Из ада в вечность

А сейчас, при виде надвигающейся на меня смерти, я потерял самообладание. Страх начал вползать в мою захребетную с новой силой, когда стальная махина, грохоча всей своей мощью, находилась в считаных метрах от меня. Я лихорадочно думал, что мне делать. Земля содрогалась от рёва работающего двигателя чудовища. Чем защититься? Жизнь моя висела на волоске от смерти. И что удивительного, винтовка моя, это грозное оружие и моя защитница, в бездействии стояла в подкопе, да и чем она мне поможет против этого монстра? И в тот решающий момент я воспрянул, вспомнив о гранате, которую мне вручил сержант, когда кто-то завопил: «Танки!»

В считаные секунды танк тенью своей полностью накрыл меня. Краем сознания я даже почувствовал нежный холодок этой тени. Правая гусеница неподвижно лежала менее чем в метре от меня, по тракам которой катились огромные грязные колёса. Я, подчиняясь какому-то механическому инстинкту, выдернул чеку гранаты и положил её на трак, а сам с невероятной быстротой юркнул в подкоп траншеи, но получилось не так быстро, как я предполагал.

Время как искра чиркнуло в моём сознании, прежде чем я услышал сухой треск взрыва гранаты и неожиданный толчок торможения танка, грузно заваливающегося на правый борт. Танк сошёл с гусеницы, его развернуло, и взрыхлённая земля неудержимым потоком рухнула в мой окоп, засыпая меня живьём в моём подкопе. Я сообразил и спиной закрыл вход, не давая таким образом похоронить себя заживо. Воздуха вполне хватало для дыхания, но длительное время находиться в подкопе я не мог.

В моём подземелье было тихо и даже до некоторой степени комфортно. С поверхности земли доносились ко мне бубнящие расплывчатые звуки. Я попробовал разгребать землю и едва не потерял сознание, так как острая боль пронзила всё моё тело. С трудом, напрягая силы, я поборол её. Отступая, боль сконцентрировалась в левой ладони руки. Ощупав её, я обнаружил ранение ладони. В темноте мне не удалось определить характер повреждений, поэтому во избежание потери крови я достал из вещмешка бинт и туго перевязал рану. Все эти манипуляции сопровождались мучительными болезненными страданиями, которые я с трудом переносил.

Между тем время шло и мне стало трудно дышать; прижав раненую руку к телу, правой здоровой рукой я стал загребать землю от головы в подкоп. Порой падающие комья земли задевали больную руку, вызывая во мне стоны от невыносимой боли. Вперемешку между болевыми стонами я обращался к Богу с просьбой о помиловании:

– Господи, чем я тебя прогневил? Разве что каялся с горем пополам и забывал об этом? Так прости ты меня, грешен, исправлюсь…

Боженька меня не оставил и на этот раз. Боги не люди, у них свои принципы о нравственности и милосердии.

Задыхаясь от удушья, теряя последние остатки сил, как в бреду, я продолжал выбираться из своего заточения, не забывая при этом подтягивать вслед за собой и свою винтовку. В памяти, несмотря ни на что, как заноза под ногтем, звучал приказ: «Потеря оружия карается военным трибуналом». Как только последним усилием воли я потянул винтовку, пласт разрыхлённой земли сполз неожиданно в траншею, частично освободив мою голову от завала.

Закрыв глаза, я стал усиленно дышать, широко раскрыв рот, воздухом с примесью войны. Перед нашими окопами – там, чуть подальше, и здесь, совсем близко, – дымились танки и бронетранспортёры, наши и вражеские. Погибшие солдаты лежали группами и поодиночке в тех позах, в каких их застигала смерть. Вцепившись друг в друга, они умирали, до последнего вздоха люто ненавидя противника.

На броне танка, который я вывел из строя, из башни свешивалось тело мёртвого вражеского танкиста, так и не успевшего убежать к своим. Я с любопытством глянул на гусеницу танка и увидел оборванный трак от взрыва моей гранаты. Рядом, как раз под свисающим убитым танкистом, валялся его пистолет. Подобрав оружие врага и прихватив его документы в качестве доказательства, я услышал жалобный призыв раненого бойца. На бруствере окопа лежал молоденький младший лейтенант. Он истекал кровью. Его правая рука чуть выше локтя была перебита осколком мины и болталась как плеть. Я отыскал обломок дощечки от разбитого патронного ящика, туго перетянул мышцу выше раны и прибинтовал дощечку, чтобы сделать устойчивое положение руке. Лейтенант всё время слёзно звал свою маму, когда мне удалось закрепить руку на перевязь, он затих. Но дрожь в его теле говорила о том, что ему очень больно.

