртка и обтягивающие джинсы казались излишне откровенными. Без всякой скромности, подчеркнув все козыри, скрыв недостатки. Впрочем недостатков и не было. Уверенная в себе, с гордой осанкой и надменным равнодушием на фарфорово-белом лице. Не знаю, как у Марины это получилось, но даже спустя два года отношений я всё равно не мог смотреть на неё спокойно. Я видел в ней недостижимую высоту, которую взял случайно и мог потерять в любой момент. Наверное поэтому каждый раз ждал, что первыми её словами будут: «Извини, нам надо сделать перерыв».
Марина сбросила капюшон, поставила зонт в стойку и осмотрелась. Провела внимательным взглядом по залу и, когда встретилась глазами с пьяницей у барной стойки, нахмурилась. Слишком сально тот на неё уставился, да ещё пальцем поманил, будто она девочка лёгкого поведения. Зато, увидев меня, широко улыбнулась, помахала рукой и подошла невесомой походкой.
– Ну и погодка. – сказала она, усаживаясь напротив. – Такое ощущение, что кто-то наверху решил нас непременно затопить.
Подошёл официант, и Марина заказала два кофе. Себе – капучино, мне – двойной экспрессо.
– Погода как погода. – отмахнулся я.
– Ну, или как-то так. Что читаешь? – кивнула она на потрёпанный лист в моих руках.
– Дядя Витя написал. Говорит, болеет сильно, даже помирать собрался.
– Это плохо. Старость – не радость, как говорится. А может ему к тебе переехать? Одному в таком возрасте, знаешь ли, да ещё в глухой деревне… Это даже звучит стрёмно.
– Он, вроде, об этом не просил. – неуверенно сказал я.
Такая мысль мне в голову не приходила, но теперь очень не хотелось, чтобы Марина настаивала.
А она всё-таки продолжала:
– И не попросит. Будет до последнего говорить, что сам о себе позаботится и всех ещё переживёт. У одной моей подруги так бабушка упиралась, пока среди недели её инсульт расшиб…
– Марин. – меня передёрнуло от того, что она могла сказать дальше. – Давай вот без этого. Я и так себя скотиной чувствую из-за того, что не ездил к нему ни разу за десять лет.
– Так съезди сейчас, в чём проблема? Дела подождут, а дядя один.
– Он, знаешь ли, не самый приятный человек.
– И что? Я на тебя посмотрю, когда девятый десяток разменяешь. Тоже будешь ходить и брюзжать, что молодёжь распустилась и в твоё время такого разврата не было.
– Не буду я такого говорить.
– Ой, да брось. Ты и сейчас уже постоянно бубнишь по поводу и без.
– Знаешь, правда, не очень хочется выслушивать истории, как все его любили, а потом несправедливо забыли. Это у него любимая тема. Особенно история о том, что в каком-то письме сорока двух подделали его подпись.