Знаменитый красавец Генрих пьет коньяк в центре города!

Моцарт. Окуни свой пальчик в мою кровь и пиши «Даша!», и ты, Юра, сделай тоже самое!

Даша и Юра подписывают договор.

Моцарт (отбрасывает книгу). Темные силы не победимы! Праздник!

…И Моцарт, и Даша, и Юра превращаются в страшных, черных чертей и начинают носиться над поляной.

Моцарт. Праздник! Всем радоваться!

Деревья ожили! Из них вылезли страшные, уродливые головы! Засвистели, завыли, заквакали! Взлетели в воздух! И все это смешалось в огромный черный смерч, прорезаемый молниями!

Я дрожал. Из моего дерева полезли черви, трехголовые человечки, крохотные динозавры. Все они пели и плясали. Появился Мясницкий, он схватил меня за шиворот, и мы взлетели в небеса.

Солнце! Свет! Мы висим в золотом шаре! И мы спасены!

Мясницкий. Ты все понял?

Я заорал, что понял все!

Мясницкий. Ты хочешь домой?

Я. Нет!!! Совершенно! Отнесите меня куда угодно! Только не туда!

Мясницкий. Я знаю, куда тебе надо! Закрой глаза! (Я закрыл). Теперь открой!

Я открыл. Мы стояли на площади старинного города. Шла торговля, толпилось множество веселых, румяных людей. Пахло розами, свежим хлебом и навозом.

Мясницкий. Это Германия, город Любек, 18 век! Иди по этой улице и войди в первый попавшийся кабачок! Там твое счастье!

Мясницкий исчез. Я пошел по городу. Он был один из тех, в которые я всегда мечтал попасть. Готика, улыбчивые прохожие. Добродушные стражники, верхом. В конце улицы я увидел кабачок. Над входом была надпись: «Крепкое пиво и сочная свиная ножка!». Я вошел. Кабачок был совершенно пуст. Широкие, длинные столы из дуба, такие же скамьи. Из – за занавески вышла девушка и подошла ко мне. Ласково улыбаясь, она спросила:

– Какого пива желает господин сочинитель?

Она была так красива, так женственна, и обворожительна, что я не выдержал и заорал:

– Пушкин, старина, ты не прав! На свете счастья сколько угодно! А вот покоя и воли нет совершенно!

…Хотя в данном случае, я о «покое и воле» забыл навсегда.

ВОДЯНАЯ КРЫСА

…Я проводил гостей до калитки, и постоял там немного, прислушиваясь к их голосам… Расходились они шумно, весело, и очень неохотно. Кто- то предложил идти купаться «голышом и всем вместе», кому —то загорелось посидеть на крыше, кого – то потянуло в лес «к очаровательным нимфам и дриадам». Наконец – то стало тихо.

Над черным, неподвижным и как – будто очарованным лесом, низко висела огромная, пугающе красная луна…

Казалось, что внутри ее, – прозрачной и гладкой, – льются, льются, и никак не могут остановиться, густые, плотные массы багровых дымов… Или нет, больше она похожа на слепой глаз какого – то злого бога, вытаращенный в припадке дикой ненависти…

– Ужасная вещь, луна! – подумалось мне.

Что —то зашуршало. Я опустил голову, – посреди дороги сидела большая, мохнатая, собака и смотрела мне в лицо. Черная морда в темноте казалась безглазой… Мне стало жутко. Я бросил сигарету и пошел в дом, пытаясь понять, зачем вся эта чертовщина портит мне вечер.

– Андрей Иваныч! – тихо позвал кто —то…

Я обернулся. У калитки, сгорбясь, стоял профессор Антонович, мой недавний сосед по даче.

– Простите меня, ради бога, дорогой Андрей Иваныч, – смущенно забормотал он, входя в комнату:

– Вы, наверное, спать хотите, а я опять приперся… Сердитесь на меня? – и улыбнулся так жалко, так растерянно, что я мгновенно перестал злиться и сказал, что всегда рад его видеть.

Он усмехнулся и сказал басом:

Да уж… Рады… Какая там радость…

И тут же быстро и взволнованно:

– Вы видели, какая луна? Ужас! Совершенно не могу один находиться, когда такая луна! Лег в постель и не мог уснуть. Тревожно как – то словно жжет через крышу!

Я предложил ему выпить. Он закивал: Да, да, да… И вытянул из кармана бутылку коньяка. Я засмеялся, и спросил, как ему удалось так ловко положить в карман бутылку, что ее и не видно.

Он нахмурился:

– Никакой ловкости. Просто я …основательно худею, и одежда болтается на мне, как на вешалке…

Он нахмурился еще гуще и прибавил тихо:

– Жизнь коротка, слишком коротка…

Я разлил коньяк. Антонович мрачно посмотрел в окно, где на темно – синем фоне неба, трагически изламываясь, чернели ветви яблонь, потом на коньяк и неожиданно весело пробасил:

– Все! (хлопнул ладонью по столу) Амба! Хватит нудить! Лучше выпьем! Хотите я вам кое —что расскажу? —и, склонив к плечу голову, лукаво всмотрелся в меня. Разумеется, я согласился слушать.

– Ни черта вам не хочется меня слушать, дорогой мой, ни черта! Но, поскольку есть коньяк, а луна дикая, а вы терпеливы, я все —таки заставлю вас выслушать кое – что!

Он жадно и рассеянно выпил коньяк, помолчал… Я тоже молчал, пытаясь понять, на кого он сейчас похож: рост гигантский, плечи костлявые и широкие, на голове – громадной и тяжелой, – остатки седых волос, как перья… Подбородок остро торчит. Щеки впали. Углы прямого, крепко сжатого рта безнадежно опущены. Глаза, – черные, острые, – смотрят из – под очков, грозно и скорбно…

– Мефистофель… Старый, больной Мефистофель, – убежденно подумал я и предложил ему еще одну рюмку.

Он кивнул:

– Давайте, давайте…

Осторожно потягивая коньяк, оглядел комнату. Углы рта опустились еще ниже:

– Гости… Черт их возьми… Натоптали и ушли… (Глотнул. Острый кадык поднялся и опустился по жилистой шее.) Вы знаете, ужасно я хотел вмешаться в их болтовню о любви… Ужасно… (поставил рюмку на стол, замолчал…)

– Ну и почему же не вмешались? – спросил я.

– Не вмешался потому, что слишком печально все это, а они лепетали, лепетали, как утренние птички…