– Товарищ младший лейтенант, я помогу вам добраться до санчасти.

– Помоги мне, боец, у меня нет больше сил переносить это.

Я взял своей здоровой рукой лейтенанта за талию, а он оперся на моё плечо, и мы медленно побрели на восток. На этот раз наши войска успешно прорвали линию обороны противника, и нам ничто не помешало благополучно добраться до цели. Благодаря младшему лейтенанту меня, как сопровождающего, погрузили в машину, и мы уже через несколько мучительных часов оказались в прифронтовом госпитале. Ранение моё оказалось пустячным: осколком моей же гранаты ладонь моей руки была раздроблена, а безымянный палец и мизинец полностью утрачены.

Таким образом, военная эпопея моя на том этапе была завершена. Но повоевать нам всё же удалось, но не в тот раз, а совсем в другом месте и иное время. В тот раз сражение под Ельней было прелюдией и совсем незначительной, благодаря которой я понял суть этой жесточайшей войны и мою роль в ней, на чьих плечах завоёвываются победы, слава и честь. И чья кровь бесславно лилась немереными мерами.

Пятнадцать дней, которые я провёл в госпитале, не прошли для меня, как говорится, даром. Госпиталь располагался в Подмосковье, народ там культурный, что само по себе обязывает быть в соответствии, поэтому я кое-чему научился в отношении своего этикета. Там же, в госпитале, я неожиданно, на процедурах, встретился со своим другом Иваном Гурзой. Он, оказывается, был ранен в том же бою и тоже легко, и попал в госпиталь только утром следующего дня. После выписки нас наградили медалями «За отвагу» и дали месяц на реабилитацию. Ехать нам было некуда, Брянск, наша малая родина, был оккупирован врагом, и мы отправились в военкомат и предложили свои услуги. Свободных людей нигде не хватало, и нам с радостью предложили работу в качестве писарей по оформлению ополченцев и подразделений для действующей армии.

Месяц пролетел незаметно, и за наши самоотверженные «заслуги» военком направил нас с Иваном учиться в Ивановское военное училище на краткосрочные курсы, предугадав в нас достойных защитников Отечества, в качестве будущих офицеров.

Время учений прошло. И вот мы, уже офицерами, вновь отправляемся на фронт. Что нас там ждёт, какие испытания и останемся ль мы живы – эти мучительные вопросы были замурованы в нашем подсознании, о которых никто не знал.

Иван страстно любил читать. Он отдавал этому увлечению всё своё свободное время. Книга была постоянным его спутником. Его феноменальная память являлась для меня загадкой – одного взгляда или фразы было достаточно, чтобы это зацепилось в его памяти. Куда бы он ни попал, первым делом он интересовался наличием книг и, обнаружив что-то заинтересовавшее его, прилагал все свои способности, чтобы заполучить желаемое. Его вещмешок наполовину заполнен той литературой, которую он изучал в свободное время. Такая у него необычная натура, он не видит смысла жизни без этого. Поэтому всё, что окружало его, разжигало его любопытство, он вникал в детали, разбирая на отдельные элементы, выделяя главное, причины и взаимосвязь.

В эту суетную ночь, да и во все прошедшие дни, я не имел возможности хорошо отдохнуть, вследствие этого усталость накапливалась во мне многослойно как снежный ком; я ходил как морёная муха, валился с ног, погружаясь в сон при малейшей возможности. Разостлав плащ-палатку на нары и улёгшись на правый бок, мгновенно впал в забытьё. Спал я долго, наслаждаясь чудесными снами, не чувствуя ни шума, ни возни, ни длительных остановок в пути. Меня убаюкивал мерный перестук железнодорожных колёс; безмятежная юность, отличное здоровье и время, уносившее нас всё дальше и дальше от мирного бытия в неизвестном направлении.

Жизнь в вагоне между тем шла своим чередом, как и положено у молодых здоровых ребят, необременённых трудовой повинностью. Красноармейцы сближались по признакам родственных душ, становились друзьями и неразлучными товарищами, роднились близостью человеческого тепла, что крайне важно в боевой обстановке. Дружба и взаимоуважение не должны путаться с требованиями долга, дисциплины, доходить до фамильярности и панибратства. Человеческие симпатии и дружба должны базироваться на уважении человеческого достоинства. Война давно наложила особый отпечаток на всю жизнь каждого человека и заставляла сплачиваться вокруг лидера, которым обязан быть командир.

Я неназойливо и непринуждённо сближался со своими подчинёнными, на первых порах приучал их относиться к себе с доверием, имея небольшой опыт солдатского общения в военное время, которое было в большей степени дружеским, без формальностей, имело настораживающую невидимую грань соприкосновения командира и рядового состава, но смягчалось неизбежностью деловых, служебных и должностных отношений. Имея достаточное количество времени в пути следования эшелона, я знакомился с каждым бойцом персонально в непринуждённых разговорах. Большое значение я придавал общению в групповых беседах, которые велись на нейтральные темы, шуткам, воспоминаниям о прошлой жизни, в которых подлинно раскрывалась душа и характер рассказчика. Учитывая мою молодость и жизненную неопытность, пожилые бойцы, я это чувствовал, относились ко мне снисходительно и смотрели на меня с отцовским умилением. Я воспринимал это как должное и делал вид равноправного собеседника.

Люди были разные, а личность, как известно, это единственность, впитавшая в себе комплекс слагаемых от окружения, генных данных от природы и родителей. И все эти судьбы и характеры мне нужно было по возможности объединить и сплотить в единый, дружный и управляемый коллектив для совместной борьбы с врагом. Особое внимание я уделил командирам отделений и своему помощнику командира взвода.

Во время движения в дневное время бойцы раздвинули широкую вагонную дверь теплушки, уселись на пол, свесив ноги из вагона наружу, с тоской наблюдали за мирным трудом крестьян на колхозных полях.

Все бойцы и командиры ехали к фронту с одной твёрдой уверенностью – покарать врага, так, по крайней мере, думали большинство из нас. Но душа, как кровоточащая рана, не давала покоя щемящей тоской по прежнему свободному укладу жизни: потеря вольности, дорогих и близких, родных и любимых людей и всего того, что тебе нравилось, к чему ты привык и стремился, и что ты любил.

А там, за пределами вагона, проносилась обычная, каждодневная жизнь; как всегда в Советском Союзе, развернулась нешуточная битва за уборку высокого урожая зерновых, овощных и всего того, что созрело к этому времени. Иногда колхозные поля подступали совсем близко к железнодорожным путям; солдаты весело пели свои строевые песни, обнадёживая колхозниц в скорой победе над врагом; девушки, смущённо улыбаясь и осмелев, бросали им в вагоны полевые цветы; едущие на фронт ребята в ответ посылали воздушные поцелуи; пожилые женщины и матери, сыновья которых тоже были на фронтах, стояли и рыдали, прикрывая концом платочка рот, а свободной рукой робко помахивали ладонью, провожали ребят, словно родных детей, близкого человека в неизвестность.

Эшелон продвигался медленно: по пути, следуя друг за другом, к нам присоединилось восемнадцать железнодорожных составов. Перемещалась вся 284-я стрелковая дивизия, подбирая на своём пути вновь сформированные подразделения в различных населённых пунктах страны. Здесь были бойцы разных возрастов: и снятые с училищ курсанты, и призывники – молодёжь, и выздоровевшие бойцы из госпиталей, и ветераны, воевавшие на полях даже Гражданской войны.

Фронт был далеко, вследствие этого опасений налёта вражеской авиации не предвиделось. В мирной жизни почти ничего существенного не произошло, разве что появились очереди в продуктовых магазинах, на улицах стало меньше людей, болтающихся без дела, поубавилось молодых возрастов мужского населения, да лица, почитай, у всех людей стали напряжённые, озабоченные и тревожные.

Возле Казани – столицы Татарстана – наши воинские эшелоны надолго задержались – пересекали матушку-Волгу на противоположный берег. Здесь нас накормили, впервые за много дней пути, горячим обедом с настоящим хлебом.

Дальше наш путь пролегал через областной центр – Пензу. Остановка была длительной, но личному составу запрещалось далеко отлучаться от эшелона, видимо, боялись, что некоторые солдатики, оторванные от маминой юбки, сильно соскучились – разбегутся. За время остановки с воинских складов Пензы доукомплектовали дивизию материальной частью, продовольствием и заменили обмундирование личному составу.

До этого дня я носил солдатскую форму и вот теперь наконец получил новейшую офицерскую форму, в комплект которой входила зелёная английская шинель. Как я был доволен и счастлив, получив свои новые хромовые офицерские сапоги! Это была мечта, можно сказать, всей моей юности, которая только что сбылась при столь трагических обстоятельствах времени. Я постоянно, пока учился в военном училище, ходил и бредил ими. «И вот мечта идиота наконец сбылась», – думал я, улыбаясь нахлынувшим чувствам меланхолика. Я боялся снимать их во время сна, опасаясь, что украдут, поэтому спал не разуваясь. С большим удовлетворением я снял с себя старую солдатскую форму, и, переодевшись в офицерскую, я, право, словно преобразился. Я не узнавал себя не только внешне, но и внутренне: я повзрослел, в душе стал более ответственен и даже рассуждать стал более, казалось мне, благоразумно и представительно. Этому преображению в себе я был не подготовлен и не мог понять, откуда всё это появилось во мне, поэтому этим способностям, открывшимся так неожиданно во мне, поражался больше всего. Я ходил и чувствовал, что вместе со мной весь белый свет обновился.

После того как наш эшелон тронулся в дальнейший свой путь, я заметил, что другие эшелоны ни впереди, ни позади нас больше не следуют. Отсюда я сделал вывод, что линия фронта где-то рядом, поэтому в целях безопасности и конспирации эшелоны рассредоточились. Это моё открытие меня немного напрягло. Я не стал делиться ни с кем своим открытием, даже с Иваном, который всю дорогу читал книги.

Всё время пути командованием батальона беспрерывно проводилась работа по укомплектованию кадрового состава. С начала службы в батальоне мы, офицеры, были назначены временно исполнять обязанности определённой каждому из нас должности. И вот только сегодня нас утвердили приказом по батальону на должность, закрепили за каждым офицером личный состав и вооружение с имуществом.

Меня назначили командиром 1-го взвода 1-й роты 86-го отдельного пулемётного батальона 284-й стрелковой дивизии в звании младшего лейтенанта.

Каждый пулемётный взвод батальона состоял из трёх расчётов – отделений. В отделении числится шесть бойцов. Командир отделения – сержант, первый номер – наводчик, второй номер – помощник наводчика и три солдата – подносчики патронов. Командир взвода – офицер, помощник командира взвода – старший сержант. Полный комплект личного состава пулемётного взвода составляет двадцать воинов. В каждом расчёте числится в наличии станковый пулемёт «максим», красноармейцев вооружают карабинами без положенного для этого вида оружия штыка, командир взвода вооружён пистолетом марки типа ТТ.

Питание у бойцов всё время следования на железнодорожном транспорте было плохим, но вот после пополнения продовольственных запасов батальона в Пензе заметно улучшилось. Появился свежий хлеб вместо сухарей, стали выдавать консервы мясные и рыбные, сахар и табак. Горячих блюд не было, хотя на платформах, все видели, стояли походные кухни. «Знать, командиры не хозяйственники, а жаль – придётся поголодать и в дальнейшем от таких управленцев», – думал я.

По названиям железнодорожных станций мы узнали, что прибыли на сталинградскую землю, и нам сразу стало ясно, где придётся драться с ненавистным и яростным врагом.

Погода здесь совсем не такая, как у нас на Брянщине: непомерная духота, от которой пот покрывает всё тело испариной, отчего оно чешется и шелушится, поведёшь рукой по груди – и катушки скатываются валками. Давно мы не купались и сильно запаршивели. Дышать нечем, поэтому трудно – горло пересыхает, постоянно хочется пить, а воды нет. Фляжки, наполненные водой на станциях, быстро нагреваются и также быстро становятся пустыми в связи с чрезмерно обильным употреблением воды, но облегчения это не даёт, влага сразу же выходит через кожу в виде потоотделения.

Станции и посёлки встречались очень редко, то, что бросилось нам в глаза, это большое скопление раненых, которые группами и поодиночке, некоторые с большим трудом, брели по пыльным дорогам к железнодорожным станциям. Никакой помощи и участия в их положении им никто не оказывал. Они, казалось, были брошены на произвол судьбы, как отработанный материал. Это открытие больно резануло меня по живому сознанию, да и не только меня, я видел грусть и недоумение бойцов, едущих вместе со мной на фронт.

На подъезде к городу Камышин нам выдали дополнительный сухой паёк на ближайшие двое суток. Следом за этим, не доезжая города километров пятнадцать, на перегоне Петров Вал нас высадили из вагонов в голой степи, где признаков человеческого жилья не наблюдалось. Глинистая беловатая почва и торчащие, как островки, меловые возвышенности. Этот ландшафт мне показался своеобразным и в корне отличным от наших мест.

Батальон построили в колонну по четыре, командиров рот вызвали к командиру батальона. После короткого совещания командиры рот прибежали к своим подразделениям и вызвали к себе командиров взводов. Суетливая, никому не нужная беготня отнимала время, но создавала видимость деловитости и строгой регламентации армейского порядка.

Я допускаю, что эту блажь можно претворять в жизнь в мирное время, но в военное – извините, это уже преступление: каждая секунда чревата людскими жизнями, и довольно многими. Пока наши отцы-командиры развлекались в служебной субординации и рвении, солдатики понуро стояли под палящими лучами южного солнца.

Наш командир роты, лейтенант Топчиев, так же, как и я, побывавший ранее на фронте, похоже, придерживался моего мнения. Он выслушал доклады прибывающих командиров взводов, распорядился:

– Здесь наш путь, товарищи офицеры, на железнодорожных колёсах завершается, приказываю выгрузить из вагонов имущество и вооружение. Установить тело пулемёта в станок и поручить их первому и второму номеру расчёта. Щит пулемёта, коробки с патронами и инструмент распределить между тремя подносчиками патронов. Строго предупреждаю каждого из вас, командиров взвода, о личной ответственности за эту операцию. Персонально каждому после разгрузки вагона проверить чистоту и отсутствие забытого в нём имущества. Задание ясно? Приступить к выполнению приказа.

Хорошо отдохнувшие бойцы за время длительного переезда, можно сказать, застоялись. Выгрузка пошла быстро, без суеты и задержек, с точными установками командиров, при внимательном наблюдении политработников и под зорким надзором работников госбезопасности. Они-то здесь зачем, не уж шпионы есть средь нас? Аж дрожь прошла по коже на спине. Не только мне, но многим в батальоне почудилось нездоровое недоверие.

Пулемётный батальон замер, выстроившись в маршевых колоннах для движения, в ожидании команды. За час с небольшим до нашего прибытия на станцию здесь прошёл проливной непродолжительный дождь. Он основательно прибил пыль, оставил небольшие лужицы, на глазах впитывающиеся в потрескавшуюся от жары землю, выделяя тёплый пар, освежил воздух и поднял настроение людям, страдающим от зноя.

После некоторых предварительных распоряжений поступила команда, и батальон уверенно и бодро двинулся к городу Камышин. Обедали мы в вагонах ещё во время движения, поэтому шли без остановок до вечера. Песен на марше от нас почему-то не требовали. В воздухе слышались то ли отдалённые слабые раскаты грозы, то ли, как поётся, «эхо пришедшей войны».

Небо по-прежнему было хмурым; грязные низкие облака медленно ползли над землёй, покрытой меловыми холмами; изредка из туч падали редкие, крупные капли дождя. Дул слабый южный ветер, в его порывах ощущались горячие струи воздуха, которые обдували посуровевшие, обгорелые лица солдат.

Потому как мой взвод номер один в первой роте, то и шли мы первыми, задавая ритм движения всему батальону. Этот марш командование решило приблизить к боевым условиям. Часов в восемнадцать зычно, с неоднократными повторами, мы услышали команду «Боевая тревога!» Личный состав, как и положено в таких случаях, бросился врассыпную прятаться кто куда может, рассредотачиваясь во всевозможных укрытиях. Справа от дороги было ровное убранное арбузное поле, слева невысокие меловые холмы.

Команда оказалась учебной, поэтому поступила команда «Отбой боевой тревоги». Командир роты, лейтенант Топчиев, приказал мне выбрать средь этих природных ландшафтных нагромождений земли место создания укрепрайона роты для оказания отпора мнимому противнику. Чем он руководствовался, отдав мне такое приказание, я тогда не знал, но, когда услышал, что точно такое же приказание получили и другие командиры взводов, понял – проверяются наши способности правильно ориентироваться на местности и безошибочно выбирать правильные места линии обороны. Выбрав, на мой взгляд, удобную позицию, я доложил командиру свои соображения. Он спросил, чем я руководствовался, выбирая именно этот участок. Я ответил просто и лаконично, по-военному:

– Взвод имеет круговой обзор и находится в компактном положении.